4

Мой терпеливый читатель, любите ли вы лирические отступления?

Всякие там надуманные «мысли вслух», реминисценции, сны-символы и прочую дребедень?

Вот и я, и я тоже!

Но такова уж доля беллетриста: традиция обязывает. Традиция сия, зародившись давно, чуть ли не в семнадцатом веке, цвела и плодоносила и век, и два спустя, да и в прошлом столетии литература русская платила ей, скорее уже по привычке, из пиетета к именам-легендам, щедрую дань; так что же нам теперь – отринуть её, отречься?

К тому же вы, дорогой мой читатель, затоскуете первым: а в каком же месте плеваться, по поводу чего негодовать?

Что пропускать, наконец, срезая изгибы сюжета, неумолимо ведущего нас к столь банальной (мы же это знали, знали!) развязке? Да и сам сюжет, не изукрашенный искусной «литрезбой» – разве это, простите, сюжет? Разве это русский сюжет – не путь, но пунктир, набросок, очертание; разве угадывание, узнавание по тени, по отзвуку не есть любимая забава, – впрочем, что забава, – разве это не есть самая суть души русской?

Разумеется, друг-читатель, вы – да и я тоже – мы оба знаем всё наперед; знаем, но называть это самое «всё» по именам отчего-то не спешим. Отчего же? Не оттого ли, что мы, циники, сводные братья ставшего привычным уже виртуального разума, не хотим отдавать ему, этому вечно голодному монстру, главное свое сокровище – тайну.

Нашу тайну. Свою тайну. Тайну-надежду, тайну-оправдание, тайну-обещание – у неё много, много имен и лиц. Иначе как выжить, чем жить, – да и зачем, зачем?

Если линия сюжета, – жирно прочерченная, хорошо, даже слишком хорошо видимая в скудном свете обыденного, – всё уже решила за нас, и мы ей не интересны; да и не нужны вовсе, разве что в роли кивающих голов…

Нам пусто, одиноко, страшно.

Нам жутко: неужели ничего уже не случится – ничего-ничего? И ничего уже нельзя изменить; ведь так не бывает, правда? – ну скажите, скажите…

И всякий автор, даже самый посредственный, ну хоть ваш покорный слуга, если не лукав он, если болен словом не понарошку – он и есть этот шёпот ваш, крик ваш, ужас ваш первобытный и надежда тихая. И когда говорит он вам – далёкому, родному, такому же хрупкому и смертному – свои слова, когда пытается ответить что-то – вам, вам ответить! – станете ли вы судить его строго за паузы-спазмы, за сбивчивую речь, за горечь и слёзы?

Поставите ли в вину ему жизнь его – с ненужными повторами мелких деталей, скороговоркой в главном, наплывами – не к месту вроде бы, не в ряд – то ли памяти, то ли фантазий-видений, то ли праразума, не осязаемого, не видимого, но сущего…

Разве не сожмёте вы порывисто его руку, не поймёте всё-всё молчаливо, не простите ему?