В Барханах, что в Тамбовской губернии, на усадьбе богатой помещицы дворянского роду девки малину собирали и пели песни по приказу барыни.

– Себе малину сбирайте в лесу и жрите, сколько влезет, а тута – малина барска, в рот её пихать не сметь! -жучила их ключница Прасковья, которая периодически приходила в малинник и забирала полное решето с ягодами: она варила варенье под приглядом хозяйки.

Девки пели да перекидывались озорными словечками, да по ягодке в рот отправляли.

• Ой, гляньте, барин молодой гулять вышел. – Крикнула озорная Лизка.

– Внук барынин, вчерась прибыл. – Уточнила Грунька. – Этот, как его, корнет. Красив, да росточком невелик.

– А тебе бы великана Гаврилу-кузнеца, он бы тебя сграбастал до хруста костей и завалил бы на сеновал и тае…– Подшутковала Маруська.

– А ты откель знаешь? На сеновале с Гаврилой была? – Девки захохотали. Смеялась с ними и Маруська.

– А я с таким красавцем и на ночку согласна! – Дуняшка кинула ягоду в рот. -Ах, сладка, как любовь!

– И он тебе тут же вольную дасть! – Съязвила Маруська.

– Эй, баринок, поклюй с нами малинки! – Крикнула Лизка. И опять смех. А он вдруг повернул и пошёл к ним.

– Я вам поклюю! – Заворчала подошедшая Прасковья. - Барин, не слушайте их, вечером дам вам малины со сливками, как полагается.

– Ты, Парася, позволь мне погулять тут. С куста малина слаще. Иди, иди. – Тихо попросил её корнет.

Ключница взяла решето с малиной и пошла, ворча на ходу.

– Девушки, спойте что-нибудь, а ягодки потом поедим. – Попросил он.

Девки смущённо молчали. Дашутка стояла в стороне и собирала малину. Корнет подошел к ней и спросил:

– А ты что ж молчишь? Тебя как зовут?

Она подняла на него синие свои глаза, и он обомлел: такой красы он ещё не встречал. И как же она похожа на ту, что живёт в его сердце, Боже мой!

– Даша, – ответил она, улыбнулась и зарделась.

– Дашка у нас сладка, как малина, скушайте её, барин, сеструху мою. – Засмеялась смело Лизавета. Девки прыснули, а она запела: «Малина, малина…» Даша махнула рукой в сторону Лизаветы, мол, ну, тебя! и убежала в малинник.

– Барин, приходи вечерком на посиделки, там и попоём. – Сказала Маруся. А сейчас позволь работой заняться.

– Извините, если помешал. – Мрачно сказал корнет. – Делайте, что велено: собирайте малину и пойте. И Дашу позовите. – Повернулся и пошёл к пруду. И там сидел и слушал, как крепостные его бабушки распевают. А в глазах стояли синие Дашуткины глаза.

• посиделки девушкам разрешалось проводить на опушке леса. Там и кострище оборудовано для праздника Ивана Купала, и брёвна для сиденья положены.

Вечером он вышел на крыльцо и услышал вдали пение. Посмотрел в ту сторону, откуда доносились голоса, и увидел огонёк на опушке леса. Праздник Ивана Купалы давно прошёл, но когда деревенская молодёжь собиралась здесь на посиделки, парни всегда разводили костерок.

И он пошёл на этот огонёк, предвкушая встречу с синими глазами Даши. Шёл, как заворожённый. Девушки увидели его, зашептались, толкая друг друга в бока: «Гляди, гляди – баринок идёт!» И хор смолк. Парни насупились, девчонки захихикали. Даша покраснела, хотя никто этого в свете костра не заметил.

– «Что смолкнул, веселия глас?!» Сказал он. – Здравствуйте. Приглашали – я и пришёл. Жду песен, как обещали.

Елизавета вскочила с бревна:

– А мы хороводную. Девки, давайте! Мужики, а ну! – И пошёл хоровод, и запели. А он сидел на берёзовом бревне и слушал, печально опустив голову.

– Барин! – Окликнула его Елизавета. – Иди к нам в круг. Давай, давай! – Требовательно закричала она.

Он поднялся и вошёл в круг, расцепив руки Елизаветы и Даши. И стал тихонько подпевать им. А потом хоровод распался, и все расселись по брёвнышкам, и пение продолжилось, и он сидел рядом с Дашей и не выпускал из своей ладони её руку, и прислушивался к её голосу, который казался ему волшебным.

Дни тянулись, ему хотелось видеть Дашу около себя чаще, и он подговорил Прасковью, чтобы она перевела Дашу работать в усадьбе, в барском доме. И тогда появилась среди дворовых новая помощница, представленная барыне и одобренная ею.

Вечерами Даша подавала барам самовар на стол, и чашу с малиновым вареньем, в её обязанности входило также стелить барину постель на ночь…

Всё это мне рассказывала тётка Лизавета, когда я вырос, и я не буду фантазировать далее, а просто скажу, что всё там, в спальне барина и произошло в одну из ночей. Сколько это продолжалось, никому неизвестно. Только через некоторое время корнет отбыл в Петербург, пообещав вернуться скоро.

А Даша почувствовала, что носит под сердцем «плод любви несчастной» и тщательно это скрывала: утягивалась и носила просторный сарафан. Заметила только вездесущая Прасковья. Завела её в чулан и сказала:

– Вот, Дарья, теперь тут твоё место, и чтобы нигде не шастала со своим пузом, делала только то, что я тебе велю. И на глаза барыне не показывайся.

Подошёл срок, и Дашку Прасковья отправила в родительскую избу, а в дворню взяли Елизавету. А когда барыня спросила, где Дарья, Прасковья ответила, что Дарья ленива очень стала и сонлива, и она её отослала в село, пущай там в полях поработает. А вместо Дарьи представила Лизавету-веселушку.

И однажды это и случилось. Рано утром на пороге барского дома Прасковья обнаружила свёрток, а в нём младенца пищащего. Принесла его в людскую, не зная, что с ним делать.

Утро пришло – вся дворня собралась на кухне позавтракать, а тут такой подарок. Вот и барыня явилась: почему кофе не несут со сливками.

– Откуда? Чей?

– На пороге лежал, едва светать стало. – Ответила Прасковья.

– А чей – неизвестно. – Добавила смелая Лизавета. – Может Да… – Ключница толкнула её в бок. – Да кто его знает…

Барыня было скора на решения, приказала Прасковье:

– Найди на селе кормящую бабу, пусть растит, и давай ей всё, что нужно для еды и для ухода. Там разберёмся. – И ключнице. – Подавай завтрак, и пусть повара людей покормят, и за работу. Довольно прохлаждаться.

Тут в людскую прибежал садовник Степан с вытаращенными глазами, вопя:

– Утопла, утопла, утопла! – Увидел барыню, осёкся и зашептал. – В пруду Дашка…

Всех из людской как ветром вымело. Минута, и стояли уже у пруда, а два мужика из него выносили тело утонувшей.

– Дашка, Дашка… – зашептались дворовые.

Показалась барыня, но близко не подошла, остановилась, глядя на тело издалека. Прасковья с Елизаветой к ней подбежали:

– Дашка это, она…

– Вызовите управляющего, пусть займётся этим. – Она указала рукой в сторону лежащей на берегу утопленницы. – А малец не её? Ты куда смотрела, старая? – Накинулась она на Прасковью.

– Да как теперь узнаешь, чей он. – Ответила ключница.

– Спросить-то уж не у кого. – Добавила, рыдая, всё понявшая Лизавета.

– Спросим, подробно спросим с каждого! – Услышали они в ответ. – И с пристрастием. Ох, кому-то не поздоровиться, – погрозила им пальцем помещица, повернулась и ушла…

* * *

Отпевать в церкви и хоронить в ограде Дарью батюшка отказал, сказав что для наложивших на себя руки этот обряд не справляется.

– А кто сказал, что она сама утопилась? – Насела на него Лизавета. – Может, её кто утопил, так она тогда есть убиенная. Толканул в воду и всё, она плавать не умела никогда. Или шла, шла да и осклизнулась. Надо всё справить по-православному!

Девки окружили и управляющего Голуба, прося его о помощи. В общем, отпели Дарью, схоронили на кладбище и поминки справили.

А вот чей малец был подброшен в барский дом – это долго выясняли, барыня даже урядника пригласила для такого случая. Допрашивал он слуг в людской, куда ему подали графин наливки и хорошей закуски. Но ничего он не добился. Свести подозрения о том, что ребенок и Дарья – сын и мать, так и не удалось. И Дарьиных родителей допросили со всей строгостью, запугал их урядник до икоты – нет, не знали, не ведали, не замечали, ни с кем не гуляла, да и вроде рано ей было ещё с парнями заигрывать. То же и подруги её твердили.

Лизавета сразу отказалась ото всего: не видела, она со мной не делилась, потом её взяли в дом работать, я с ней не встречалась, ничего не знаю. Молчала и Прасковья. Так ни с чем урядник и убыл. Ну, и махнули на это рукой: не Дашкин, так не Дашкин. Но мальца надо крестить и дать ему имя. Окрестили и нарекли Иваном. А тут дитё родилось у одной дворовой молодайки; к её грудям и мальца найдёныша, как его все называли, барыня прикрепила.

Всё-таки у барыни оставались подозрения насчёт своего внука и Даши и обнаруженного на крыльце усадьбы младенца. Этими сомнениями она ни с кем не делилась, внуку не отписывала, опасаясь, говоря по современному, «утечки информации», надеялась расспросить его по приезду.

А он не ехал, задерживали его дела петербургские. И решила она оставить мальчишку при своём дворе, поручив надзору за ним Лизавете, как за племянником, всё-таки она для себя решила, что Ваня – это грех её внука и Дарьи. Но вслух ни с кем не поделилась этими мыслями, да и какая барыня делится мыслями с крепостными? Вот пусть тётка Лиза его и выхаживает. А как он подрастёт, там поглядим.

Вот всё, что я могу рассказать о своём появлении на свет и на барской усадьбе – со слов тётки Лизы, как я её называл. А как я стал подрастать, барыня часто меня останавливала и всё разглядывала, да поворачивала то одним боком, то другим. Я её боялся и не сопротивлялся при встрече с ней, а потом, когда стал постарше, старался не попадаться ей на глаза. Теперь-то я понимаю, чего она выискивала в моём облике, разглядывая меня: искала сходства со своим внуком.

* * *

А мне было всё равно, я рос при тётке Лизе вольно, она меня не прижимала, только наставляла не носиться по всему барскому поместью, а играть с дворовыми ребятами только в отведённом им уголке во дворе. И как можно меньше мозолить глаза барыне.

А внук её, слух прошёл, был сослан на Кавказ за дерзость перед царём на балу в Петербурге. Так шептались в людской. А потом, когда меня начали приучать к крестьянским работам, пришло известие, что баринок наш погиб на Кавказе, в горах в стычке с абреками. Кто такие абреки, я не знал, но вой стоял на усадьбе сильный, все ревели. А барыня слегла и долго хворала. А через какое-то время она перестала обращать на меня внимание, потому что я, наверное, не оправдал её надежд и был копия Дарьи, как потом все признали, матушки моей. Тётушка называла меня синеглазиком.

Лизавета на Пасху сводила меня на кладбище. Подвела меня к могиле с деревянным крестом:

– Вот тут покоится сестра моя младшенькая Дашутка, твоя мать родная. Ходи сюда, следи за могилой, убирайся.

– А ты разве не моя мама? – Спросил я её.

– Нет, Ванёк, я твоя тётка. Так и зови меня, понял?

Так и не стал я потомком дворянина, бастардом, как говорят, и вписали меня в реестр крепостных крестьян.

О жизни моей в крестьянстве распространяться не буду, она везде в тех метах одинакова и описана и историками, и писателями, и ничего в ней памятного не случалось, никаких выдающихся событий. Поэтому перейду к финальным годам моего существования.

Да, памятен один случай, о нем мне не велено было рассказывать, но, думаю, теперь-то уж можно. Собралась нас стайка ребятишек по грибы в сосновый бор. Пришли, рассыпались – кто куда. А грибы в бору хороши – боровики да маслята. Я увлёкся, собираю, ушел далеко. Еле слышу голоса ребят. Увидел здоровенный боровик, шагнул к нему и обмер: под большой сосной увидел человека, одетого во всё черное, как батюшка наш ходит на службу и после неё. Только на голове не скуфейка, а капюшон, глаза почти закрывает. Он стоит и манит меня к себе: иди, мол, сюда. А я не испугался, смело подошёл. Он меня перекрестил, благословил и ладонь мне к губам поднёс. Я послушный был, понял и поцеловал ему руку.

Он погладил меня по голове и спрашивает:

– Что Ваня-сирота, тяжко тебе живётся в барской неволе?

Я помотал головой:

– Нет, меня тётка Лизавета блюдёт. А барыне на глаза я стараюсь не попадаться.

– Ну, ничего. Скоро почуешь неволю посильнее барской. Будь осторожен. Не лезь зазря в полымя. На святое дело ты рождён, его тебе и свершить. Ты о нашей встрече – никому, понял?. А вон и сверстники твои…

Я повернулся – да нет никаких ребят. Оглядываюсь – а его и след простыл. Один боровик под сосной торчит. Я взял гриб да и пошёл на голоса…

Вырос я крепким, коренастым, среднего роста молодцем, силушкой доброй наделённый. Пришло время и с облегчением отдала меня барыня в солдаты заместо молодого её конюха, что возил её по храмам и соседями в карете. А я был определен на флот и отправили меня в Севастополь, где и попал я на корабль флагманский «Мария» в эскадру вице-адмирала Нахимова.

Там меня и научили всему матросскому делу. Как служил? Да как все. Получал зуботычины от боцманов? А как же, не без этого. Без этого школы морской не пройдёшь. А матросы все боготворили адмирала, он ценил и берёг нас, рабочую силу морскую.

А вскоре мы, новички приняли испытание: начались военные действия против турок: пришло сообщение о начале Крымской войны. Нахимов вывел свою эскадру в поход в поисках османского флота.

Шторм выдержали жуткий, я думал, мне конец наступит, так меня сперва выворачивало. Но ничего, оклемался, потом попривык. Резво по вантам лазил, учился стволы у пушек чистить, осваивал, в общем, боевую науку.

Турок мы нашли в бухте у Синопа. Флот их под командованием Осман-паши готовился к высадке десанта под Сухумом, хотел паша устроить нам знатную бучу. Но пока они загружались всем необходимым, пока тренировали десант, Нахимов вел свою эскадру через шторма.

И вот они турки, в бухте. Нахимов развернул эскадру и перекрыл им выход в море. В две колонны мы пошли на них. Они первыми открыли огонь. Били в нас их корабли и батареи с берега. А мы идём, пока не отвечаем, терпим. Потом прозвучала команда: «Пали!» И мы дали им жару.

Нахимов, гляжу, стоит на палубе, не шелохнется. Нам ведь тоже перепадает, а он смотрит в подзорную трубу и только команды отдаёт. Вскоре «Мария» наша подожгла флагман Осман-паши, корабль загорелся. Пытался уйти из-под прицела пушек «Марии», но попал под огонь нашего «Парижа». И мы видели, как он догорает у берега.

Мы раздолбали турок, весь их флот в пух и прах. И не потеряли ни одного своего корабля. У нас погибло тридцать восемь матросов. У них – три тысячи. Нахимов послал нас на шлюпке к флагману Осман-паши. Я был в шлюпке четвёртым.

• подгребли к кораблю – он стоял полузатопленный – никого. Поднялись на палубу – всё обыскали – пусто, сбежала команда. И наткнулись на их адмирала: раненый, раздетый, он стоял по грудь в воде. Мы вытащили его и доставили на «Марию». Потом выяснилось, что когда матросы паши бежали с корабля, они пашу ограбили и мундир со всеми его регалиями содрали с него и с собою унесли, а его бросили раненого. Вот такие были у турок на флоте матросы.

Как теперь я прочитал, это был последний бой парусных судов в мире. Флоты Америки, Англии и Франции уже ставили на военные суда паровые двигатели. Пришлось и России их догонять, но к моменту Крымской войны у нас такого флота ещё не было, он только зарождался. Мы шли в Севастополь и в час досуга распевали песню, рождённую ещё в Ушаковские времена:

Давай, Петро,

Закатывай ядро,

Пальнём разок

По турку на глазок.

Давай ещё!

Толкай ядро ершом.

Палю! Ура,

В борту паши дыра!

Ещё, Петро,

Закатывай ядро.

Качнёт волна,

И я пальну им – на!

Всадил ядро

Я крейсеру в нутро,

Где погреб их,

И он взорвался вмиг!

Ты где, Петро?!

Давай ещё ядро!..

А он лежит,

Кровь из груди бежит…

Ну, что ж, Петро,

Я сам вкачу ядро,

За нас с тобой -

За здра!.. за упокой…

Англо-французский флот не успел прийти туркам, своим союзникам на помощь при Синопе, но он наступал на Севастополь, параллельно с сухопутными войсками. Флот Нахимова находился в севастопольской бухте. Адмирал понял, что ему не справиться с вражескими бронированными линкорами. И тогда решил затопить свой флот в бухте, чтобы не дать в неё войти вражеским кораблям, лишить их возможности обстреливать город и высадить десант.

Нахимова назначили комендантом Севастополя и главнокомандующим войсками. Он дал команду строить бастионы на подступах к Севастополю, и, прежде чем топить корабли, снять с них все пушки. А мы, матросы, стали солдатами сухопутными, строили вместе с горожанами бастионы, перетаскивали на них с кораблей пушки – работёнки досталось.

Но это была работёнка. А настоящая работа началась, когда на бастионы полезли британцы, французы и сардинцы. «Постой-ка, брат мусью, пожалуй к бою, – слышали мы от своих командиров, – уж мы пойдём ломить стеною, уж постоим мы головою за родину свою!»

• на бастионе довелось воевать рядом с матросом Петром Марковичем Кошкой. Мы с ним обслуживали одну пушку. Когда отбиваешь атаку врага, в общей агонии боя возникает такой азарт, от которого отступает страх, когда ты не замечаешь, как падает рядом с тобой стоявший только что товарищ, когда только одна мысль тобой руководит: давай, давай, давай ещё немного и они откатятся, ну же, ну! Я заталкивал в ствол ершом порцию пороха и чуть не в истерике кричал:

– Давай, Петро, закатывай ядро! – И Кошка закатывал бомбу или гранату и пушка грохала, мы всей прислугой возвращали её за канаты на место и снова палили, и снова палили. И хватались за ружья с примкнутыми штыками и – в атаку на прущих на бастион французов.

Когда мы отбили первую атаку на бастион Малахова кургана, где командовал адмирал Нахимов, ночью Кошка исчез – ушёл в разведку. И, представляете, привёл трёх французов, которых взял в плен, вооружённый одним кинжалом. Мы сидели с ним почти до рассвета, привалясь спинами к брустверу и тихо разговаривали.

– Петро Маркович, спросил я, – ты из каких земель будешь?

– Из-под Каменец-Подольска я, крепостной.

– А как на флот сподобило?

– Барыня упекла.

– Что натворил?

– Да нет, за вольнодумство. Много рассуждал о воле да о несправедливости бар, прáва крепостного. Она меня и сбагрила на флот. А ты Ваня, откель?

– Из Бархан с Тамбовщины. Тоже крепостной.

– А вот война-то кому неволя, а для нас воля… Ты всё меня по отчеству кличешь, а как батьку твоего звали?

– Не знаю, мать моя утопла, меня родив, так мне её сестра сказывала, тётка моя Лизавета, которая меня растила. А звала она меня Михайловичем, как деда моего. А фамилия моя Найдёнов, и кличут просто Найдёном. – И мы долго с Петром Марковичем шептались, пока нас сон не сморил.

А в другой раз Пётр Кошка подвиг совершил. Французы нашего погибшего сапёра тело в землю вкопали перед своими окопами, сволочи, одна голова была наружу. Так Кошка выкопал его и под их пулями принёс на третий бастион. Пять пуль в тело сапёра впились, а в Петра ни одна не попала. Такой он герой был, этот Кошка. За это его наградили Знаком Отличия Военного ордена Святого Георгия.

Сделал опять вылазку, притащил варёную говяжью ногу. Как ему удалось из французского котла у них на кухне её спереть – ума не приложу. Надо же умудриться. Одним словом, Кошка, а дрался как тигр, и я старался ему подражать и не отставать от него.

Однажды он удивил всех: с их стороны привёл коня, как цыган-конокрад. Вот была потеха! Он этого коня продал, а деньги отдал на памятник погибшему товарищу.

Я тоже пошёл как-то с ним в разведку. Лежим в засаде, высматриваем добычу – француза какого. Глядь, один вылез из укрытия под кусты помочиться, мы его и сцапали. Он завопил, мы его волочем, а по нам палить начали, пуля меня и задела. Не сильно. Но в бедро попала, в мякоть, хорошо, что не в кость.

• дотащили подлеца. Оказался не француз, а английский офицер младшего их чина. А я от потери крови чуть сознания не лишился, меня под утро отвезли к Даше Севастопольской, в её пункт перевязочный. Там я подлечился, там и узнал, что она – дочь моряка, одного из тех тридцати восьми, что погибли в битве при Синопе.

Она на свои деньги приобрела повозку и переоборудовала её в походный перевязочный пункт. Как она за нами, за ранеными ходила! Так сестра за родным братом не ухаживает, как она каждого из нас перевязывала, поила, кормила. И работала под приглядом самого хирурга Пирогова. Солдаты и матросы были влюблены в неё, восхищались ее мужеством: она ведь их из-под пуль и картечи с поля боя выносила и вывозила.

Когда она узнала, что я тоже сражался при Синопе, она спросила, не знал ли я матроса Лаврентия Михайлова.

– А как же, я с ним служил на «Марии».

– Да, отец воевал на «Марии!» – радостно воскликнула она. Ты знал его? Расскажи, как он погиб.

– Наши койки рядом были, вместе кашу флотскую ели… А погиб он геройски. Он неподалёку от нас с Петром Кошкой был у соседней пушки, когда турецкая граната разорвалась у нас на палубе. Он как стоял у орудия, так и упал, не выронив из рук заряда, который собирался заложить в ствол. К нему кинулись санитары, думали, ранило его, но он уже… У нас на всех кораблях за всю битву погибло только тридцать восемь матросов. А на «Марии» – только он один, вот ведь как судьба распорядилась… Похоронили его по морскому обряду, отпевал корабельный священник…

Пока я у Даши Севастопольской вылечивался, Кошку в одной из вылазок ранили штыком в грудь, а в четвёртой атаке на бастионы на Малаховом кургане 28 июня 1855 года погиб Адмирал Нахимов. И нас с Петром Кошкой не было рядом, может, и смогли бы его защитить, не знаю.

Об этом я узнал, когда вернулся на бастион, готовый к новым атакам. И она началась, шестая атака на Малахов курган. Не было с нами Нахимова, но он как будто стоял рядом и говорил нам «Смелей, ребятки, смелей, сынки! Дайте им как следует картечи! А ну, в штыки их, бесов!» Он словно продолжал отдавать нам свои команды.

И вот в пылу боя я увидел повозку Даши Севастопольской И углядел, как группа французов подступает к ней.

– Братушки! – Заорал я, – Спасай Дашу Севастопольскую! Вперёд!

Мы кинулись в штыковую, подступились к повозке Дашиной, нагруженной ранеными; смотрю, она стоит, прижав руки к груди, глаза её широко раскрыты, и в них не страх, как сейчас помню, а удивление. И вижу, что в неё целится французский солдат. Я кинулся ему на перерез и в это время грянул выстрел. И пуля, которая предназначалась ей, ударила мне в грудь. И я упал. И только услышал наше ура и большие глаза Даши, наклонившейся надо мной и слова из её уст:

– Синеглазенький, как же так!..

Только успел подумать: «Вот он святой миг, мне завещанный…» И всё, жизнь моя оборвалась…

Я лечу из глубокого колодца на свет и кричу:

– Мамочка! Отец! – И слышу в ответ из света:

– Мы здесь, сынок! – И тьма закрывает мне очи…

Коротка была моя жизнь, как и повесть о ней…

* * *

Уже в седьмой нынешней жизни, когда ко мне вернулась память всех жизней моих, я прочитал, что Пётр Маркович Кошка после войны находился на излечении, но затем вновь служил, в Петербурге, потом вернулся на родину. Из жизни он ушёл геройски, спасая детей. Шёл домой и заметил, как на реке две девочки тонут в проруби. Бросился их спасать. Вытащил из воды, живы, слава Богу, да сам провалился под лёд; выбрался, да пока дошёл до дому, простыл сиьно, поднялась у него горячка, не молод уже был матрос, от горячки той он и скончался. А две дуры из проруби выросли и жизнь прожили, детей нарожали, внуков нянчили и не знали, какой человек их в детстве от смерти спас, эх!..

Каждый человек для чего-то рождается на свет белый. А для чего был рождён я? Почему мне пятая жизнь была дана такой короткой и не очень счастливой? Может ли быть счастлив человек, не знавший ласки материнской и отцовской? Своих детушек не нянчивший? Почему так? Почему одним даётся много, а другим – так скупо. У кого искать ответ?..