Предисловие

Прежде чем начать свою исповедь, я хочу сделать небольшое предисловие, чтобы объяснить некоторые моменты моего бытия в последней жизни. Да, я прожил отведённые мне семь жизненных циклов, назначенных мне не знаю кем: судьбой ли, Господом ли Богом, наукой ли какой-либо инопланетной цивилизации. Вот говорю: инопланетной, а сам не знаю: Земля, на которой я в разные века прожил эти циклы, родная ли мне она планета или я сам не здешний?

Жил я, не сознавая своего назначения, как все люди, переходя из цикла в цикл, не ощущая этого перехода, так как память о прошлой жизни отсекалась, как бы умирала вместе с моим телом, а душу кто-то переносил в другой нарождающийся человеческий организм. Так и текло время, и не было мне знака, для чего мне даны эти семь жизней. Наверное, я должен был в каждой из них пройти некий определённый этап, накапливая нечто, мне неизвестное, но то ли те, кто меня создали и заложили в меня свою программу, в чём-то просчитались, то ли кто-то мешал, сознательно вмешивался, не давая моим жизням пройти полностью положенный мне цикл до окончательного созревания, – не знаю, то ли дьявол вредил Богу, то ли злой конкурент, то ли враг из иного мира – не сошлось, не состоялось.

Говорю так потому, что во всех жизнях своих я был человеком, верующим в Бога, сознательным христианином, и творить молитвы и посещать храм было для меня также обязательно и естественно, как умываться по утрам. Последняя моя жизнь, седьмая, как потом подсчитал, оказалась самой длинной, она, очевидно, была рассчитана на то, чтобы я обогатился памятью всех моих жизней для блага людей. Может быть, я должен был понести людям законы новой, честной и праведной жизни, выработанные мною на моём семижизненном пути? Может быть, я должен был стать образцовым, носителем коммунистической морали? Я помню, в последней жизни, в институте мы изучали марксизм-ленинизм и я был и тайно верующим, и отчаянным комсомольцем, и носился с засевшими в моей памяти ( до сих пор помню) словами Ленина, которые я даже зарифмовал:

Пусть летят сквозь года

молодые всегда

слова Ильича к молодёжи отечества:

«Коммунистом стать можно

лишь тогда,

когда

обогатишь свою память

знанием всех тех богатств,

которые выработало человечество»!

В конце седьмого моего жизненного цикла я перенёс тяжёлое заболевание с осложнением на мозг, к этому добавилось падение с травмой – гематомой. Едва выздоровел, пришёл в себя и стал осознавать кто я и где я, как в моём сознании вспыхнула память о всех моих жизнях, которые я перенёс как болезни. Сказать, что я обрадовался этому воскрешению моей интегральной памяти, не могу. Она обрушилась на меня, как снежная лавина в горах на зазевавшегося туриста. И я едва выбрался из-под её толщи, почти бездыханный.

Я долго привыкал, прирастал к новому своему качеству, пока не понял, что же со мной произошло, И тогда, когда я понял, стал ждать знака, или приказа, что делать. Для чего-то ведь эта память была же мне дана! Но ничего не произошло. Я решил, что я – ошибка какого-то эксперимента и поэтому обо мне забыли, списали меня как брак, как ненужный черновик выбросили в мусорную корзину.

Простите меня, я кажется, забежал далеко вперёд, в мою последнюю нынешнюю жизнь, не поведав о предыдущих. Что ж, думаю, сказанное да довлеет для вступления, приступаю.

Чудо-находка

Я Иван Найдёнов, в крещении Иван, по домашнему прозвищу Найдён. Первый раз я родился, наверное, на Руси. С полной уверенностью я этого утверждать не могу, потому что приёмные мои родители крестьяне, смерды, как их называли в 14-м веке, нашли меня, а где и как – мне они рассказали, когда я уже стал понимать, где и с кем я живу, и какая жизнь вокруг меня происходит.

• мой Некрас в крещении Мирон сын Степанов был кузнецом, жившим своим двором на займище под большим селом неподалёку от Коломны. Мать моя приёмная звалась Рогнедой, по-церковному Ульяной. Имена, то есть прозвища младенцам сначала нарекались в роду, в семействе, и так и сопровождали человека до его кончины, а когда крестили ребёнка в церкви, имя давалось по святцам. Его и называл батюшке, каждый – своё, когда причащался в храме.

Ну, о себе скажу позже. Некрас-Мирон, от которого и пошли потом Мироновы, кроме меня, с детства трудился у своего отца Коваля-Степана в кузне: и огонь разводил в горне, и меха качал, и инструмент подавал, а как в силу вошёл, батя дал ему в руки молот, учил, как железо мять да плющить, в общем, осваивал Некрас все кузнечные премудрости. То ж и я, как подрос, по той же дорожке пошёл, но это я забежал вперёд в своём рассказе.

Некрас не единственный был ребёнок в Степановом семействе, за ним тянулся шлейф пацанвы, но как первенцу ему полагалось наследовать дело отца. В ту пору жизнь человека недолга была, потому и сынов женили рано, тем паче у Степана с женой Дарьей за Некрасом пошли одни сыны, семеро уже, как говорится, по лавкам. Всех мужиков в избе обшей обстирай да накорми – рук не хватает, дел-то для хозяйки было полно, не только за детьми ходить. Дарье помощница была нужна, своих девок не нарожали, вот и оженили Некраса рано, да он и не возражал, противиться родителеву решению или указу – упаси Боже, грехом великим считалось в те времена.

Некрас-Мирон знал Рогнеду-Ульяну, переглядывался с ней на посиделках, да в летнюю пору и на сенокосах бок о бок работали, и так далее. В общем, посватали Ульяну, свадьбу сыграли, простилась она с родительским домом и в доме кузнеца сельского возродилась в новом качестве. Белое-то платье у невесты почему – это как бы саван, она прощается с жизнью в родном гнезде материнско-отцовском, умирает её жизнь в нём, и её отпевают, прощаясь с ней, потому невесте подружки и родня поют печальные расставальные песни. И уходит она в новый дом в чужой род жениха, чтобы родиться и жить там заново в новом качестве мужниной женой. Так мне бабки поясняли, когда меня родители собирались оженить. Но я опять сбился с рассказа, вперёд забежал.

Да вот, была беда у Некраса-Мирона, вот же беда: никак не понесёт молодая от мужа, уж не порченая ли, стали поговаривать и в доме, и бабы на селе. Уж чего только ни советовали Рогнеде-Ульяне, и в церкви молились да свечку ставили, ничто не помогало. Тогда послала Дарья Мирона с Ульяной в соседнюю деревеньку к знахарке, ворожее (колдуньей её все прозывали на селе), что в трёх верстах в лесу находилась.

И мне довелось потом бывать у этой колдуньи, с матерью её навещали, за целебными травами ходили. Так вот, пришли к ней Мирон с Ульяной. Дух в избе приятный, хоть снаружи изба страшна и корява, как у бабы-яги в сказке. А внутри травы разные духмяные по вешалам сушатся, дышать легко и радостно.

Поглядела она на них, корзину с даром приняла, освободила её от принесённого, потом на лавку усадила, налила им в кружки квасу: вот, испейте, на березовом соку да с мятою, и говорит далее:

– Знаю, почто явились. Неплодная ты. Но эта беда у вас не долгая. Гадать-колдовать да исцелять не стану, незачем. Как святое дело сотворите, так и пойдут у вас детишки, забот не оберётесь. А теперь ступайте с Богом, да в церкви молебен отслужите, батюшка знает, какой. – И корзину ей возвращает со словами вещими. – Была пуста, да наполнится.

Пошли они обратно, да не по тропе а по лесу, далёко от тропы не отклоняясь – грибов по пути набрать. У самой почти опушки в густой траве, смотрит Ульяна – пенёк, а на нём узелок какой-то лежит. Остановилась, знак мужу подала. А потом будто кто её позвал – кинулась к находке, а в узелке – младенец, малой, я, то есть.

– Гляди, Некрас, чудо какое! Это я нашла! – Некрас опешил, не знает, что и сказать. А жена причитает радостно. – Спасибо, Господи, сподобил дитятком!

– Погодь причитать. Может, кто тут бродит по грибы, да положил дитё, что б не мешало. – Осадил ее Некрас.

А она прижала находку живую к груди и плачет, и смеётся, и причитает:

– Нет, нет, это моё дитя, моё, я его нашла! Никого тут нет, покличь, покличь – никто не отзовётся.

– Ау, люди добрые, отзовитесь! – Закричал Некрас. – Кто дитё своё оставил! Ау!

Лес в ответ глухо молчал.

– Не кричи. – Тихо сказала ему Ульяна. – Спит оно, разбудишь! Видишь, никто не бежит к нам, значит никого тут и не было, дитё для нас на пенёк положено было. Помнишь, что сказала ворожея? Исполним святое дело, и у нас свои дети буду. И этот наш, первенец, вот оно, святое дело – взять его к себе.

– Не тобой положено, не тебе и брать, – сухо ответил Некрас, не желая соглашаться с женой. – Положи его назад и пошли домой. Не то поколочу!

– Нет, положу, а его зверьё лесное растерзает. Возьмём его, Миронушка, господь нам за это своих чад пошлёт! Ой, проснулось оно, улыбается. Вон. какое светлое дитя, глазки синие, как васильки, ой, улыбнулось мне, моё, моё! Давай, глянем, кто это. – Она положила узелок на пенёк, аккуратно развернула. Я ножками заботáл . – Малец! Помощник тебе, Миронушка!

Мирон насупился, подошёл, глянул на младенца, а тот струйку пустил. Сдерживая улыбку, проговорил уступчиво:

– Ладно блажить. Как дома отец с матерью скажут, да поп посоветует, так и решим. Пошли.

И случилось это за двадцать лет до Куликовской битвы. И явились они в свою избу пред очи светлые родителевы: один с полной грибами корзиной, другая с узелком на руках. Поведали, как сходили к колдунье, как она им вещие слова сказала, как мальца неожиданно на пеньке нашли, на том самом, где Некрас с отцом недавно сосну спилили.

Дарья, внутренне соглашаясь с вещими словами колдуньи, молчала, наперёд муж не лезла, зная, что и поколотить может, как требовал семейный устав того времени, коли жена мужу перечит; Дарья ждала, что хозяин скажет, осеняла себя крестным знамением.

– Коли это свято дело, то самое, о чём баба лесная нагадала, так может, так оно и надо. Да только погодим, не станут ли пропажу искать по селу. А пока пущай Найдён у нас побудет.

– Вот и прозвище ему дано, – крестясь, молвила Дарья. – Бабкой ему стану, коли приживётся у нас. А ты, Ульяна, иди в горницу, займись малым. Да покормить его надо, вон, уже роток разевает, сиську ищет.

• я видел, как подкармливают грудничков, понял, что и меня выкормили поначалу таким же образом. В чистую тряпицу заворачивали комочек хлебного мякиша, придавали этакой дуле форму сливы и окунали её в чашку с тёплым молоком, давали тряпке и хлебу им пропитаться. А потом совали эту дулю в рот младенцу и он сосал её с усердием, высосет, дулю снова – в чашку и опять – соси на здоровье. Так я и поднялся на ножки до первых зубков, а потом и есть с общего стола начал.

В общем, кончилось ожидание, никто меня не искал, батюшка сказал, что коли дал Господь вам сынка, надо его окрестить в православную веру. И окрестили, по святцам нарекли Иоанном, Иваном, то есть. И стал я Ваней, Ванечкой, Ванюшкой, Ваньтяем, а дома для всех, а потом и для друзей и соседей – Найдёном, и так далее. А как годок мне исполнился со дня находки меня на лесном пенёчке, так сбылось предсказание колдуньи: родила Рогнеда-Ульяна, мамка моя, своего первенца, младшего моего братца Дубыню, крещённого Андреем.

Я подрастал, а мамка моя Ульяна каждый год рожала мне братьев да сестёр, да по дому за всей кучей Мироновых братьев да своих детей ходила и по хозяйству хлопотала; умаявшись порой, падала на полати и мертвым сном засыпала; когда только успевала супружеский долг отдать Мирону, чтобы через положенный срок снова младенец в люльке оглашал своим писком просторную избу шумного нашего семейства. И мне доводилось ту люльку качать.

Первые годы моей жизни в семье Некраса я, как ни старался со дня возвращения памяти, вспомнить не мог. Лет с четырёх помню себя хорошо. Первое, что приходит на память, так это как я сижу за огромным столом в кругу своих братьев и сестёр и мы все по очереди деревянными ложками черпаем пшённую кашу, сдобренную кислым молоком. Я и поныне обожаю эту простецкую еду, которая мне напоминает мое военное детство в последней жизни.

В крестьянской семье нашей детям особой воли не было, праздность не поощрялась, да из-за малого срока жизни на неё времени не отводилось: чуть окреп – впрягайся в дела семьи. Ну, пока малóй, можно ещё побаловаться волей. Но коли тебе три годочка, можешь и люльку с младенцем качать. В четыре я уже корм птице раздавал, гусей пас, подрос ещё чуток – пас скотину, потом – в ночное ходил с конями и так далее. Но, конечно, и забавы были.

Любил я рыбалку. Младшие братья отца меня обучили. Леску они из волоса, надёрганного у коня из хвоста, сучили, потом как-то соединяли её с крепкой нитью, её выпрашивали у бабушки Дарьи, она пряжёй заведовала в доме. Крючки искусно выковывал Степан, он нам и острогу сделал знатную, детскую, легкую. Эта ночная охота мне больше всего нравилась. На носу челна устраивали кострище и разводили огонь, и плывя тихо по заводям реки, высматривали в воде стоящую рыбину – жах острогой – и на ней бьётся щука ли, судак, или сазан; раз её – и на дно челна.

Нравилось мне с братьями и сёстрами и с сельской детворой в лес по ягоды бегать с корзиной и приносить её полную лесных даров домой. А потом ягоды выкладывали в миску, молоком наливали, и мы хлебали вкуснятину, прислащённую мёдом. Или взрослые из тех ягод готовили варенье на меду.

А в конце лета, когда наступала грибная пора, всей семьёй отправлялись в лес, везя на телеге три бочки. Дети и мужики расходились за грибами, набирали корзины и сносили их к телеге, да выгружали грибной улов наземь на подстилку, а Ульяна с Дарьей принимались их чистить и укладывать в бочку рядами: сначала листва, потом пару рядов шляпок грибных, солью просыпят и листвой смородиновой да дубовой укроют и дальше грибы, через несколько рядов снова соль и листва, потом, как вровень с краями наполнят, дубовым и смородиновым листом прикроют, сверху крышку и на неё – гнёт, то есть, камень потяжелей какой, из дому привезённый, и начинают вторую бочку заполнять. А пока её затаривают, в первой бочке гнёт уплотнит грибы и сок они дадут, тогда в бочку грибов добавят опять доверху. Причём, клали не всякий гриб, а только грузди, рыжики и волнушки, а белые, подосиновик да подберёзовики с маслятами потом собирали в корзины, как с бочками закончат; белые сушили на дворе и в избе возле печи.

Вот однажды я забрёл далеко в чашу, грибы увели, как говорят в таких случаях, голосов родни своей уже не слыхать, и натолкнулся на человека. Я вздрогнул, остановился и выронил корзину. Он стоял под берёзой, высокий, в чёрном охабне до пят, капюшон скрывал его лицо. Я видел только белую бороду.

– Подойди ко мне, отрок, не бойся. – И он поманил меня ладонью, А у меня и страх пропал, такой у него был добрый низкий голос. Я подошёл, он протянул мне руку, я поцеловал её и перекрестился. И смотрел ему в глаза, разглядывая лицо под капюшоном. Если бы я умел сейчас рисовать, я воспроизвёл бы его портрет, так ясно он сохранился в мой детской памяти.

– Прочти молитву, если знаешь. – попросил он ласково, и я прочитал «Отче наш». Он благословил меня, потом молвил:

– Ступай с Богом. И знай, что придет час, и ты сотворишь великое благое и святое дело. – И осенив меня крестным знамением, двинулся прочь, опираясь о посох, и скрылся в чаще. А я стоял с открытым ртом, плохо понимая сказанное им. Потом наклонился к корзине, собрал рассыпанные грибы и вдруг услыхал невдалеке крики наших: «Найдё-ё-ё--о-о-н!» И кинулся к ним навстречу. Но никому не рассказал о том, что произошло со мной в лесу, сделался на некоторое время молчалив и задумчив.

Но сильнее всего меня тянуло в храм. Когда впервые в него пришёл с ясной памятью, меня поразила красота и торжественность, таинственность храма, лики Господа бога нашего Иисуса Христа, Богородицы, святых угодников – всё меня поглощало, приводило в неземное чувство, какая-то дивная радость поднималась в моей душе, и мне хотелось пасть на колени и плакать. А после лесного события эта тяга усилилась.

Само собой, мы посещали церковь по воскресеньям и праздникам всей семьёй, ежедневно совершали в красном углу домашние моления – слушали от Степана молитвы, что он знал на память, и утренние, и на сон грядущим. А в храме я старался запомнить те молитвы, которые возглашал батюшка или дьячок, когда тот читал часы.

• стал заглядывать в церковь и тогда, когда службы не было, мне нравились торжественные и заманчивые тишина и покой в храме, полумрак, отблеск крохотных огоньков лампад и пламени свечей в ликах икон. падал на колени и молился, что-то шепча, слагая свои молитвы. Это я и сейчас помню весьма отчётливо.

Дьячок заприметил мой интерес к храму, мой усердие в молитвах; он как-то подошёл ко мне и спросил, чей я, как меня зовут. Я ответил.

– Ну что, раб Божий Иван, читать умеешь?

Я не знал, что это такое – «читать», и сконфузился.

Он понял моё смущение, второй его вопрос прозвучал так:

– Хочешь, грамоте научу? Сможешь читать по написанному, по книжному. – В руках его была толстая книга, которую я видел во время служб на поставце перед ним. Соображал я быстро, как говорится, на лету схватывал, потому радостно ответил, что хочу.

– Скажи мамке, что я тебя приглашаю в помощники мне, пусть придёт сюда, велю ей, когда и как будешь приходить в храм учиться. Ну, иди с Богом.

• стал я заниматься грамотой у дьячка нашего Савватия и помогать ему готовиться к службе. Грамоту я освоил быстро, научился писать и читать нараспев, как полагается в церкви; мне хотелось перечитать всё, что хранилось в алтаре, но домой мне не разрешалось брать рукописные книги, это была ценность храмовая, хранимая с особой тщательностью.

В подростках меня уже перевели в алтарники, я участвовал в богослужениях на радость матери и бабушке Дарьи. Но Некрасу-Мирону моя тяга к храмовой службе была не по душе, он ворчал, неча, мол, попу прислуживать, надо железо ковать. Я от работы в кузне не отлынивал, к молоту прилаживался, пробовал им по железу стучать. В 16 лет я им уже орудовал во всю, таким крепким я по природе своей оказался.

В семье нашей мужиков вместе со мной было уже девятеро: дед Степан, Мирон, шестеро его братьев. Да дети Мирона и Ульяны уже подрастали, меня догоняли. «Скоро цельное войско вырастет у нас на дворе», – говаривал Степан. Изба наша давно стала тесна, братья Некраса женились один за другим, строили для них избы рядом с отчей избой, соединяя с нею сенями. Изба Коваля была белая, а не чёрная (курная), то есть, в ней печь имела трубу, через которую дым вытягивало наружу.

В общем, вскоре займище Степаново разрослось… Огородили его частоколом – чуть не кремль воздвигли, осаду против татар можно держать. Так что у Степана и Некраса работы в кузне было полно, успевай только поворачивайся, исполняй сельские заказы да на семью куй железо всякое для обихода новых построек.

И мне пришлось помахать молотом, осваивая кузнечное ремесло. Я крепко подрос, мышцами окреп, в плечах раздался – чем не жених. Некрас как-то мне и говорит:

– Ну, что, Найдён, пора тебе свою избу строить, семью заводить, да детей плодить.

Я взглянул на него и как будто не узнал: разговаривает со мной постаревший, с седыми висками и чёрной бородой с серебряными нитками отдельных волос незнакомый мне человек; морщины у глаз, огнём кузницы прислеплённых, с пропеченной её жаром кожей лица. Господи, подумалось, вырос что ли я? Как времечко мчится, помилуй нас и спаси, Богородица.

Взглянул на мать – она старушка уже почти, как я раньше этого не замечал, поглощенный своими мыслями да молитвами. Я уже давно знал историю моего появления в доме ковалей-кузнецов, мама Ульяна мне подробно, всё рассказала; да другой матери не было у меня, а их, усыновителей моих, я любил, как родных, и никого мне другого не надо было.

Я потупился и сказал:

– Зачем мне жениться, я не хочу. Я хочу у вас остаться, жить с вами, защищать, ходить за вами, когда состаритесь.

Некрас вскину брови. Я, очевидно, сказал что-то грешное, супротивное правилам жизни крестьянской.

– Ты что молвил?! – Вскричал Некрас. – И поднёс к моему лицу здоровенный свой кулак. – Я тебя никогда не бил, но гляди у меня, выколочу из тебя твои грешные помыслы. Что нам в церкви батюшка говорил про заповеди Господни людям, помнишь? Плодитесь, размножайтесь! А ты что говоришь? Я те дам не хочу, я тебя проучу! – И он ткнул своим кулачищем мне в нос. Я схватился за нос рукой и размазал по лицу кровь. Мать Ульяна ойкнула. – Цыц! – Рявкнул на неё Некрас, – Не то и тебе задам, – но уже не так грозно шумнул он. – В баню сходи, завтра поедем сватать тебе суженую-ряженую.

На завтра и в мыльне не помылся, и сватать мне жену никто не поехал. Рано утром к нам на займище прибежал внук Степанова брата, живущего в селе, застучал колотушкой, висящей снаружи на воротах.

– Господи Исусе Христе, помилуй нас! – Завопил он за воротами.

– Аминь, аминь! – Крикнул с порога избы встревоженный дед и кинулся отворять. Малец вломился в приоткрытые ворота с криком: «Ордынцы!»

В минуту всё займище было на ногах. Все, кто мог держать оружие в руках, разобрали Степановы припасы: кистени, секиры, топоры и чеканы. Луки со стрелами были у всех, стрелы мы мастерили каждый к своему луку в любую свободную минуту. Были у нас и кольчуги, юшманы, панцири и куяки.

Вскоре мы стояли на лесах-помостах, устроенных вдоль внутренней стороны нашего забора-частокола, готовые к отражению налётчиков.

Наше займище, как и село, было вотчиной одного из коломенских бояр, мы платили положенное нам на его двор, а он уже вкупе с остальными боярами – в Москву, князю московскому Дмитрию Ивановичу, в его казну.

Оттуда дань передавалась со времён Батыя в Золотую Орду.

А тут налетел на село бродячий отрядец татар, пытаясь сорвать поживу с крестьянского сословия. Да не тут-то было – получили отпор. Всяко было на истории Руси нашей многострадальной. Случалось, жгли нас ордынцы, уводили в полон женщин, детей и крепких мужиков, а остальных убивали. Настрадались Русь и народ русский. Налетят, награбят, пожгут жильё наше и откатят в степь, уведя в полон людей русских.

Возвращаются на пепелище те, кто успел убежать в леса, уберечься от налёта, и начинают строить заново под слёзы и стоны собственные.

Из деревень, сёл и займищ сбегали от ордынцев в города, под защиту княжих дружин да в леса, где в глуши загодя строили землянки, куда успевали увести скот за собой и снести какой-либо скарб, если заранее доходила весть о набеге.. А если он был внезапен, бились с татарвой, как могли, и погибали, коли силы были неравны. А где и отпор удавалось дать, потому как устал народ от гнёта пришлецов, ковал мечи да кольчуги, да шишаки и шапки медяные про запас. Да Богу молились, чтобы защитил землю Русскую.

Внучатый племянник Степанов с нами остался, вооружили мы его, лук и колчан со стрелами дали. Вот заклубилось облачко на просёлке от села к займищу: это катил в нашу сторону побитый под селом отряд ненавистных ордынцев.

А солнце уже поднялось достаточно высоко, уже припекать стало нас сквозь нашу броню.

– А ну-ка, дружно в стрелы их, супостатов! – Скомандовал дед, и мы вложили стрелы в луки. Когда подкатили ордынцы на выстрел, дед крикнул: «Бей

трижды!», и стрелы пучками один за другим метнулись в сторону непрошенных гостей.

Ордынцы не ожидали такого приёма, осадили коней, закружились, на месте, прикрываясь щитами. Один с криком упал с лошади, ужаленный стрелами. Ордынцы завизжали, откатились, так что наши стрелы уже не доставали их, потом разделились на две части и потекли налево и направо, окружая займище.

– Жёны-бабы, берегитесь огня! – Вскричал Степан. И нам дал команду. – Не позволяйте им разводить огонь! Некрас, Найдён! Вон, пытаются разжечь, достаньте их!

Некрас бросился по лесам в сторону кучки ордынцев, пытающихся развести костёр и растопить смолу в глиняной корчаге. Я кинулся за ним, у меня был мощный лук, натянуть его тетиву мог не каждый.

Некрас остановился, присел, кладя стрелу на тетиву,

то же самое сделал и я. Мы глянули в щели в частоколе, потом одновременно выпрямились и пустили стрелы в трёх ордынцев, крутившихся у раскладываемого костра. Раз, и другой, и третий. Они прянули от кострища, одному бандиту стрела впилась в шею, другому в бедро. Третий выстрелил из своего лука огняной стрелой в наш двор. Она воткнулась в крышу летней кухни, туда кинулись женщины во главе с Рогнедой. Крыша занялась, но уже подставили лестницу, Рогнеда взлетела по ней и рогожей сбила пламя, а ей тут же подали ушатец с водой.

Не добившись успеха ни с той, ни с другой стороны, татары кинулись на ворота, со спин коней они пытались перекинуться к нам во двор. Троим это удалось, но мы напали на них, спрыгнув с лесов, и не дали им заправить луки стрелами. Им пришлось обнажить сабли. Двоих мы положили секирами, третьего Некрас свалил уларом кулака наземь. Связанных, мы подняли их на леса и перебросили через ограду.

– Вот вам дань-ясак! – крикнул Степан, пошло прочь, сатанинское семя!

Отряд ордынцев был невелик. Поняв, что им нас не одолеть, они прокричали угрозы, пообещали вернуться с подмогой и пожечь нас, и ускакали.

Как я учил в московской школе в моей последней жизни, «тогда считать мы стали раны, товарищей считать». Ранен был один – Репей, внучатый племянник деда Степана. Ордынская стрела пробила ему шапку и, скользнув по голове, распорола кожу до черепа. Он лежал на лавке, куда его перенесли с лесов, и тихо стонал. Бабушка Дарья хлопотала над ним, смазала чем-то из глиняного пузырька чистую тряпицу, наложила её на рану, забинтовала голову льняной тканью, дала ему что-то выпить, и он лежал в избе до вечера, пока боль не утихла и он не успокоился.

Дед Степан запряг в телегу коня и повёз его в село и сдал на руки родне. Там он узнал, что ордынцы и в селе получили отпор по малости их отряда, но народ был в растерянности, считая, что ордынцы не простят им своего поражения, вернутся и быть беде и разору. Как поступить, что делать?

Послали гонцов к воеводе в Коломну, с тем же вопросом пошли в церковь. Батюшка церковный был ростом велик, телом могуч, умом крепок. Он приказал молиться о спасении душ рабов Божиих, о погибели супостатов и всем миром строить защиту от набегов ордынцев, а чтобы и лесом они не могли проникнуть в село, устроить засеки на лесных дорогах, завалы в лесу между дорог, поставить заставы на просёлках. И принял участие в работах. От воеводы прибыл дьяк с теми же советами, и тоже занялся организацией защитных сооружений.

Ждали мы ордынцев долго; налёт, слава Богу, не повторился. Но сооружённая нами защита как-то успокоила людей, и жизнь пошла своим чередом. Тут и вспомнилось о сватовстве.

• по ту пору была делом не лёгким и не для всех радостным, хотя охочих погулять на свадебке всегда находилось достаточно. Помню, как плакали мои сёстры, когда выдавали их замуж, нагляделся на эти слёзы. Вся беда была в том жестком правиле выдачи замуж девиц и женитьбы молодцев. Невесту и жениха выбирали не сами вступающие в брак, а родители. Это во-первых. Во-вторых, ни невеста, ни жених не должны были видеть друг друга до венчания. Открывалось лицо невест только в храме, когда надо было в знак венчания поцеловать невесту, тогда и откинут с её лица скрывающее его пелену.

Не спрашивали, за кого хочет пойти дочь замуж, на ком желает сын жениться: стерпится – слюбится, так любили говорить родители, и это правило было законом, бытовавшим в те времена. Редки были счастливые случаи, когда жених мог попросить повидать невесту до свадьбы, или высказать свою волю, хочет ли он вообще жениться и на ком. Женили и выдавали замуж рано, детей успевали наплодить множество и также рано покидали этот хоть и прекрасный, но полный опасностей мир, так и не испытав радости жизни, не испив глотка счастья. Вся радость только и была у простых небогатых людей, что попить и погулять в праздники да на свадьбах.

Совсем другая жизнь текла за частоколом Степанова займища, как называли в селе наш двор. Степан в своё время отвоевал право жениться на Дарье, добился своего вопреки воле отца и всего своего рода, отчего и вынужден был покинут село и построиться на займище отдельным двором. После чего полсела потом вынуждено было кланяться кузнецу, обращаясь к нему со своими заказами.

Вот почему, когда пришла пора Некрасу обзаводиться семьёй, Степан не перечил выбору сына. Женил его на Рогнеде – Ульяне.

Я к моей поре взрослости уже хорошо был знаком с обычаями и обрядами жизни людей в нашем селе и на займище, понимал, что такое русский народ, где он живёт, под каким игом и так далее. Когда со мной завели речь о женитьбе, я спросил отца Некраса, могу ли назвать имя моей будущей суженой.

Отец скривил усы то ли в улыбке, то ли в гримасе отказа, покрутил ими из стороны в сторону, прижал усы к носу, вздёрнул их, в общем, кверху и стал похож на бобра (вот почему его за глаза Бобром называли!), потом растянул рот в улыбке и молвил:

– Не гоже.

– Отчего?

– По обряду не положено.

– А ты на мамке по обряду женился? А дед? Он женился, на ком хотел, потому и ушёл из села на займище, я знаю, мне бабка Кривошеиха на селе сказывала.

– А кого ж ты приглядел себе? – спросила, до сего

молча слушавшая нас мамка Ульяна.

– А вы кого мне сватать хотели?

– Как кого? Что ли не знаешь? Малушу Бондареву.

Мало в моей краткой первой жизни было ярких и радостных моментов, так вот этот – один из них, и я должен остановиться на нём подробнее…

…Вообще, я отступлю малость от рассказа вот для чего: память моих жизней вернулась ко мне, но, наверное, не полностью; многое, возможно, погасло во тьме времён, и в подробностях о каждой я рассказать не смогу, а, может, и не успею. Чтобы вытолкнуть из памяти сюжеты моей жизни, мне надо читать историю тех веков и стран, где я жил, а это я уже не смогу сделать. Так что, не обессудьте, буду излагать, как получится, как на память ляжет.

Так вот, Малуша жила в селе на подворье бондарей, и дед её, и отец бондарничали, обеспечивали всех нас своим товаром – бочками разными, а мои дед и отец им обручи для бочек изготавливали. И слыл весь Малушин род Бондаревыми, как повелось издавна.

Отец и мать Малушины часто бывали у нас на займище: отец к нам в кузницу приходил, обручи заказывал или получал заказ, мать к бабке Дарье за советами разными то по огородной части, то по лечебной (бабушка Дарья травницей было хорошей, всё село к ней заглядывало, не только к лесной колдунье), а мама Ульяна в шитве и вязанье была искусница.

Приходили они, стало быть, к нам на займище, и пока они с взрослыми своими делами занимались, Малуша, увязавшаяся за ними, оставалась с нами, с малышнёй. Явится и всё на меня таращится, вроде бы как дичиться. И я на неё вылуплюсь и смотрю, не мигая. А потом как оба расхохочемся!

В общем, Бондаревы и Кузнецовы сдружились как бы, если можно говорить о дружбе в те суровые лета. В церкви всегда рядом становились, в лес по грибы-ягоды сообща отправлялись, по праздникам в гости друг к дружке званы бывали. Так и жили.

Раз как-то, когда нам с Малушей лет уже по двенадцать было, собирали мы с ней в лесу чернику рядышком. Она устала, говорит :

– Найдён, давай отдохнём, поедим чуток. Я вот горбушку хлеба припасла.

Я согласился. Сели на поваленную березу. Она хлеб поделила, мне половину протянула. Сидим, хлеб с черникой уминаем.

– Хорошо! – Говорит Малуша и вздыхает глубоко так, радостно.

– Угу, – отвечаю я набитым ртом.

– Ты мне нравишься, Найдён, – слышу вдруг и горло перехватило. Я уже давно фантазировал про нас обоих, как мы пойдём с ней под венец и как.… А что как, я дальше не знал, что; только когда она оказывалась рядом, душа моя наполнялась необъяснимым восторгом и радостью, и сердце билось часто-часто, хотелось взлететь. – А я тебе? – А я ничего сказать не могу, хлеб с ягодами никак не прожую.

– Угу, угу, – замычал я и, наконец. выпалил, чуть не криком на весь лес. – Да!

Малуша смехом залилась, как колокольчики зазвенели, потом зачерпнула из своей корзинки горсточку черники и поднесла мне ко рту:

– Ешь и мне своих ягод дай.

Тут же и я её накормил черникой.

– Вот мы и обручились, сужеными стали. Поклянись, что как время придёт, посватаешься ко мне. И ни к какой другой!

Она так это крепко сказала, словно приколдовала меня к себе, привязало словом. Малуша встала на колени и приказала мне встать напротив неё, мы ещё дважды обменялись горсточкам черники, и я перекрестился и сказал ей:

– Клянусь, что ты мне одна суждена навеки (так она подсказала мне слова клятвы). И добавил: Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа. Аминь!

И Малуша тоже произнесла клятву и осенила себя крестным знамением.

И тут послышались голоса наших, и мы взялись добивать свои корзины доверху…

– Что застыл, али не хочешь Малушу, так посватаем другую. – Сказал Мирон-Некрас.

– Нет! – Завопил я.– Хочу Малушу!

– Эк забирает его как! -Усмехнулся отец. А мама заплакала. Я взглянул не неё, и сердце моё сжалось. Под сорок ей, а уже и седая, и лицо в морщинах, и руки натружены, только глаза ещё сияют неисточившейся молодостью. Эх, жизнь крестьянская!

О сватовстве рассказывать не буду. Я его не очень подробно помню – так, какие-то штрихи. Я после возвращения памяти искал литературу о 14 веке на Руси; так вот в книге Н. И. Костомарова «Жизнь и нравы великорусского народа» все эти обычаи сватовства и свадеб описаны подобно и очень похоже на то, что припоминается мне. Только мне кажется, автор несколько преувеличил, что родители выдавали замуж и женили детей без их спроса; переложил он и в том, что народ слишком много пил. У нас этого не было; в смысле пития Степан держал род наш в строгости, а по его наказу то ж и Некрас. Костомаров в своём сочинении использовал материалы из книг иноземцев, поживших на Руси и написавших свои воспоминания об этой жизни. А иностранцы известно как любят нас расписывать – и в давние лета и ныне.

В общем, сосватали Малушу за меня, свадьбу играть наметили в осеннее время. Мирон-Некрас спросил, где я собираюсь жить с Малушей. Мне хотелось бы отдельно поселиться, в собственном доме. Тогда решили строить нам к свадьбе дом. Успеем ли? Успеем, всем родом возьмёмся, скуём тебе гнездо.

Место под избу, под новый двор выбрали за частоколом. По обычаю древнему, пустили на это место корову попастись. Где она, наевшись, ляжет жвачку свою жевать, там и дом ставить будем, как по славянскому древнему обычаю положено. Так и поступили, всем займищем нашим построили избу и все надворные постройки, как полагается. Стало быть, стану я хозяином дома своего.

Займище Кузнецовых да Мироновых было рядом, мы с трёх сторон мой двор обнесли городьбой из частокола, так и появился наш починок.

• в это время была тревожная. Дело в том, что наш князь московский Дмитрий Иванович, на землях которого мы проживали, несколько лет назад перестал платить дань Золотой Орде. И все ожидали реакции Орды. А какая она могла быть? Известно какая – налёт на нас тьмы татаро-монгольской. Но жизнь брала свое несмотря на тягость ожидания. Прошёл год, другой, третий… Напряжение жизни как-то спало, она вошла в привычную колею.

В общем, близилась осень. Убрали хлеба, начали пиво варить, к свадьбе готовиться нашей с Малушей. Стали выбирать для меня дружку на свадьбу, то есть шафера, как его теперь называют. А он должен был знать обряд весь, как артист, свою роль, потому что дружке тоже надо было «выступать» на публике.

На эту роль рвался Андрюха-Дубыня, мой младший брат – первенец Ульяны и Некраса. Но его по молодости лет на эту свадебную должность не допустили – подучись малость. Поставили дружкой мне Юрко, меньшова брата Некрасова, погулявшего не на одной свадьбе в селе в этой должности.

Ну вот, напекли-наготовили еды, мёду-пива наварили, поехал дружка Юрко ко всем родным и знакомым с нашей стороны и Малушиной созывать всех на свадьбу с шутками да прибаутками. Наконец, день венчания настал. Ульяна мне к этому дню сшила новые порты и рубаху, да кафтан и прочую одежду, как полагается. Дед Степан лапти мне сплёл – загляденье, не обувка. Но отец мой Мирон сказал, что лапти для других дел пригодятся, не такие мы бедные, чтобы сына в лаптях женить. Сказал и достал из мешка новые сапоги – для меня специально сшитые. Я их надел, встал, притопнул – как же непривычно было в них сделать первые шаги. А Мирон добавил:

– Ну вот, будет что невесте снять с жениха в брачную ночь. Не лапти же ей с тебя стаскивать.

Меня по обычаю накануне свадьбы в баню сводили, отхлестали вениками на славу. На другой день одели меня во всё чистое, новое. Сижу, жду часа своего. Вот дружка мою родню с песнями и прибаутками собрал, обратился ко всем – от родителей до малых детей с одной и той же просьбой: «Благословляйте».

Благословили меня, расселись все в свадебном поезде, я – с Юрко во главе, поехали к невесте.

Не доехав до села, Юрко остановил поезд, оставил нас ждать, прихватил с собой сулею с пивом, за невестой поехал. А мы сидим, ждём. А по дороге Юрко рассказал мне, что он будет делать в доме Малуши.

Вот, говорит, подъеду с поддружием к дому свата, встретит меня сват с пивом в руках, я пиво приму с поклоном, спою ему прибаутку, чтобы принял моё пиво да в горнице выслушал. Потом, значит, войдём в дом, я поприветствую свата со свахою, расспрошу от имени Ульяны и Некраса как здоровье сватов да всё с песнею. Да сядем за стол, да попрошу невесту поскорее собрать. А как посадят рядом со мной Малушу, прикажу приставить к ней стража, и будет страж сидеть возле неё до твоего приезда. Ну, сделаю свои дела, как положено, да за тобой ворочусь.

А далее сам все увидишь и услышишь.

Сидим в поле, ждём. Глядь – возвращаются мой дружка с поддружием, рукой машет: давай, мол, сюда. Тронулись, поехали. Остановились возле двора Бондаревского.

• во двор. Сват встречает, приглашает в дом, рассаживает за столом. Юрко встаёт и на распев произносит положенный приговор: «Еста, сватушка, коренной! И сватушка коренная! Благословляйте новобрачного князя (то есть, меня, смешно становится : я – князь!) – с новобрачной княгиней!..» Я сижу, улыбаюсь, а дружка Юрко продолжает положенное обращение. Улыбается ли Малуша, княгиня моя, не знаю, потому как невеста от меня отгорожена пеленой, которую держат между женихом и невестой. По обряду я могу увидеть лицо невесты только в церкви, когда священник, заключая венчание, предложит новобрачным закончить его поцелуем.

В общем, исполнили положенное по правилам подготовки молодых к венчанию. И поехали в церковь. В дороге я вдруг заволновался: что это за обряд такой: не показывать жениху лица невесты до окончания венчания?

Вспомнились рассказы о том, как обманывали женихов, сватье показывали одну девушку, а под венец посылали другую, от которой хотели поскорее избавиться, так она была ущербна: либо кривая, либо слепая на один глаз, либо страшненькая, или хромая. И сватья бывала в сговоре с родителями невесты. Узнавал жених подмену, да поздно: венчанный, так живи с ней теперь до гроба.

Втемяшилось мне это в голову, забеспокоился я. А ничего поделать не могу. Едем в разных повозках, всё чин по чину. Ладно, думаю, разберёмся.

Ну, венчают нас, как положено, поют молитвы, какие требуются для обряда, доходит дело до поцелуя. Когда батюшка сказал: «Цалуйтесь!», я даже зажмурился, а у невесты фату подняли, она мне шепчет: «Ваня, целуй меня, дружок!» Открываю глаза: она, Малуша моя! Так и впился в неё губами. А потом мы отошли к стене, она достаёт из-за пазухи пирог, разламывает его надвое и протягивает мне половину: ешь, давай. Ой, с каким удовольствием я умял этот послевенчальный пирог!

Ну и всё, слава богу, закончилось таинство бракосочетания. Весело поехали назад в наш починок за свадебные столы, где нас уже ожидали. Из всего свадебного пира вспоминается мне ещё только, как нас за столом посадили на меха, и вскоре проводили на брачное ложе: постелили нам в сеннике, как должно по обычаю, положили перину на ржаные снопы необмолоченные. В каждый угол воткнули по стреле, на них повесили по соболю и по калачу, над изголовьем икону прибили, понаблюдали, как Малуша с меня сапоги снимает (в знак будущего полного послушания и подчинения мужу) и оставили нас, наконец, одних. Уф, слава тебе господи!

И пошла у нас жизнь сладкая и согласная.

– Колотить меня когда будешь? – Спрашивает как-то Малуша.

– Пошто? – Отвечаю.

– Али не любишь, коли не бьёшь? Мамка приходила, спрашивала, колотил ли ты меня али нет.

– Я вот сейчас задеру тебе подол да крапивой отхлещу! Глупости эти забудь. Не собираюсь я бить тебя, потому что люблю, дурочка ты моя ясноглазая! Мы с тобой и без колотья проживём счастливо! Схватил её в охапку да целовать начал…

Да недолго счастье наше длилось. Весть принесли нам из Кремля: хан Мамай на нас идёт. Князь Дмитрий войско собирает биться с супостатом. С каждого дыма – один воин.. А кто пожелает ещё примкнуть к ополчению – так милости просим.

И потекли слёзы женские. Малуша уже нашего первенца в себе носила, а тут мне – воевать.

– Убёг бы ты в лес, схоронился бы… – шептали мне советчики. Да разве мне такое было по душе!

Я отправился к батюшке в храм исповедаться и принять причастие. Потом мы договорились с ним, что я помогу ему провести последнюю службу для тех, кто уходит к князю Дмитрию в ополчение.

– Жалею я, – сказал мне священник отец Порфирий, – что ты уходишь, хотя и на святое дело – на битву с ворогами нашими, но коли живым вернёшься, помогу тебе вступить в служение церкви нашей православной, пошлю в лавру на учёбу к Сергию Радонежскому. Вижу в тебе дар и тягу святую к этой службе.

Малуша моя обревелась, собирая меня в поход. Взял я с собой оружие – лук с колчаном стрел, меч, кованный Степаном, шишак на голову с зашейником кольчужным, кольчугу, и боевой топор. Всё уложил в мешок – тащить на себе всю воинскую справу, коня не было, да и нет нужды в нём, я бою верховому не обучен. Уложил туда же пару лаптей: дед сказал: «пока до место дойдёшь, истопчешь лаптей не одну пару, в чём воевать будешь?» Те лапти, что он мне сплёл к свадьбе, я надел первыми в поход, на рубаху кафтан накинул, да сверку охабень с капюшоном – в него можно у костра на привале укутаться.

Меч на пояс, мешок за спину, топор на плечо – и прости-прощай. Вместе со всеми сельчанами мы с Юрко отправились под Коломну, где был назначен общий сбор воинства.

Грузы свои заплечные и оружие сложили в обозную телегу и шли налегке. Поначалу двигались молча, ни о чём не тянуло перемолвиться с соседом, даже с Юрко. Да и он, как и многие, был, очевидно, поглощён своими мыслями, поначалу не заговаривал ни с кем по дороге. Каждый думал о своём.

Вы можете удивляться, что такие подробности остались в моей памяти, ведь более шестисот лет минуло с той поры, скажете – чудит человек, а может, издевается над вами. Что ж, я могу ответить на такой немой ваш вопрос. Жизнь моя первая была коротка, не богата событиями и мыслями. Что я знал о себе, что я знал о мире, в котором жил, о чём думал ночами, глядя на далёкие звёзды с замиранием души; куда мысль ни стучалась, везде был доступ закрыт, одно только спасало: всё – от Бога, не смущайся ничем да не греши.

Вдруг запел кто-то протяжно и надрывно:

Ох, дорога ты дорога, ох, дорога!

Далеко ли добру молодцу идти?

А идти-то добру молодцу до смерти,

Ждёт-пождёт она его в конце пути!

И смолк внезапно, словно споткнулся обо что-то, будто кто по спине его ударил. Вона что! Все, значит, о ней думаем, идучи на сечу.

Тот же голос снова запел, да святочную с припевом «Слава!», который мы все подхватывали, да так с ней, а она долгая была, до привала дотопали:

Слава богу на небе, слава!

Государю нашему на сей земле слава!

Чтобы нашему государю не стариться, слава!

Его цветному платью не изнашиваться, слава!..

…………………………………………………

Ещё хочет Иван дополнити – слава!

Свою братину зеленым вином, слава!..

И только на привале у костра разговорились.

– Ну, что, Иван, – обратился ко мне Юрко, – где твоя братина с зеленым вином?

Я снял с груди сулею, протянул ему:

– Гляди сам, я не знаю, что в ней.

Юрко отхлебнул, округлил глаза:

– Медовуха, наверняка Ульяна варила, когда нас вечером вчера угощали напоследок. И протянул мне сулею. – Пей!

– Давай поедим сначала, вон, костёр налаживают, будем на всех кашу варить.

Ополченцы из нашего села разжигали большой костёр. Обозники принесли котёл, мы поискали какой-никакой крупы по нашим запасам, кто-то сбегал к озеру, возле которого встали привалом, принёс воды. В общем, сподобили кашу с припасёнными пирогами (пока ещё не всё домашнее поели).

Прямо у костра и спать улеглись. Я помолился: «В руце Твои, Господи Исусе Христе Боже мой, предаю дух мой. Ты же мя благослови, Ты меня помилуй и живот вечный даруй ми. Аминь», завернулся в охабень и уснул. Ночью пошёл мелкий дождь, мы перебрались в обоз под телеги и досыпали там до утра.

Поднялись до солнца, только светать начало, и снова в путь – поедим потом, на привале. Поравнялся с нами всадник, крикнул, откуда мы.

– Коломенские!– Прозвучало в ответ.

– Коломенские с московскими после Коломны пойдут! – Стеганул коня плетью и ускакал.

От Коломны войско наше увеличилось значительно, двинулось далее, прирастая всё новыми отрядам из разных городов и княжеств. К нам присоединились вои костромские и кержаческие, углические и калужские, и ярославские, Тронские, дмитровские и многие другие: вся Русь поднялась по зову князя московского Дмитрия. Об этом только и говору было на привалах. Как пишут современные историки, Русь поднялась на Орду, близился закат татаро-монгольского ига, хотя мы в ту пору не обладали такими обширными историческими понятиями, но дух возможного избавления от ига, дух воли охватил и нас, и шаг наш окреп, и голоса зазвучали по-иному, меньше слышались жалобы, как-то бодрее мы себя ощущали, нет, не ликовали, что ликовать, коль скоро умирать, но, ощущая себя частицей огромной массы войска, движущегося к Непрядве, и понимая, что собрано оно не для прогулки, а для битвы за правду и волю, мысленно смирялись с этим и были готовы к ней.

Я сейчас так рассуждаю, может быть не совсем, как тот Найдён из четырнадцатого века, но когда ночью закрываю глаза и вспоминаю себя в то время, мне кажется, что я мыслил тогда примерно так, как я сейчас рассказал вам.

И вот последняя ночь на берегу Непрядвы, ночь перед битвой. Поле Куликово. Оно расстилается там, во тьме ночи страшным и манящим пространством, на котором завтра кому-то придётся голову сложить, кому-то остаться живу. Лучше сейчас об этом не думать. Я лежал у костра, завернувшись в охабень, положив рядом с собой всё свое боевое снаряжение и оружие, и слушал ночь: вот крикнула какая-то птица, вот плеснула прибрежная речная волна, вдруг выплеснулась из воды с шумом огромная рыбина, вот кто-то рядом застонал во сне… Я смотрел в звёздное небо – это я хорошо, отчётливо помню, я, малограмотный не мужик ещё даже, а двадцатилетний парень, с ничтожными понятиями о жизни, мироздании и своём месте в нём, но уже познавший чувство любви, чувство семьи, чувство родины и ощущавший от этих чувств великое счастье и готовность драться за него.

Это была моя последняя ночь в моей первой земной жизни, – в жизни, о продолжении которой я не предполагал, ведать не ведал. Я прочитал все молитвы, которые знал наизусть, стал вспоминать о доме, о Малуше, о матери с отцом, о том, что мне сказала мать Ульяна-Рогнеда накануне свадьбы…

– Сынок, – тихо, почти шёпотом говорила она, – я тебя очень люблю, хоть ты и не кровиночка моя, но я люблю тебя, как моего первенца. У тебя будет своя семья. Наш род – Кузецовский. А ты положишь начало своему роду – роду Найдёновых. Я хочу пожелать тебе, чтобы твой род долго цвёл на Руси, не терялся в летах, не обрубался ветвями и не погиб в тьме грядущих годов. Ты был послан нам Господом, я верю в это. Благодаря этому сохранился наш род, род Кузнецовых. Стало быть, так Господу было угодно. Спасибо тебе за всё.

– За что, матушка?

– За то, что ты никогда не был нам в тягость, а только в радость. Будь счастлив с Малушей, а я твоих детишек приму, как родных внучат. – И она перекрестила меня трижды и трижды расцеловала…

И встал день. И вышло наше войско против полчищ Мамаевых... И выехали навстречу друг другу два богатыря: татарин Челубей и русич Пересвет. Я за последние годы своей жизни, как вспыхнула во мне память о моих жизнях, много читал о правлении Дмитрия Донского, о Куликовской битве, о быте крестьян той эпохи, пытаясь найти хоть чёрточку, хоть малый штрих, краткий след нашего бытия – ничего не нашёл. Но всё прочитанное не смешалась в моей памяти с памятью о той жизни, о том дне…

Я не буду вступать в полемику с теми прозаиками и

учеными, которые оставили в своих трудах описание картины и фрагментов Куликовской битвы. Да, примерно так всё и было. Пересвет одолел Челубея, и две массы войск – русская и ордынская – кинулись друг на друга: мамайцы с визгом, мы – с рёвом. Я в первые же минуты опустошил свой колчан, посылая во врагов стрелы, потом рубился топором, меня ударили саблей по шишаку и он слетел с головы. Где уж тут поднимать его, искать под ногами – как бы голову не потерять. Я крепко держал в руках топор и прокладывал им себе дорогу к той группе, что крушила монголов вместе с князем Дмитрием. Кто-то крикнул: «Эй, князю помочь немедля!»

Юрко бился рядом со мной, он прохрипел: «Найдён, слышал! Давай до князя пробиваться!» – и откинул топором налетевшего на него татарина. Я увернулся ещё от одного, жахнул ему по шее своим оружием, он упал, я перешагнул через него и мы двинулись к княжьей группе. У меня выбили из рук мощным ударом топор, я только увидел над собой татарскую саблю, как ей поперёк встал топор Юрко, и она лязгнула об него и преломилась – такой мощи был удар, но я уже успел выхватить меч и ударил им нападавшего.

Наша группа пробилась-таки, наконец, к Дмитрию Ивановичу и слилась с его окружением. « Ты кто? – вдруг крикнул мне князь.» « Иван я, Найдёнов, из починка у села…» – Я не знаю, услышал ли он название нашего села, только князь крикнул мне: «Славно бьешься! Держись!»

И вдруг я увидел двух ордынцев: один вот-вот пустит стрелу в князя, другой замахнулся копьём, чтобы метнуть его в Дмитрия. «Кня-я-а-а-зь, берегись!» – Только и успел крикнуть я и в прыжке заслонил его. Стрела впилась в меня, пробив кольчугу, и копьё ударило мне в грудь, разорвав кольчужные кольца… Что было дальше, я не видел. И только последнее, что помню, как я про себя мысленно проговорил: «Вот и сбылось вещее предсказание старика в чёрном, которого я в детстве встретил в лесу…»

• умер, и с удивлением смотрел на себя, лежащего поверх поверженных ранее татар и наших. И ничего не мог понять, потом свет померк и я оказался в глубоком колодце; далеко надо мной горел маленький кружочек света, и я полетел к нему. И услышал голос: «Ваня, я мама твоя родная, жду тебя, сынок милый!» вырвался из тьмы колодца в дивный свет и увидел красивую русоволосую женщину в белых одеждах, которая протягивала ко мне руки: «Сынок!» Она взяла меня за руку и мы полетели с ней, и мне было легко и радостно, как никогда не было в земной жизни.

– Куда мы летим, мама?! – Крикнул я.

– К престолу Божию, – услышал я в ответ.

И вот я предстал перед Ним.

– Ты помнишь, раб Божий, моё тебе наказание? – Услышал я Его голос.

– Нет.

– Ты в предыдущей жизни был разбойником и лишил жизни семерых праведных и невинных людей. Тебе за грех твой мало быть в аду, ты наказан смертью в семи земных жизнях. И в каждой из них обязан совершить святое дело. А пока будь при матери твоей Божене в беспамятстве своём, молись и кайся. – Он провёл рукой перед моими глазами и сознание моё потухло.

Сознание моё потухло, наверное, до возрождения в следующей жизни. В которой мне ничего не вспоминалось о жизни предыдущей…

* * *

Так оборвалась моя первая недолгая жизнь на Руси. Каким разбойником я был и в каком веке – не знаю, это мне не было открыто. Но когда память всех моих жизней вернулась ко мне по воле Божьей, я поверил в Его наказание тому разбойнику, за чьи грехи я погибал в своих жизнях на Земле.

Но о Юрко, судьбе Малуши я расскажу позднее, в описании моей седьмой жизни, если успею… И о том, как через почти шесть веков я узнал, что было после моей гибели на поле Куликовом…