7

Передо мной стоит Шурбабан – в шортах, в белой рубашке, с аккуратно повязанным пионерским галстуком.

Рубашка тесновата, пуговицы разошлись, от груди к пупку тянется тёмная полоска курчавой волосяной поросли. В правой, поднятой на уровень лица руке у него звонок – почему-то из нашей сельской школы, я его до сих пор помню – с навечно въевшимся зелёным налетом по верхнему канту, с самодельным проволочным кольцом, вдетым физруком Николаем Михалычем.

Шурбабан смотрит на меня, полные губы-вареники шевелятся беззвучно, а звонок звенит в голос, аж захлёбывается. Я пытаюсь махнуть рукой – не дури, мол, – но ничего не выходит, рука не слушается. Я пугаюсь, хочу что-то сказать, но губы спеклись, не разлепить.

– М-мы-м-м – утробный полустон-полумык, теснясь в гортани, перекрывает дыхание. Я открываю глаза: тьма. Дышать трудно, правая рука одеревенела, не слушается. Я проснулся, убеждаю себя, а пошевелиться боюсь: вдруг это ещё сон, его вторая, самая прочная оболочка? Но сознание уже ухватилось за спасительное: где-то совсем близко, – вздрогами, будто вырываясь из цепких лап темноты, – звенит колокольчик.

Левой рукой пытаюсь провести по лицу, отбрасываю в сторону что-то мягкое, мешающее, вдыхаю облегченно сырой ночной воздух: в сероватом настое разбавленного мелкой моросью рассвета проступает ссутулившийся тальниковый куст, дальше – светлый береговой песок, полоска подслеповато щурящейся воды. Да– а… Значит, я проспал всю ночь! Свернулся калачиком, зарылся, как крот, с головой в телогрейку – бездомный бродяжка, да и только.

Надо вставать.

В правой ступне плавают рыбки-иголки, тычутся в кожу изнутри острыми носами, ищут выход. Встав на коленки, нашариваю телогрейку. Она тяжёлая, влажная. И тесная. Втискиваюсь в неё, как уж в прошлогоднюю кожу. Зябко! Медленно, как больной, поднимаюсь на ноги, машу руками, пытаюсь присесть. Бреду по мокрому песку, потихоньку отвоевывая у игольчатых захватчиков свою ногу. Крупная, властная дрожь догоняет меня, лезет под телогрейку, вгрызается в лопатки. «Д-ды-ды-ды-д-д» – выстукивают зубы. Вроде как: «Ид-ди, ид-ди, ид-ди.»

Да иду, иду.

Звонок уже обессилел, лишь изредка вздрагивает, цепляя краем воду. Звуки эти похожи на чьи-то всхлипы. Вот и прутик, низко пригнутый к воде туго натянувшейся леской. Тихое, медленное тепло возникает где-то около солнечного сплетения, течёт вверх, заливает грудь. Нижняя губа уже не дрыгается как схваченная ужом за лапку лягушка; озябшие, влажные руки уверенно находят леску, радостно впитывают в себя её едва ощутимую дрожь. Древнее, не остуженное тысячелетиями чувство, чувство охотника, снова просыпается в крови, отбрасывая в сторону все остальное: зябкую морось, потёмки, безотчетную, томящую душу тревогу-тоску.

Медленной рыбой всплывает и колышется в тумане мыслей в такт мерным движениям рук это, – одновременно и манерно-чужое, и пронзающе-близкое, опаляющее: «Жизнь, как сладостно твоё отравленное питьё…»