17 мая 1787 года, Франция, провинция Шампань. Сторож небольшого местного монастыря Ферро завершил последний, утренний обход и открыл входную дверь, чтобы обойти, как обычно, монастырь снаружи.

Открыл калитку, шагнул за порог и… замер: рядом с тумбой для привязи лошадей лежал небольшой свёрток, точнее – кулёчек, прикрытый с одного конца кружевным уголком. Ферро наклонился, приподнял уголок и под ним увидел личико младенца. Сторож оглянулся, посмотрел по сторонам – никого, ни вблизи, ни вдали. И тишина вдруг взорвалась писком младенца, и писк этот показался старому вояке взрывом пушечной бомбы.

В кулёчке аккуратно перепеленатый спал я, малыш по имени Жан, как прочел приор монастыря Шарль Прево на вложенный в одеяльце записке, когда Ферро принёс меня в его келью.

• я вырос в монастыре, монахи воспитали меня, многому научили, в том числе читать и писать, выполнять разные работы – и огородные, и строительные, и обрядовые для справления служб в монастырской церкви. Я вырос послушным в вере, дисциплинированным и работящим, пристрастившимся к вере и к чтению. мя мне оставили Жан, фамилию придумали сразу: Трувé (Тrouvé – подкидыш).

Всё своё свободное время я проводил в монастырской библиотеке, копался в манускриптах пятисотлетней давности, читал современную по тем временам светскую литературу, а также и церковную.

Как-то поздно вечером я зачитался в библиотеке при свече. Вдруг мне показалось, что какая-то тень прошла по страница. Я поднял глаза, посмотрел по сторонам и замер: в углу библиотеки стоял монах с глубоко надвинутым на глаза капюшоном. Я встал со скамьи. Он поманил меня ладонью. Я подошёл без страха, думая, что это кто-то из наших.

– Юноша, что взыскуешь ты в этих книгах?

– Правду. – Вдруг неожиданно ля самого себя ответил я, словно кто меня за язык дёрнул. Наверное, я подспудно искал в книгах ответа на вопрос: кто я и откуда.

– Правда только здесь. – И он положил руку на лежащую на полке Библию. – Все остальное – соблазн и грех, и ложь. Ты рождён не для греха, а для святого дела. И ты свершишь его, когда придёт твой час. – Он перекрестил меня и протянул мне руку, которую я поцеловал.

Скрипнула дверь. Я повернул голову. Голос из-за двери позвал меня:

– Жан, иди пить чай!

– Пойдёмте вместе… – оглянулся я. Но позади меня никого не было…

Видя моё пристрастие к книгам, настоятель дал мне почитать кое-что из личной библиотеки, познакомил меня с французскими романами. Я взахлёб проглотил «Гаргантюа и Пантагрюэля» Франсуа Рабле… "Опыты" Монтеня, стихи Ронсара и многое другое.

Жизни светской я не знал, не был с нею знаком: почти не выходил за стены обители, разве только на полевые работы на землях, принадлежащих монастырю. И всегда был с группой монахов, которые присматривали за мной, отлучиться куда-либо у меня и тяги никакой не возникало.

Среди нашей братии был один монах-гигант, в обязанности которого входила охрана монастыря и защита его от нападений разного сорта бродяг. Я рос крепким пареньком, плечистым и высоким. Он приметил меня и включил в свой «отряд», стал обучать меня кулачному бою, дракам на палках, сражениям на саблях и шпагах. К 18-и годам я был уже подстать этому монаху, носившему имя Жерар и прозвище Медведь. Когда это заметили окружающие, я получил прозвище Медвежонок. И Медвежонок этот был готов ко всяким сражениям.

Когда мне исполнилось восемнадцать лет, приор пригласил меня к себе.

– Вот что, Жан, пора тебе принять важное решение в жизни: либо ты постригаешься в монахи и остаёшься навсегда в монастыре слугою Божьим, либо покидаешь нас, уходишь в мир, постигать жизнь светскую. Готов ли ты к выбору? Если захочешь уйти, дадим тебе на дорогу и на первое время немного средств. Большой помощи от нас не жди, монастырь не слишком богат. Подумай, поразмышляй над моими словами, прими решение и сообщи мне о нём через… – он задумался на миг, – … э… через неделю, в воскресенье, после утренней службы. Если хочешь знать моё мнение, я хотел бы, чтобы ты остался у нас, мне нравится твои усердие в службе и послушание, твоя работоспособность. Ну, ступай, думай.

Предложение приора было для меня неожиданным: я ни о чём подобном, то есть о перемене жизни, не думал. Правда, жизнь за стенами монастыря меня привлекала своей загадочностью и неизвестностью; когда я присаживался под деревом или кустом на краю поля отдохнуть от трудов праведных, я оглядывал окрестность, мой взгляд застывал на дымах из труб домов поселян, на их стадах, пасущиеся по лугам, на женщинах, стирающих бельё на реке: их смех и песни, доносившиеся до меня, вызывали во мне странные ощущения и переживания… Но я никогда не мечтал о том, чтобы прикоснуться к этому влекущему меня миру.

А теперь я должен был принять решение, первое, важное в моей жизни, собственное решение, от которого будет зависеть моя дальнейшая жизнь, моя судьба. Да, было о чём задуматься.

Я так подробно рассказываю вам, что можете подумать, что я так же пространно и протяжно размышлял тогда, в конце восемнадцатого века. Нет, это я сейчас пытаюсь проанализировать себя, того, далёкого и наивного монашка, делая, наверное, ошибку, пытаясь дать ложный свой образ через эту затушёвку. Ну, да ладно, сотрём ластиком иронии эту мою неудачную философию.

Проще говоря, я кинулся искать совета. И первым, к кому я обратился, был, конечно, Медведь. Мы работали с ним в монастырском винограднике, срезали спелые гроздья фиолетово-матовых ягод. Присели отдохнуть под лозой да перекусить виноградом с белым свежим хлебом.

Сначала ели молча. Потом он спросил вдруг:

– Ты что такой смурной ходишь, болит чего?

– Нет, – я отщипнул от грозди виноградину, поднёс её было ко рту, но смял пальцами и шмякнул её на землю. – А, не знаю, как сказать, что решить.

– Скажи, как есть, чего кочевряжиться.

– Слушай. – И я рассказал ему о моей проблеме.

Он оторвал зубами от ломтя знатный кусок, откусил от грозди несколько виноградин и, блаженно зажмурившись, принялся жевать, потом сказал, как выстрелил:

– Уходи. Только ни в коем случае не возвращайся, как я. Там – другая жизнь, совсем другая. Столкнёшься с ней, испугаешься, растеряешься и можешь погибнуть. Там, в том мире, стен монастырских нет. Защищать себя ото всех невзгод и ото всех врагов надо самому. Ясно?

Мне ничего не было ясно, но я согласно кивнул головой.

Медведь похлопал меня по спине и сказал:

– Слушай. – И поведал мне свою жизнь в миру. – Я тоже, как и ты, был воспитан в монастыре и молодым отпущен на волю. Попал я в компанию бродяг, а по сути – грабителей. Где побирались, выпрашивая милостыню, где подворовывали, а где и воровали, а потом гуляли напропалую. Жизнь – она как вино: пьёшь и радуешься, поёшь и пляшешь, а потом перепиваешь и на другой день маешься с похмелья и проклинаешь вчерашний день.

– А если не перепивать, а пить в меру? – Наивно спросил я.

Медведь засмеялся.

– У каждого своя мера – от горла и до хе.а. Жизнь сильнее вина; все впиваются в неё, как алкаши. И я, когда вышел за стены монастыря, ощутил волю, принялся пить эту волю, пить жизнь огромными глотками, и останову не было. Разве можно остановить тягу к жизни? Никогда.

Я как щенок, повизгивал от радости жизни, ничего в ней не понимая. Меня не интересовало, как и чем живут люди, и зачем они живут, я думал только о себе, о своих радостях, не пытаясь узнать о радостях тех, кто жил так, как положено обыкновенному человеку. И в храм я забыл дорогу, вот что.

– И что же, как ты вернулся в монашество?

– Судьба занесла шайку нашу на корабль корсаров, приманил нас вербовщик, и стали мы пиратами, вот как. А грабили мы английские и португальские торговые суда, возвращавшиеся из Индии и из обеих Америк. Грабили и считали, что живём правильно, потому что видели и понимали, что в мире вся жизнь на этом строится: кто-то кого-то грабит, кто-то у кого-то отнимает. Из Африки везли рабов на продажу, а мы у продавцов этот товар отнимали и сбывали по дешёвке, мы знали, что всякий товар добыт не без обмана и грабежа и будет продан тоже с обманом, и когда завладевали товаром и на него у нас находились покупатели, мы радовались, пировали и смеялись. И я смеялся, потому что получал свою долю и копил капитал, пока не случилось это… – Он замолчал и перестал есть хлеб с виноградом.

– Что же случилось? – Робко спросил я.

• Пока я не замарался кровью. Я был участником многих налётов на торговые суда, не один абордаж перенёс, но я никогда никого не лишал жизни, так складывалось моё бескровное участие в схватках. Я в них в основном работал кулаком – он сжал пальца правой руки, показав мне свой кулачище, – но однажды в схватке я столкнулся с таким же крепким, как я, матросом. В его руке был пистолет, направленный мне в грудь. И я ударил его ножом, выстрелить он не успел. Я видел, как он умирал, как посмотрел на меня с презрением, и когда я наклонился над ним, он нашёл в себе силы плюнуть мне в лицо. Этот плевок был для меня сильнее пули. Я сел рядом с убитым мной человеком и смотрел на него, не обращая внимания на всё, что творилось вокруг.

Бой, конечно, закончился нашей победой – торговых судов матросы были слабо вооружены. Меня похлопал по плечу товарищ: «Медведь, ты чего застыл? вставай, всё кончено». Да, всё кончилось для меня. Все внутри меня перевернулось. Я вспомнил и о грехе смертном – «Не убий» и о своей жизни в монастыре, и обо всём, что я творил, но загонял в подвалы памяти.

Когда мы пришли в Марсель, я тайно покинул пиратский корабль с накопленным золотишком, и обходя жандармские заставы, добрался до монастыря, упал в ноги настоятеля, отдал ему для монастырской казны всё, что принёс с собой, и остался здесь навсегда. Не сложилась у меня жизнь на воле. Кто знает, сложится ли она у тебя. Что я могу тебе посоветовать? Пробуй, но будь осторожен, не промахнись, выбирая путь, Медвежонок.

Я почти не спал ночи, оставшиеся до воскресенья, когда я должен был дать ответ настоятелю, осунулся, извёлся в сомнениях, но жажда нового взяла верх. И я предстал перед настоятелем и, волнуясь, заявил, что готов покинуть обитель, чтобы рискнуть испытать себя в иной, новой жизни.

Он не стал меня уговаривать, благословил и сказал только одно: что если мне станет плохо, я могу вернуться. Я получил на дорогу мешок с провизией, деньги, цену которым я ещё не знал, и адрес храма в местечке неподалёку от монастыря, в котором я мог обратиться за помощью с запиской от настоятеля. Одежду монашескую я оставил в монастыре, меня облачили по-крестьянски. Лишних башмаков для меня не нашлось, Я помолился и вышел за ворота монастыря в новую жизнь, опираясь на посох – лёгкую, но крепкую дубовую дубинку, которую на прощанье вручил мне Медведь…

* * *

Надо мной сияло солнце в синем небе, в придорожных деревьях пели птицы, я шагал по родной прекрасной французской земле, пыля босыми ногами. Впереди ждала меня и манила новая неизвестная жизнь, позади уменьшалась в размерах моя обитель (я нет-нет да оглядывался на монастырь), где я провёл самые счастливые дни моей юности ( но я об этом ещё не знал). На сердце бурлила радость, я шёл и во всё горло распевал псалмы (что мог ещё петь выросший в монастыре?).

Вдруг сзади меня окликнули:

– Эй, бродяга!

Я вздрогнул от неожиданности и остановился, оглянулся. Меня нагнала повозка, в которую была впряжена гнедая лошадь с белой гривой, на повозке стоял мужчина в кожаной шляпе и кожаной безрукавке.

– Я ему кричу, кричу а он идёт себе, идёт и орёт во всё горло. Куда направляешься, босяк?

– Я не бродяга, а послушник из монастыря, отпущен для жития в миру.

– Послушник? – Это занятно. – Послушай, послушник, а что ты умеешь делать кроме, как горло драть?

Я воспротивился его дерзости и решил тоже надерзить ему:

– Я не горло драл, а псалмы пел. Ты, хозяин лошади, наверное в церковь не ходишь, безбожник?

– Езус, Мария! – Воскликнул возница. – Вот я тебя кнутом отхожу.

– Попробуй, без кнута останешься. Ты лучше хлестани им лошадь и поезжай, куда следовал!

– Вон ты какой. Хорошо. Скажи мне, что ты ещё умеешь.

– Служить в церкви, читать молитвы.

– Это ладно. А я спрашиваю о деле, о работе, понял?

– Умею работать в огороде, на конюшне, коня запрячь могу в повозку, много чему научен, монахи народ трудолюбивый.

– А куда босые свои ноги направляешь?

– В церковь тут неподалёку, у меня письмо к её настоятелю, буду просить помощи для устройства в жизни.

– Вон как всё просто. Так они тебя и ждут. Будешь у них двор мести да покойников хоронить. Давай ко мне, в работники, научу тебя башмачному делу, мне помощник нужен, кормить буду и одевать, обувку тебе справим, да сам, когда обучишься, сошьёшь себе башмаки по своей ноге, а?

В молодости принимаешь решения сходу, я дал согласие и сел к нему в повозку, и мы тронулись в путь. По дороге он спросил, как меня зовут и мне назвался Шарлем.

– Ну, Жан, спой что-нибудь, – попросил Шарль.

– Я запел, и он стал подпевать мне. И вдруг он запел

мне незнакомую песню, что-то смешное про монахов.

– Это кощунство, – сказал я.

– А что, монахи вина не пьют и не блудят?

– В нашем монастыре – нет.

– Ха-ха! А вот Франсуа Вийон, таких знавал я в своё время, и написал эту песню. Лихой сочинитель был, отчаянный менестрель, за что и повесили его. Он про себя так сказал: «А сколько весит этот зад, узнает скоро шея». Как в воду смотрел, шельмец!

Так за разговорами и пением мы прибыли в деревню к дому Шарля. Он открыл ворота и загнал повозку во двор. Встречать его высыпала вся многочисленная его семья. И все уставились на меня.

– Это Жан, мой новый помощник и ученик. Корми нас, Николь. – Приказал хозяин.

Детей у них было пятеро; её, наверное, выдали очень рано за сапожника, потому что несмотря на кучу детей, она выглядела очень молодо и привлекательно. Ещё с ними жила Тереза, младшая сестра Николь, и Жаннет, дочь Шарля от первой его жены, которая умерла давно от горячки.

В этом семейства я начал жить и обучаться башмачному ремеслу. Учение давалось легко, я был склонен к быстрому приобретению всяких навыков. Мы с Шарлем шили разную обувку – и башмаки, и сапоги, и детские сандалики, и женские чёботы. Когда товару накапливалось изрядное количество, Шарль запрягал свою лошадь, иногда велел это сделать мне, мы загружали в повозку наши изделия и он уезжал на базар далеко, в город и дня два-три торговал там, пока не сбывал всё, до последнего чувяка, и возвращался домой. Проверял, что я успел сшить за время его отсутствия, и садился рядом со мной, и мы на пару продолжали стучать молотками.

Через какое-то время я заметил, что Николь уделяет мне больше внимания, чем следовало бы жене хозяина. То кусок мяса мне подаст побольше, чем давала раньше, то вина подольёт, когда я осушу свою кружку, то сладкого пирога подсунет кусище. И всё со смешками да подмигиваниями. Мне нравилась дочь Шарля Жаннет, и я, судя по всему, приглянулся ей, а на меня заглядывались Николь и её сестра Тереза.

Заметил это и Шарль и, очевидно, сурово поговорил с Николь, может за ней водился этот грешок и раньше. Так или иначе, однажды я заметил у неё под глазом синяк, который он пыталась скрыть, надвигая чепчик.

У хозяев был погреб, где хранилось вино, копчёные окорока и прочая продукция. Вино было из собственного винограда, я помогал Шарлю в их винограднике, так как знал эту работу по монастырской жизни. Так вот, Николь как-то, в отсутствие Шарля, отправившегося на очередные торги обувью, заманила меня в погреб, мол, надо ей там помочь что-то передвинуть и прибрать. Я, по молодости своей ещё был неопытен в романтических делах, полез за ней, юный растяпа, она напоила меня вином, закрыла дверь и, в общем, соблазнила. Знала, как это делается. Кровь во мне взыграла и я в этом погребе потерял свою невинность к удовольствию Николь.

Я выполз на волю из погреба пьяный и обескраженный произошедшим со мной. Сел в мастерской на скамейку и стал мысленно читать молитвы, которые знал наизусть, прося у бога прощения за совершённый грех. Потом прятал глаза от приехавшего хозяина, опускал низко голову над работой и невольно вспоминал сладкие минуты близости с Николь в погребе, дьявол меня побери. Она не преминула повторить свидание, на этот раз в сарае, когда Шарля снова не было дома, а детям, между прочим все девчонки, Жаннет и Терезе нашла работу в винограднике, а я стучал молотком в мастерской.

На третье свидание я уже стал напрашиваться сам. В общем, не стану расписывать свои любовные подвиги, я незаметно превратился в опытного жуира.

Как-то после обеда я отправился прогуляться в виноградник, чтобы там вздремнуть где-нибудь часок, и столкнулся там с Жаннет, отдыхавшей под лозой. Ну, в общем, она не отказалась, чтобы я присел рядом, а потом и прилёг около неё… А когда такое же у меня случилось с Терезой, я стал подумывать, а не дать ли мне дёру от такой любви? Тем более, что Шарль обратил внимание на то, что я стал хуже работать, как сейчас бы сказали, у меня понизилась производительность труда, и он начал поругивать меня и пообещал не давать мне вина и мяса.

Однажды к нам в деревню завернули бродячие артисты, и в воскресенье развернули на площади на повозке сцену и дали спектакль, как я теперь припоминаю, они играли «Гамлета» Шекспира. Толпа зрителей шумно аплодировала актёрам, свистела и улюлюкала в восторге, так что они представили нам ещё какую-то итальянскую комедию, которую в нынешней жизни мне видеть или читать не приходилось.

На подмостках блистала красавица, по роли её героиня ловко дурила простака-мужа на потеху публики. Я столкнулся с театром впервые и стоял возле сцены, разинув рот. Игра, представление меня захватили и я очумело взирал на происходившее на сцене и бурно реагировал на всё.

Примадонна обратила на меня внимание. Представление закончилось, толпа разошлась, я один продолжал стоять у сцены, глядя, как актёры разбирают её и декорации и складывают их в повозку, стоял в надежде хоть ещё раз увидеть актрису.

• она появилась, переодетая в простое платье и с освобождённым от грима лицом. Я удивился такому её преображению, но красота её от этого не уменьшилась, а стала проще, ближе мне, земной, а не театральной.

Она улыбнулась мне и спросила:

– Ну, что, красавчик, понравилось наше представление?

Меня ещё никто никогда в жизни не назвал красавчиком, в зеркале я себя не разглядывал подолгу и от её вопроса смутился.

– Э, да ты покраснел, как девушка невинная. Ну, что молчишь, язык проглотил?

– Понравилось. – С трудом выдавил я из себя и добавил почти шёпотом. – Очень.

Она захохотала и крикнула внутрь фургона:

– Фернан, выйди, погляди, какое чудо к нам прибилось!

– Выглянул здоровенный богатырь с бородой, игравший в «Гамлете» короля и в комедии обманутого мужа.

– Что, Ева, тут такое?

– Я тебе Гамлета нашла, посмотри, чем не Гамлет, хватит Жозефине его изображать. – Слушай, – обратилась он ко мне, – как тебя зовут? – Я ответил. – Ты чем занимаешься тут, в этой деревне?

– Я сапожник.

– О, – обрадовано воскликнул Фернан, – у нас обувки много, требующей починки.

– Слушай, сапожник, – продолжила Ева, – хочешь стать актёром, не простым, а бродячим! Поколесишь с нами по Франции, страну посмотришь, себя людям покажешь, радости хлебнёшь. Что молчишь, скажи что-нибудь.

В голове моей закрутилась мысль: «Вот оно, избавление ото всех моих проблем, соглашайся, Жан, сам Господь прислал тебе этих артистов».

Я, наконец, справился со смущением и твёрдо ответил:

– А что? Я согласен. Только научите, как это изображать других людей.

Фернан и Ева засмеялись и в один голос ответили:

– Научим!

– Где вас искать? – спросил я.

– Мы будем отдыхать за деревней в роще, там нас найдёшь.

Я заявил Шарлю об уходе. Он обрадовался:

– Что ж, уходи, я сам давно хотел тебя рассчитать и выгнать. Пора тебе жить своим умом и своим домом. Башмаки ты себе сам сшил, значит научился нашему делу.

Я попросил разрешения взять с собой инструменты, которыми я работал у него.

– Забирай, только они стоят денег, тогда я вычту у тебя, дам на дорогу меньше.

Я согласился и поблагодарил его. Разговор мы вели в мастерской, никто из домашних ничего не подозревал. Я сложил в сумку инструменты, сунул в неё плащ, надел шляпу и тихо выскользнул во двор.

– Жан, – окликнула меня Николь, – далеко собрался?

– Шарль послал за материалом к кожевнику, – соврал я лихо и юркнул на улицу, только калитка за мной хлопнула. Прощай доброе семейство, увидимся не скоро.

В роще я сразу увидел фургон и дымок от костра и нашёл всю компанию бродячих артистов за ужином, и присоединился к ним. Так начался новый этап в моей жизни.

И стал я лицедеем в бродячей труппе, которая колесила по Франции, И пока меня учили актёрскому мастерству, пока мы бродили по департаментам с нашими представлениями, во Франции происходили наполеоновские преобразования страны и войны, войны, войны, которые победно вел Бонапарт.

А мы жили своей жизнью, не пересекаясь с жизнью Франции. Для нас всегда находилась публика, которая кидала нам в шляпу франки, когда мы обходили её после представления. Я навострился бойко «представлять» на сцене, пользовался успехом у зрителя и у меня появлялись поклонницы, вниманием которых я не пренебрегал.

Когда ко мне вернулась память всех моих жизней, я подивился, что судьба дважды выводила меня на сцену, и посмеивался над моими «способностями», стыдясь даже вспоминать ломания на подмостках «актёра» Жана Труве. Но жизнь такая мне нравилась – и сладкая и достаточно сытая. Но она продолжалась не очень долго.

В одном из городков меня задержала местная милиция, я был допрошен, кто я, откуда и чем занимаюсь, и мне объявили, что по новому закону, заменившему вербовку в армию рекрутским набором, меня забирают в армию. Как я ни сопротивлялся, меня «забрили», пригрозя в противном случае тюрьмой.

Французская революция, как я теперь вычитал фразу её видного деятель Камбасереса, «всем опротивела». Война, надоевшие всем казни, неопределенность, слабость власти, беззаконие, разбой на дорогах – кому это будет нравится?

И вдруг из Африки возвращается молодой генерал Наполеон Бонапарт и возглавляет республиканское правительства. А через полгода он громит австрийцев при Маренго, потом через несколько месяцев заключает мирное соглашение в Люневиле, а затем и в Амьене — с англичанами.

• в основном крестьянская страна, вернулась к мирному труду и начала быстро преображаться. До этого в стране было полно нищих людей, умирающих с голоду. Теперь их не стало. Крестьяне получил возможность работать на себя, и доходы их удесятерились.

А я стал солдатом Наполеона. За свои физические данные я был приписан в кирасиры. Прощайте «Жанеты, Лизеты, Мюзеты», здравствуй казарма и муштра.

В казарму новобранцев явился рыжий капрал, каждого опросил, обратился и ко мне:

– Лошадей чистить умеешь?

– В монастыре на конюшне помогал и потом…

– Верхом можешь?

– А отчего бы и нет.

– Хорош. Записываю в кирасиры. Собирай свои манатки и следуй за мной.

Так несколько человек отобранных, в том числе и я, оказались в кирасирском полку, где началось обучение военному искусству под руководством всё того же Рыжего, как я называл его про себя.

Однажды он грубо приказал мне почистить его коня.

– Ты не император, случайно? Я служу императору. Вот ему я бы коня почистил, а ты своего должен чистить сам.

Глаза у капрала выкатились из орбит, он замахнулся на меня палашом и отлетел в дальний угол конюшни, нарвавшись на мой кулак. Я был крепким парнем и в обиду себя не давал.

Он поднялся, отряхнулся, погрозил мне кулаком и ушёл. Так я заработал себе врага в полку.

Мы все преклонялись перед Бонапартом, перед его воинской славой, мы готовы были идти с ним в любой поход во имя процветания Франции. В нынешней жизни после выхода из комы я читал о Наполеоне, и из всего прочитанного мне, страдающему от развала нашей страны, запомнилось одно его высказывание (из разговора со знамениты учёным и выдающимся организатором промышленности Шапталем). Наполеон не скупился тратить деньги на промышленность, но не любил торговлю и богачей. «Богатство не может быть титулом, – говорил он Шапталю. – Богач – часто бездельник, не имеющий никаких заслуг! Богатый негоциант является таковым лишь потому, что владеет искусством дорого продать и обмануть». Как точно – прямо про наших нуворишей.

Я быстро освоил воинские искусство, но не всё, наверное, но основные навыки конной езды и в строю, и в атаке, научился орудовать пикой, саблей и палашом и мне хотелось покрасоваться в полной амуниции перед семейством Шарля. Этот случай представился мне позднее, а пока я довольствовался приветствием сельских красавиц, высыпавших на пути нашего полка и махавших нам косынками и платочками, букетиками цветов. Каюсь, я не отказывался, если случалось, от сладких ноченек в их объятьях. Святость моя монастырская постепенно растворялась в быте походной жизни.

Наш полк стоял в Булонском лагере. Наконец, я вкусил страх и радость боя, когда нас направили в Бельгию. Как я понял теперь из нынешней своей жизни, мы осуществляли план Наполеона объединить вокруг Франции Европу, чтобы одолеть ненавистную ему Великобританию. Вы правильно, Юрий Иванович, в своей «Балладе о капрале Бонапарте» сказали, что он собирался первым в истории создать Евросоюз, и это ему почти удалось, но помешала Россия, которая была в дружбе тогда с Англией и, не собираясь терять с ней выгодные для России торговые отношения, отказалась вступить в союз с Францией.

В первой же стычке, а опытные кирасиры вразумляли меня, новичка, что в ней легко погибнуть из-за того, что испугаешься, растеряешься, многого не увидишь, не сообразишь и не уклонишься ни от пики, ни от пули, в этой первой стычке я уцелел случайно. Разгорячённый схваткой, почти обезумевший от ужаса боя и восторга, охватившего меня, я метался, в какофонии выстрелов, звона сабель, ржания лошадей, ора, воплей кирасиров, дикой их ругани и тоже орал, рубил направо и налево палашом и даже не слышал удара бельгийской сабли по моей кирасе, а она скользнула и на излёте ужалила меня в бедро, рассекла кожу лосин и мою кожу.

Слава богу, что наша атака была так напориста и могуча, что бельгийцы сопротивлялись недолго; вскоре они дрогнули и бросились в отступление. Франция торжествовала победу.

Только после боя, когда мы вышли из атаки, я с ужасом и удивлением увидел кровь на бедре и лишь потом почувствовал жжение и боль. Рана, к счастью, оказалась не опасной, меня перевязали, я отказался от лазарета и вернулся в строй. Рана зажила на ходу, пока мы возвращались в Булонский лагерь.

Вот тогда мы по пути остановились на постой в деревне, где я учился шить башмаки у Шарля. Кстати, мой опыт пригодился: я чинил обувь всем своим товарищам по казарме, в том числе и Рыжему, который, как мне рассказали, в первом моём бою спас меня от смерти, ударив белгийского кирасира палашом, отчего его сабля и не пришлась по моей шее, а только скользнула по кирасе.

Три кирасира появилась во дворе дома Шарля. И опять высыпало его семейство приветствовать гостей. Каково же было их удивление и восторг, когда они увидели среди них своего Жана Труве. Правда, не сразу. Я был уже усат и взгляд мой был не так весел, как в бытность мою башмачником. Но когда я снял кивер и окликнул Николь, она радостно закричала: «Жан вернулся!» – и кинулась к мне.

Шарль был предупреждён квартирьерами, поэтому не удивился нашему появлению. Мы спешились, я обнял Шарля и Николь, спросил, а где же Тереза и Жаннета? И услышал в ответ, что «их женихи разобрали», что они вышли замуж и уже нянчат своих детишек. «Ну и слава богу», – с облегчением подумалось мне.

Нас щедро угощали, кормили и поили своим вином. Дети у Шарля и Николь подросли и я заметил, что среди девчонок вертится мальчишка лет четырёх.

– Вас с сыном можно поздравить? – Спросил я хозяев. Николь усмехнулась, а Шарль с довольным лицом важно покивал мне седеющей головой.

– Как тебя зовут, малыш? – спросил я мальца.

– Жан-Поль, – прощебетал он. Я потрепал его по кудрявой голове.

– Наследник. Есть теперь кому мастерство своё передать. – Торжественно произнёс башмачник. Николь как-то криво улыбнулась и бросила на меня вызывающий взгляд. Я его не понял.

Пора было бы уже нам, кирасирам, и отдохнуть, как полагается. Николь, выбрав удобный момент, показала мне глазами на дверь. Я поднялся из-за стола, поблагодарил хозяев за щедрый ужин и, достав трубку и кисет, отправился во двор. Николь выскользнула за мной, прихватив какое-то ведро, бросив Шарлю на ходу, что задаст корм птице. У них были, как я помнил, куры, цесарки и индюки.

Проходя мимо, она пхнула меня локтём в бок:

– Жан-Поль твой, негодяй! – И нырнула в сарайчик.

Я вздрогнул от её тычка, и сразу ничего не поняв, принялся набивать трубку. Потом раскурил её, когда она уже прошелестела обратно в дом и язвительно бросила на ходу:

– Папаша… Хорошо что он на меня похож, а не на тебя. – И дверь за ней захлопнулась.

До меня, наконец, дошло, я поперхнулся дымом и закашлялся. С этой новостью надо было переспать, и я отправился в пристройку, где нам была приготовлена постель…

Мысль о том, что там, на родине, во Франции, у меня растёт сын, сопровождала меня во всех моих зарубежных походах…

Вслед за Бельгией Франция присоединила, вернее, мы, солдаты Бонапарта, присоединили к ней Пьемонт, затем Ганновер, Тоскану, Центральную Италию, Иллирию, Голландию и Ганзейские провинции, и от 86 департаментов и 26 миллионов населения Франция выросла до 130 департаментов и 42 миллионов жителей.

На берегу океана, разделяющего Старый и Новый Свет, мы превратили Булонский лагерь в уютный провинциальный городок. Здесь 16 августа 1804 года произошло событие, которое запомнилось десяткам тысяч его участникам на всю жизнь: в присутствии ста тысяч зрителей император устроил награждение крестами Почетного легиона.

• первым был награждён рядовой Куанье. За что? Он один атаковал отдельный артиллерийский расчет австрийцев, умудрился заколоть штыком пятерых канониров и захватить вражескую пушку. За подвиги рядовых обычно награждали почетной саблей или ружьём. во сне ему, Куанье, не могло привидеться то, что произошло в этот день.

В шесть часов утра из четырёх лагерей командиры вывели солдат – более восьмидесяти тысяч – и повели их к месту события под аккомпанемент барабанов и марши военных оркестров. Они направлялись к Губермильскому полю, расположенному на утесе позади лагеря.

С него открывалась панорама бескрайнего моря, от которого у меня перехватило дыхание. На водах качалась флотилия, готовая атаковать Британские острова. У меня, как и у всех, очевидно, ото всего этого возникло возбуждение. Словно факир волшебной палочкой убрал куда-то вражеские крейсеры. Земля, воздух и море стали французскими – пусть хоть на один день! Корабли – пятьсот судов под командой Фергеля – подняли трехцветные флаги.

• поле была установлена высокая огромная платформа – сцена. Для подъёма на неё служила устланная коврами лестница. сцене соорудили еще три платформы: на центральной высился императорский трон, справа стоял треножник, накрытый шлемом. В десять утра все услышали звуки артиллерийского залпа. Из казармы появился Бонапарт в форме генерал-полковника гвардейской пехоты и направился на сцену.

Он опустился на трон, рядом с ним сели имперские принцы Жозеф и Луи, великий канцлер Камбасерес и другие высшие сановники. Рядом под балдахином поставили трофейные знамена.

Я тогда не особенно разбирался в происходящем, теперь же, начитавшись в библиотеке Дома ветеранов сцены, отчего у меня просветлела память, могу пояснить, что император принимал присягу новых членов Почетного легиона, учрежденного 19 мая 1802 года, и вручал награды. «Это называют побрякушками, — говорил он, – но при помощи этих побрякушек можно руководить людьми… Французы не изменились за десять лет революции… Посмотрите, как народ преклоняется перед украшенными орденами иностранцами… У французов одно только чувство – честь – поэтому нужно дать пищу этому чувству; им необходимы отличия».

– Куанье! ¬– Выкрикивает адъютант императора.

Победитель австрийцев первым поднимается на сцену. Загремели сотни барабанов.

• этого Куанье был конюхом на ферме и не умел ни читать, ни писать. А сегодня он сравняется по положению с такими людьми, как великий математик и физик Гаспар Монж, с его коллегами Пьером Симоном Лапласом и Жозефом Луи Лагранжем. Он станет членом ордена заслуженных привилегий, равенства и братства.
• останавливается у подножия трона. К нему подходит Камбасерес. Один из двух нарядных пажей, стоявших между императором и треножником, вынимает крест из шлема героя Столетней войны и передаёт его Наполеону. Молодой император прикрепляет орден на грудь храброго .

Под барабанный грохот Куанье спускается вниз и проходит перед членами императорского штаба. Оркестр из 1200 музыкантов играет торжественный марш… Замысел Бонапарта завершён. Пропагандистский приём, не раз применявшийся и до и после этой показушной акции, посеял в сердцах многих надежду и раззадорил солдат Бонапарта.

«Последний аптекарский ученик, работавший в лавке своего хозяина, был воодушевлен мыслью, что стоит только ему сделать великое открытие – и он получит крест Почетного легиона с графским титулом в придачу», — писал Стендаль.

Кампании 1805–1807 годов завершались миром. Но солдаты знают, что это не всегда означает возвращение домой. Их могут перебросить из одного места в другое, зачислить в гарнизон далекого города или крепости.

В следующем году опять пришлось воевать в мороз в Польше. Польские крестьяне бежали, забрав вещи, скот и еду. То, что не могли унести с собой, попрятали.

Французские солдаты пытались хоть что-то найти, но чаще всего не было ни хлеба, ни вина. Попадался лишь картофель, который варили в растопленном снегу. Иногда удавалось приобрести черствый хлеб и водку у евреев-маркитантов, расплачиваясь золотом.

Один ветеран кричит Наполеону, проезжавшему мимо него в небольшом экипаже:

– Папочка, хлеба!

– Нема! – крикнул в ответ император по-польски и засмеялся…

Под Аустерлицем мы побили русских, увы, им не хватило сил одолеть нас. Наша атака была несокрушима. Мы сошлись с ними в отчаянной рубке. Вдруг Рыжего сбили с коня. Раненый, он не мог подняться, и русский уже нацелился в него пикой, когда я так ударил его саблей по руке, что почти перерубил её, и пика выпала из его руки, он зажал свободной рукой рану, замотал головой и был уязвим для следующего удара. И я нанёс его безжалостно.

Падая наземь, он так закричал, что крик его пронзил меня: я понял даже из незнакомых мне русских слов, что он взывает к Богу. Это было только мгновение, я бросился к Рыжему, соскочил с коня и помог ему подняться. Русские уже отступили. Я не присоединился к своим, преследовавшим отступающих, а занялся капралом, помог забраться ему на своего коня.

Я спас жизнь капралу, привел его коня к палаткам лазарета, развёрнутого под холмом. И мы стали с Рыжим друзьями, побратались, в общем. Там его перевязали, он отказался остаться в лазарете, и мы тронулись с нашим полком в обратный путь, в Булонский военный лагерь.

Европа почти вся была подчинена Франции. Но чувствовалась усталость от войн, в людях бродило недовольство. Слишком много было убито солдат. Что же предпринял Наполеон?

• несколько дней после аустерлицкого триумфа он издал два декрета; по нему вдовы всех павших на поле брани – от генерала до рядового солдата – получали пожизненную пенсию, а их дети были усыновлены императором. Наполеон оплачивал их воспитание, причем молодых людей он устраивал на должность, а девушек выдавал замуж. (Бонапарт очень любил устраивать чужие браки.) Каждый из этих детей получал право прибавить к собственному имени имя Наполеона. «Солдаты, дети мои». Это – не пустые слова. Дети – любимые дети императора. Что должно было произойти с Францией, чтобы она отказалась от своего «отца»?

У меня истёк срок службы, но я попросил оставить меня в строю. Что, мне нравилось воевать? Нет. Но общее настроение во Франции было торжественное и радостное, мы все любили императора и считали за счастье погибнуть за него в бою. Кроме того, куда я мог бы пойти, освободившись от службы? Вернуться к Шарлю, и сесть за инструменты башмачника? Или вернуться в монастырь? О, эти мысли меня не вдохновляли, хотя порой и вспоминал я Жан-Поля, моего, если верить Николь, сына. Я остался в армии.

Пять лет мирной жизни расхолодили нас, пирушки в кабаках, девицы и прочие радости сопровождали наше сытое бытиё. Но император строил иные планы. Он рекрутировал новых солдат, увеличил армию, собирал дивизии ближе к границам с Россией. Она не давала ему покоя своим несогласием союзничать с Францией против Великобритании.

В июне 1812 года мы переправились через Березину и вступили в русские пределы, воодушевлённые скорой и лёгкой победой над варварами, как нам внушили. Знали бы мы!... До Смоленска мы гонялись за российскими армиями, желая дать им решающее сражение. В мелких, но частых стычках с арьергардами русских мы несли значительные потери, но заставить их столкнуться с нами

в главной битве, как привык Наполеон, подчиняя себе Европу, нам не удавалось. Император нервничал. Наконец, мы подошли к Смоленску. Здесь Бонапарт рассчитывал на реванш.

Но взять Смоленск сходу нам не удалось. Город защищался отчаянно. Наш кирасирский полк воевал в составе конницы Мюрата. И раз, и другой мы накатывались на русских и всякий раз наши атаки захлёбывались. Я снова был ранен: пуля пробила мне мякоть бедра, потерял много крови и в походном лазарете, отпиваясь красным вином, восстанавливал силы.

Поправился – и снова в строй. Пока я поправлялся, битва за Смоленск бесславно закончилась. Наполеон решил сжечь несдающийся город и направил на него огонь трёхсот орудий.

Но русские накануне обстрела тихо ушли и часть населения последовала за армией. Так что когда бомбардировка закончилась, мы кинулись на бастионы Смоленска, а нас ожидали пустота и молчание. В ответ не раздалось ни выстрела. Мы встретили только одиноких несчастных жителей.

Мы привыкли одолевать врага с помпой, с пленными и богатой добычей, с выносом ключей от города врага, а тут нечего было грабить, никто не встречал армию победителя Европы с цветами и хлебом-солью.

Подсчитали потери и погрустнели. Однако это всё-таки была победа, и в Париж полетела радостная реляция о взятии неприступной русской крепости. И в армии были розданы награды и закатаны пиры из подвезённых обозами продуктов.

Потом мы поволоклись за русской армией почти до Можайска, пока Кутузов не соизволил выбрать место для сражения под Бородином.

Я не буду рассказывать о Бородинском сражении, о нём прекрасно написано у Льва Толстого и Михаила Юрьевича Лермонтова, где уж мне с ними соревноваться, даже вы, Юрий Иванович, в своей «Балладе о капрале Бонапарте» отсылаете читателей в его стихотворению «Бородино».

Скажу только, что это была великая и бессмысленная с нашей стороны битва, отнявшая жизни более ста тысяч воинов с обеих сторон. «Есть упоение в бою», сказал поэт, но это, наверное относится к бою праведному, а мы за что воевали?

Я участвовал в безуспешных атаках на Шевардинские редуты, потом нас отвели в тыл на передых, но туда, обойдя фронт с фланга, прорвались казаки Платова. Вот где я испытал подлинный страх, и тогда во мне родилась мысль о бессмысленности наполеоновской затеи покорить Россию. Воинов, отчаянней и мужественней российских, я не встречал в Европе.

Наполеон рассчитывал закончить войну разгромом русской армии в Бородинском сражении. Но этого не случилось.

Когда баталия затихла ко второму вечеру, мы откатились на переформирование и отдых в расчёте на продолжение схватки с утра. Но утром выяснилось, что Кутузов увёл свои войска, не собираясь дальше терять бойцов, чья «рука… колоть устала».

• попалась в одной книге запись, которую сделал в то время в своём дневнике офицера Фабер: «Страшное впечатление представляло после битвы Бородинское поле. При полном почти отсутствии санитарной службы и деятельности все селения были набиты ранеными в самом беспомощном положении. Селения погибали от беспрестанных хронических пожаров, свирепствовавших в районе расположения и движения французской армии. Те из раненых, которым удалось спастись от огня, ползали тысячами у большой дороги, ища средства продолжить свое жалкое существование».

Император двинул нас вдогон русской армии, но обнаружить её не удалось. Между нами пробежал слух, что русские оставили Москву. Мы подошли к ней. Из отчаянных кирасир Мюрата составили эскадрон, который перевели в наполеоновскую гвардию. Я оказался в их числе. И был в первых рядах сопровождения императора. И стал свидетелем того, как он долго ждал на Поклонной горе торжественной встречи с вручением ему ключей от древней русской столицы. Но никто этих ключей ему не вынес, и мы вошли в опустевший и начавший гореть город. Только потом нам удалось найти наших сограждан, проживающих в Москве.

Не все жители покинул столицу. Сбежали с отступающей армией Кутузова дворяне, купцы, все, кто побогаче, кому было что увезти с собой и на чём. Осталась прислуга, мелкие чиновники, обыватели и прочие.

Мы не знали, где встать на постой; император занял дворец в Кремле, нас разместили в одном из кремлёвских соборов, уже подграбленном нашими солдатами и появившимися ниоткуда мародёрами.

• рассчитывали на то, что можно будет раздобыть и еды и вина, но всё вокруг нас горело, припасов у нас не было, снабжение нарушилось: наши обозы с продовольствием разбивали и грабили партизаны. Против нас восстал народ, справиться с ним у нас не было сил – настолько мы были измотаны войной. Москва горела, и никакие усилия слуг императора не могли остановить пламя. Наполеон хотел сохранить город в полном порядке и отдавал соответствующие распоряжения еще до того, как въехал в Кремль. Благородство, милость к побежденным – важные козыри в политической игре, которую он вел. Но, увы! Любителя порядка встретил такой хаос, которого он не мог обуздать.
• в Москве жители бродили по улицам, гонимые пожаром, и мы слышали их стоны. Желая спасти хоть что-нибудь, они тащили на себе тяжёлые узлы, но чаще им приходилось бросать их, чтобы убежать от языков пламени. Женщины несли детей: на плечах одного, а то и двух, других тащили за руку. Многие не находили выхода из лабиринта пожаров и погибали там. Я видел стариков с опаленными огнем бородами, которых их дети пытались вывезти на тележках из этого ада.

В нынешней жизни я многое узнал о войне Наполеона с Россией, о моём – французском – пребывании в охваченной пожаром Москве, хотя сам видел немало, но осмыслить тогда всего не мог. Армия разложилась – из-за плохого снабжения, пожаров, дозволенности грабить, пьянства, разврата. За скудным ужином с кислым вином ветераны ворчали, что со времён революции не было такого беспорядка в армии: "Где вы видели столько человеческих трупов на улицах? – Кричал седоусый капрал с перебинтованным лбом.– Проклятая Россия, проклятая Москва, перемешанная с падалью лошадей, собак и кошек?!" "Еду по улице, – рассказывает другой, офицер, – слышу, кричат караул… В чём дел? Оказывается, жители выдерживают в доме осаду нашей пьяной солдатни, озверевшей от вина и их сопротивления, попыток защитить свои очаги, уже ограбленные и переограбленные, от окончательного разорения.

Приведу рассказ московского католического священника, очевидца событий: «Солдаты не щадили ни стыдливости женского пола, ни детской невинности, ни седых волос старух… горемычные обитатели, спасаясь от огня, были принуждены укрываться на кладбищах. Церковная утварь, образа и все священные вещи верующих, – продолжал аббат, – были пограблены или позорно выброшены на улицы. Священные места были превращены в казармы, бойни и конюшни; даже неприкосновенность гробниц была нарушена. Никогда города, даже взятые приступом, не подвергались бóльшим поруганиям».

Мои скромные воспоминания за туманом лет не могут соперничать с рассказами очевидцев, оставивших свои впечатления о состоянии Москвы в те трагические дни её пожара, в дни разгула грабежей и развала дисциплины в армии Наполеона. Я могу описать только один маленький эпизод, который ярко горит в моей памяти.

Мы патрулировали достаточно широкую улицу, Большую Никитскую ( при советах – улица Герцена), вдоль который слева и справа пылали дома, но пламя от них не смыкались над нашими головами. Вдруг сквозь цокот копыт, треск горящего дерева я услышал пронзительный, кажется детски крик, вонзившийся мне в сердце, потому что этот крик был похож на крик Николь.

Я повернул голову вправо на крик и что же я увидел? Переулок, и наш солдат тащит за руку из дома в парадную дверь дома напротив, пока не объятого пожаром, девочку лет двенадцати, одетую весьма прилично; она упиралась изо всех сил, пытаясь вырваться из рук насильника.

Я повернул и пришпорил коня и закричал солдату: "Стоять смирно!" и вытащил палаш из ножен. Он, не отпуская жертву, поднял правую руку с пистолетом и выстрели в меня. Пуля обожгла мне ухо. Но мой конь уже надвинулся корпусом на злодея и я ударил его палашом по полечу. Он взвыл от боли и, падая, потащил за собой жертву, на выпуская её руки из своей лапы. Он ударилась о землю и тонко закричала по-французски.

Я спрыгнул с коня и направил пистолет на солдата, поставив правую ногу ему на грудь:

– Отпусти ребёнка, скотина! Ты будешь расстрелян за насилие!

Девочка, наконец-то освобождённая солдатом, встала, и присев передо мной, сказал по-французски:

– Благодарю вас, сир!

– Она моя сестра! – хрипел под моим сапогом солдат.

– Это ваш браг? Спросил я девочку.

– Нет, господин, я его не знаю. Они грабили наш дом, а он схватил меня за руку и потащил на улицу.

– Куда тащил, зачем тащил ребёнка? – Надавил я сапогом на солдата.

– Там загорелось, пожар, продолжал хрипеть он.

– Там папа и мама, прислуга. И ваши солдаты, их много.

Я повернулся к патрулю, который ждал меня, и крикнул:

– Быстро в дом, там мародёры!

Но наша помощь опоздала. Родители девочки и прислуга были убиты, вещи мародёры увязывали в узлы, когда патруль ввалился в дом.

Мы вывели их, поставили у стены дома. Подняли и поставили рядом с ними насильника, пытавшегося затащить девочку в дом напротив.

Я коротко произнёс:

– За разбой и насилие, потерю чести французского солдата, убийство мирных жителей и грабёж – пли! – И прижал девочку к себе.

Потом посадил её перед собой на коня и мы двинулись дальше, забрав с собой узлы, отобранные у мародёров. Она оказалась из обедневшей дворянской семьи, которая не успела выбраться из Москвы, у неё была гувернантка француженка, которая обучила ей французскому, я запросто объяснялся со спасённой девочкой. Спросил, есть ли у неё в /Москве родственники. Она сказала, что на Мясницкой живёт ей тётушка с мужем.

– Далеко отсюда?

– Нет, если идти по бульварам.

– Тогда показывай, поедем, попробуем найти твою тётушку. Кстати, как тебя зовут?

– Наташа.

– Ну, показывай дорогу, Натали.

Тогда мне показалось, что мы долго добирались до Мясницкой. Теперь мне путь по бульвару через Трубную площадь кажется пустяковым. В общем, мы по дороге нагляделись на пожары, на бегущих с узлами жителей и наших солдат, на рушившиеся или вспыхивающие пламенем крыши домов и флигелей, падающие в огне балконы под крики о помощи, вопли гибнущих в пламени людей... Вот и Мясницкая. Здесь было потише.

– Ну, где дом твоей тётушки? – спросил я.

– Вон он! Он горит! – Закричала девочка.

Около пылающего дома стояла кучка людей и две гружёные вещами тележки..– Там моя тётя Лиза, вон она! Тётя Лиза! – Закричала Натали.

• буду описывать встречу родственников – и радость и слёзы и горе – всё перемешалось. Мы сдали ребёнка родне, положили на тележку вещи из дома Натали, и двинулись в центр Москвы к Кремлю через Лубянскую площадь. Как сложилась судьба Натали в дальнейшем -я как-то об этом не думал, другие заботы навалились на французскую армию и, конечно, на меня.

Дезорганизации во французских частях не было; она началась лишь при отступлении.

Мародерство, грабежи и насилие над мирными

жителями при Бонапарте карались расстрелом или каторгой. Французы пытались навести порядок и в Москве, но ситуация в городе, брошенном местными жителями и подожжённом, вышла из-под контроля. Оправдывались просто: «Если я что-то не возьму, оно все равно сгорит!» К грабежам подключилась даже императорская гвардия, имевшая все необходимое.

• это я хорошо помню, как мои однополчане набивали узлы награбленным на пожарищах и в церквях. Но более всех преуспели баварцы, вестфальцы, поляки, итальянцы. В этих частях заметно упала дисциплина.

Перу Верещагина принадлежать такие воспоминания: «Особенно свирепствовали немцы Рейнского союза и поляки: с женщин срывали платки и шали, самые платья, вытаскивали часы, табакерки, деньги, вырывали из ушей серьги… баварцы и виртембергцы первые стали вырывать и обыскивать мертвых на кладбищах. Они разбивали… статуи и вазы в садах, вырывали сукно из экипажей, обдирали материи с мебели…»

Верещагин рассказывает о том, что «…французы были сравнительно умеренны и временами являли смешные примеры соединения вежливости и своевольства: забравшись, например, по рассказу очевидца, в один дом, где лежала женщина в родах, они вошли в комнату на цыпочках, закрывая руками свет, и, перерыв все в комодах и ящиках, не взяли ничего принадлежащего больной, но начисто ограбили мужа ее и весь дом».

Мне припоминается случай, как один французский солдат нашел на кладбище женщину, которая недавно родила ребенка. Тронутый положением несчастной, этот великодушный солдат окружил ее своими заботами и в продолжение многих дней делился с ней крохами съестных припасов, которые ему удавалось раздобыть.

• городу разыскали французских артистов и заставили их играть в наскоро устроенном театре. Сшили занавес из парчи священнических риз — она же пошла и на костюмы. Партер освещала большая люстра, взятая из церкви. Мебель принесли из домов частных лиц. Оркестр составили из полковых музыкантов. Наполеон старался придать видимость благополучного присутствия в Москве, лежавшей у его ног сгоревшей и разграбленной. Многих удивляло: как мог Бонапарт ослепнуть настолько, чтобы не понять, что надо немедленно уходить из Москвы. Ведь он видел, что столица, на которую он рассчитывал, разрушена, и зима на носу. Должно быть, Провидение, чтобы наказать его гордыню, поразило его разум.

Многие писали об ужасных шести неделях, которые пережили те, кто остался в горевшей Москве. Наполеон пытался напасть на армию Кутузова, расположившуюся лагерем под Тарутино, чтобы уйти из Москвы на юг, где можно было легко пополнить запасы продовольствия. Но, увы, тщетно; пришлось ему, то есть нам, в том числе и мне, отступать по старой Смоленской дороге, по которой мы пришли сюда и которая была разграблена нами же.

Ужас объял нас, когда мы ступили на место Бородинского сражения. Вдруг мы услышали крики о помощи и увидели, как к нам из кустов ползёт на руках наш солдат. Ноги его оказались раздробленными. И вот что он нам рассказал:

– Я был ранен в день сражения, но лежал в стороне и меня никто не заметил и не пришел ко мне на помощь. Я кое-как дотащился до ручья и питался травами, корнями и несколькими кусками хлеба, найденными мною на трупах. Ночью я ложился в брюхо мертвых лошадей, и их свежая кожа залечила мои раны лучше всяких лекарств. Сегодня, увидев вас издали, я собрал все свои силы и пополз поближе к дороге, чтобы вы услышали мой голос.

Мы уложили несчастного в санитарную повозку, но не знаю, довезли его или нет целым до родины, не замёрз ли он по дороге, не умер ли от голода…

Жалок был наш обратный путь. Я по дороге сильно заболел и отстал от гвардии, пока простуда не отступила от меня. И пытался безуспешно догнать свой эскадрон, бредя с земляками-пехотинцами. Вскоре напали на нас морозы и вьюги. А потом стали нападать и партизаны. «О, Господи, дева Мария! – Восклицали мы. – За что нам такие муки». А я давно понял, за что, и читах тихо свои молитвы на биваках, пытаясь обогреться у скудного огня. И как дом родной, вспоминал наш монастырь, и келью мою, и настоятеля, и келаря, и Медведя, как свою семью.

Одет я был нелепо: поверх мундира какое-то одеяло и вдобавок к тому – тулуп, реквизированный мною в одной деревне, на голове – шерстяной платок, отнятый там же у бабы, ноги обмотаны тоже одеялами, обвязанными вожжами, срезанными с крестьянской лошади. На платок я с трудом напялил кивер, чтобы меня свои не перепутали с мужиком и не ограбили.

Конь подо мной пал, издох на ходу от голода, я сам ослабел изрядно, мы с трудом держались рядом, не соблюдая строя – какой строй при этаких морозах. Мы все мечтали уйти из России в тёплую Европу, но не все добрались до неё.

Мне осталось рассказать немного. Однажды на лесной дороге мы услышали впереди выстрелы и крики. Думали, что напали партизаны. Но когда я добрел до этого места, предо мной явилась такая картина: телега с раскиданными врозь оглоблями, на ней спереди раздетый возница – бородатый русский мужик; на шей его зияла глубокая смертельная сабельная рана. Вокруг телеги разбросано сено – значит, наши грабили одинокого седока. Ан нет, он был не один: в телеге на сене лежала баба; она крепко прижимала к простреленной слева груди толстый свёрток.

Я решил, что в нём что-то съестное, потянул его к себе и вдруг услышал раздавшийся из свёртка писк. Боже, дева Мария! Там был ребёнок! Что же подлецы соотечественники мои сотворили?!

Я оторвал ребёнка от мертвой матери, не зная, кто он, мальчик или девочка, взял его на руки и понёс, решив, что отдам его в ближайшей деревне ком-нибудь из русских.

Бредущие за мной солдаты обступили меня:

– Там есть что пожрать? – Жадно спросил один из них. – И потянулся рукой к свёртку. – Давай посмотрим.

Я ударил его по руке:

– Младенец, живой! Убери руку.

– А давай его изжарим на костре и нажрёмся! – Дико захохотал другой, и я увидел его голодный сумасшедший взгляд.

– Я выхватил пистолет:

– Прочь, вы же солдаты императора, а не людоеды!

• отшатнулись от меня. Я пистолетом показал им, чтобы шли вперёд, а сам поплёлся сзади, не опасаясь нападения. Ребёнок помалкивал, очевидно, накормленный матерью недавно.

Мороз усилился. Я еле передвигал ноги. Лютый холод

забрался мне под одежду и отнимал у меня последнее тепло. Я терял силы. Хотелось привалиться к чему-нибудь и отдохнуть. Справа от дороги я увидел поленницу напиленных на дрова брёвен. Несколько не распиленных брёвен лежали рядом. Я присел на них. Идти дальше не было никакой мочи. Я лёг, распахнул тулуп и прикрыл им младенца, чтобы он не замёрз. И стал засыпать. И в дрёме услышал русскую речь и хруст снега под чьими-то сапогами.

– Француз¸ ваше сиятельство, вон ихний кивер напялил, подлец.

– Вы кто, – по-французски крикнул мне кто-то. – И я почувствовал, как чьи-то руки пытаются отнять у меня свёрток. Ребенок запищал. – Ого! Да вы, синьор, с живым трофеем! Не там ли, на дороге, вы его добыли, убив его мать?

Я почувствовал, как свёрток уплывает из моих рук. Собрав остатки сил, я открыл глаза и потянул пистолет. И тут же в ответ грянул выстрел. Пуля пробила мне сердце. И я только успел увидеть глаза стрелявшего в меня русского офицера и подумал: «Слава Богу, ребёнок будет цел… Вот оно, святое дело, для которого я был рождён…»

И увидел себя, лежащего в лесу на брёвнах близ дороги в окружении спешившихся мужиков во главе с офицером с дымящимся пистолетом в руке. «Партизаны! Вот и смерть моя, прощай, Жан-Поль!» И снова из глубокого колодца я полетел к свету и услышал голос матери моей. Но когда я был уже на выходе, свет померк…