6

Темнело.

Свежий ветер шумел у воды, тормошил тальник. Давно уже вернулись с лодочной прогулки мои нечаянные полузнакомцы: смеялись, звенели цепью, носили, видимо, рыбу к машине («Ого, какая она большущая! И скользкая…»). Видно, Алексей вентеря поставил в верховых заводях, гости их и проверили заодно, приятное с полезным.

Я на берег не вышел. Сидел себе тихонько на валежине у спуска к воде, очищал ножичком свежесрезанные ивовые прутья, слушал. Вечером у воды звуки сочные, округло-упругие, далеко катятся. А «картинку» легко представить, домыслить – всё же я какой-никакой, а писателишко.

Вот хлопнули вразнобой дверцы, загудел мотор надрывно – водитель, видно, не очень опытный, слишком уж рьяно «газку» поддал. А может, хочется себя показать, публика-то вон какая.

Вот резковато, с вывертом сдал назад, переключился, снова притопил босой ногой правую педальку – дорога на подъём. Спутницы подустали, да и вечер уже. Но они молоды, им всё нипочем: перебивая друг друга, вспоминают, как их единственный и неповторимый мужчина перевалил в лодку вентерь с полупудовым белобрюхим соменком; как потом сомёнок, изгибаясь на деревянной решётке, бил хвостом, задевая их босые ноги.

А «единственный и неповторимый», довольно улыбаясь (чего, спрашивается?), подтрунивает над ними, трусихами, правой рукой ерошит жёсткие, коротко стриженные волосы крепенькой, поглядывает коротко, будто ненароком, в зеркало заднего вида на светловолосую, зябко подтянувшую отлогий, с широким вырезом ворот халатика к подбородку…

Ладно, говорю я себе, хватит дрессировать творческое воображение, ты же не Мартин Иден. Донки пора ставить, ждать уже нечего.

Захватив сумку с донками, выхожу к тиховодью. Заостренный ивовый прут легко входит в мокрый береговой песок. Разматываю донку. Снасть простая – метров двадцать лески, пара поводков с крючками, тяжёлое свинцовое грузило на конце. На ощупь наживляю червей – побольше, кучкой. После заброса, подождав, пока грузило перестанет сносить, выбираю слабину, продеваю леску в расщеп на верхушке прута, креплю колокольчик. Под его тяжестью леска чуть обвисает, отягивается. Тем же макаром ставлю ещё пару донок выше по течению. Всё, хватит, а то куда рыбу девать буду?

В сторонке, на сухом, у вымытого высокой водой берегового уступа стелю плащ, устраиваюсь полусидя, прикрываю озябшие колени телогрейкой. Медленно обступает меня ночь. Дневные звуки, те, которые на свету даже не замечаешь, уходят к большим дорогам, к жилью; оставшиеся же – звяканье лодочной цепи, стук весла о борт челнока, хриплый мужской голос вдалеке – жмутся к привычному, знакомому бережку, так вернее.

Волю берёт ночь, а у неё свой разговор.

Летучие мыши раз за разом чиркают о закат, будто хотят прикурить. Ничего у них не получается. Видно, спички отсырели.

Вот прошелестела в траве в паре метров от моего лежбища мышь обычная, береговая. Она шустрая, ничего не боится. Ни на берегу, ни около машины ничего съестного оставлять без пригляда нельзя, вмиг оприходует. Сейчас вот подбирается к сумке со снастями, запах её волнует. Зиму эта сумка пережидала в металлической кастрюле со жмыхом – ну и…

Выше по течению, где тальник вышел к самому берегу, кто-то пыхтит, хлюпает, продирается сквозь гущину на ровное. Это ночные лесорубы, зубастики-бобры на делянку топают. Надо кубаж выдавать, виснущую над тальниками ветлу валить. А между делом можно и тальниковыми эскимо полакомиться – утром чисто обглоданные, в локоть длиной аккуратные палочки будут белеть около их береговой тропы…

На реке вдоль затравевшего противоположенного берега один за другим ложатся тяжёлые редкие выплески – сазаны дуркуют. А кажется, что это сама река, уставшая от дневных забот, расправляет плечи, ворочается, устраиваясь поудобней. Я её понимаю, тоже ведь умаялся.

Закрываю глаза, слушаю ночь, говорю с ней – тальники вбирают в себя, несут над водой наш шёпот-разговор…