Мне остаётся рассказать о своей нынешней, надеюсь, последней жизни, если верить дарованной мне Богом памяти о всех жизнях предыдущих. Но жизнь моя текущая ничем особенным, во-первых, не блещет, и во-вторых, ничем особенно не знаменита. Никто меня в детстве не благословлял таинственно на подвиг жизненный. Кроме того, вы, Юрий Иванович, наверное уже прочитали обо мне и книгу, которая не очень мне нравится, и в Интернете. Но разве что, если вы решите из моих материалов сочинить какое-никакое произведение, то для полноты сюжета надо рассказать вам и о себе, Иване Марковиче Найдёнове, в актёрстве Иване Скородомском.

Я сказал, что книга обо мне не нравится. Почему? Современные журналисты, а писал её журналист-шелкопёр, все выискивают, строча о нас, людях искусства, «клубничку», выспрашивают бытовуху. Были ли любовницы, скандалы и прочая. А о творчестве как-то избегают говорить, о процессе создания образа персонажа на сцене, как он создаётся, как рождается и что при этом происходит с творцом -это им не интересно, потому что непонятно, потому что они этого не переживают в своём творчестве, у них результат творения – не образ, а бабки, мани. Вы посмотрите телепередачи, где ведущие пытают актёров, или фильмы, посвящённые известным киноартистам, уже в бозе почившим. Мать моя мамочка! Откуда они только вытаскивают эти сведения? А разводы популярных людей, скандалы, делёжка наследства. И всё на виду у народа. О каком искусстве может идти речь?

• кому интересно такое читать, смотреть и слушать? Это падение нравов, это моральный разврат на глазах миллионов зрителей. Это ил, бездуховный осадок со дна жизни, которым нас пытаются кормить повара либерализации демократии. И никто этого не замечает, и никто их не остановит. Что поделать, нынче умеют на всём делать бизнес-деньги. Но хватит об этом, как говорила Евдокия Николаевна Солдатова в Моршанске, – будя. Мне это слово хорошо запомнилось с детства, с войны.

А что же вы не отказались от публикации книги о вас? – спросите вы меня. А смалодушничал, решил: чем никакой обо мне книги, так пусть хоть эта. «Как многое нам хочется вернуть, и повторить, но чтоб без малодушья» – это я вас цитирую, Юрий Иванович.

Я родился в Москве в роддоме имени Григория Грауэрмана. Мы жили на Арбате в переулке Сивцев Вражек. Домой меня из роддома не везли, отец нёс на руках, потому что это рядом, идти пять минут.

Родители мои одногодки, только мама Алина Родионовна родилась в Москве в 1902 году в семье врачей Выгодских, а отец Мирон Матвеевич Найдёнов, да, такая была его фамилия от рождения, появился на свет в Царицыне (Сталинград). Отец его, дед мой Матвей Игнатьевич Найдёнов, был паровозным машинистом, супруга его, моя бабушка Евдокия Степановна работала белошвейкой у купцов Богатырёвых.

Отец, недоучившись в реальном училище, где проявлял литературные способности в сочинении стихов, ушёл добровольцем воевать с беляками, участвовал в защите Царицына, был вестовым в штабе Сталина, потом участвовал в боях, получил ранение.

Мама гимназистка, воспитывалась в семье, придерживающейся идеи революции, и вступила вместе с отцом-хирургом Родионом Захаровичем Выгодским сестрой милосердия в Красную Армию и работали они в санитарном поезде, а к тому времени, когда началась оборона Царицына, оба оказались в царицынском госпитале. Туда попал и раненый Мирон Найдёнов. Парень он был, крепкий, на поправку шёл быстро, веселил палату частушками собственного сочинения, одну я помню, он её как-то спел в компании друзей, а я подслушал и запомнил:

Беляки, беляки

Оказались дураки,

На Царицын пёрли скопом,

Надавали им по жопам.

– Фу, Найдёнов, такой красавец, а выражаетесь некультурно! – Сделала ему замечание медсестра Выгодская. И улыбнулась.

А Мирону сестричка Алина сразу приглянулась, то есть, влюбился он без памяти и не знал, как обратить её внимание на себя. Вот и попытался, да, увы, неудачно.

– Следующий заход был более удачным, – смеясь, рассказывала мама гостям историю их знакомства:

– Иду по палате, а он поёт:

Ах, Алина, ты Алина,

Ты моя любовь-кручина,

Рану мне перевяжи,

Слово нежное скажи.

А я ему в ответ: больной, повернитесь, уколю.

Гости смеются, а отец завершает рассказ:

– Но достал я её с третьего раза, сочинил настоящее стихотворение и прочитал ей при всей палате:

Пропасть бы вдруг,

умчаться в мёрзлый космос

и там, в ни кем не ведомом краю

без суеты, без страха, без вопросов

однажды просто встретить смерть свою.

И будет падать льдинкой невеликой

душа моя остылая, одна,

сквозь тьму, чтоб вдруг однажды

светлым росным бликом

сверкнуть в цветке у твоего окна!

– А я ему в ответ: ваши стихи упаднические, я такие не люблю. Повернитесь, я вас уколю.

– Но всё-таки они тебя зацепили, взыграло ретивое, признавайся! – смеётся отец.

– Да уж, зацепило. – Признаётся мама. – Вот он наш Ванёк-якорёк, – и мама потрепал меня по кудрям.

В общем, отшумела гражданская война, и вернулась Алина Выгодская в дом родительский, да не одна, а с женихом, бойцом Красной Армии Мироном Найдёновым. Правда, свадьбу сыграть пришлось позднее: Выгодские настояли, чтобы дочь сначала выучилась на врача, соблюдая семейную традицию. Но Алина пошла по материнской линии; она, с детства обученная матерью Августой Михайловной игре на фортепьяно, прекрасно владела инструментом и заявила, что насмотрелась крови в госпиталях за Гражданскую войну и хочет выбрать профессию мирную, хирургия ей не по душе.

– Ну, Алинушка, ты можешь стать терапевтом или педиатром, – никто тебя не неволит браться за скальпель.

– Нет, папа, я позанимаюсь с полгода с мамой и буду поступать в консерваторию.

Жить у них Мирон категорически отказался, а поселился в РАППовском общежитии молодых поэтов, куда его устроил Демьян Бедный, с которым они познакомились в поезде по дороге в Москву. Отца приглашали учиться в военную академию, но его тянуло стихотворство, и он полностью окунулся в поэзию.

Поженились Мирон с Алиной в 1926 году, тогда она его уговорила жить у них, им выделили отдельную комнату в их большой квартире, куда меня и принёс отец в 1932 году.

Я рос, как большинство московских мальчишек: детский сад, двор, потом школа, кружки и так далее. Когда мне было лет семь, в доме появилась гитара – увлечение отца, он, можно сказать, был одним их первых поэтов, кто взялся за гитару и стал петь свои стихи. Несколько песен и стихов он посвятил маме, нежно и ласково называя её Ариной Родионовной.

– Пап, почему ты называешь ёё Ариной, она же Алина, – удивлялся я.

– У каждого поэта должна быть своя Арина Родионовна, как у Пушкина, понял, сверчок? – Он мечтал, чтобы и я научился писать стихи и после окончания школы поступил в литинститут. Но я к стихотворчеству не проявлял интереса, хотя стихи любил.

И новому гостю Мирон Матвеевич всегда представлял маму так:

– Знакомьтесь, это моя Арина Родионовна, а мама всякий раз смущалась и протягивая гостю руку, говорила: «Алина».

Отец был очень активным человеком, он бывал на многих стройках, выступал там со стихами, писал в

272

газеты и журналы стихи и очерки о строительстве Днепрогэса, Турксиба, Комсомольска-на-Амуре, Магнитки, привозил с собой и песни. И, хочу подчеркнуть, отец стал заядлым москвичом, патриотом столицы. У нас часто бывали гости – поэты, журналисты, актёры. И в застолье у нас постоянно присутствовал наш сосед по площадке ветеринарный врач Андрей Ильич Скородомский; старше отца и мамы лет на десять, уже седеющий мужчина-красавец, он изысканно ухаживал за мамой и всегда приходил к нам с букетом цветов и вручал его ей. И никто не догадывался, что он был тайно влюблён в мою мать. Андрей Ильич при случае шутил за столом: «Смотрите, Мирон, украдут у вас вашу красавице жену!» «Только попробуй!» – отвечал ему отец, грозил пальцем и брался за гитару.

После войны, когда я уже учился в институте, мы с мамой разбирали архив отца и нашли его песню о Москве. Он её часто пел до войны, а мама аккомпанировала ему на рояле; жили тогда без магнитофонов, голосовой записи у нас не было. Я прошу, в главе обо мне, если вы её будете писать, поместить слова этой песни.

Мирон Найдёнов

Москва моя

Когда на крыльях мчу домой издалека,

Родную землю закрывают облака,

А я хочу, хочу увидеть поскорей

Внизу галактику московских фонарей

И улыбнуться им тихонько с высоты,

И окунуться в шум столичной суеты,

В глазах друзей увидеть те же огоньки,

И подмигнуть в ответ: «Здорово, земляки!»

273

Припев: Вернулся снова я к тебе,

К моей земле, к моей судьбе.

Москва моя, в любом краю

Я песни о тебе пою!

Мы, как в музеях, бродим в дальних городах

И восторгаемся: «Какая красота!»

Но есть она и не за тридевять земель,

Ты только, только разгадать её сумей.

Когда вернёшься после длительных разлук,

Всё удивительным покажется вокруг:

И дом, и улица, и мост, и старый сквер,

Как будто в первый раз проходишь по Москве.

Припев.

Вдруг замечаешь: стали площади светлей,

Улыбки стали и добрее и теплей,

А где вчера Тверская узкая была,

Теперь по Горького широкой потекла.

И сердцем чувствуешь, что в сотни раз родней

Тебе поэзия задумчивых огней,

И вспышки сварки, и трамваев нежный звон,

И фонари с бульваров пушкинских времён.

Припев: Вернулся снова я к тебе,

К моей земле, к моей судьбе.

Москва моя, в любом краю

Я песни о тебе пою!

• разъезжал по стране, печатался, мама работала концертмейстером в филармонии, я в 1940 году пошёл в школу и с первого класса пристрастился к сценическому искусству; проще говоря, записался в школьный театральный кружок, который вел у нас актёр Театра Красной Армии Михаил Майоров.

274

Седьмого ноября и первого мая я уже читал стихи со школьной сцены, испытывая восторг от аплодисментов, исполнял разные роли в одноактных пьесах о революции. В общем, жажда сцена обуяла меня на всю жизнь.

Но недолго радовало нас счастливая жизнь. Весной 41-го года я перешёл во 2-й класс. Мама взяла отпуск и отец отправил нас к деду Матвею и бабушке Дуне в Сталинград, на Волгу, поплавать и порыбачить, как сказал он:

– Я сам отправляюсь сейчас в творческую командировку от Союза писателей с группой поэтов в Белоруссию, в Минскую область. А потом тоже возьму отпуск и к июлю приеду, подменю маму, – сказал он, – и мы славно порыбачим, ухи поедим на берегу Волги, Ванюха, это, знаешь какое удовольствие!

Но все наши планы и надежды оборвала война. Мама перепугалась, места себе не находила, металась, нервничала, суетилась: «Надо скорей, скорей домой!». А скоро не получалось. Билетов было не достать, как мама ни пыталась объяснить на вокзале, что она военнообязанная, санитарка, что ей надо явиться по месту приписки в Москву. В городе ввели военное положение, затемнение окон, никаких ночных хождений, только по спецпропускам.

Утешил её дед Матвей и помог:

– Не плач, дочка. Я – старый паровозник, мобилизован в строй, на днях иду в рейс на Саратов. Он короткий, скоро вернусь и поведу состав на Москву. Попробую взять вас с собой. Подождите меня, не нервничайте.

Мама сильно волновалась за отца, места себе не находила:

275

– Как же, он ведь уехал в Белоруссию выступать по колхозам, а в Минске уже немцы, где его искать, что с ним, я не знаю…

За два дня до отъезда, когда уже больше месяца шла война, из Москвы вдруг пришло письмо от отца. Ох, как она обрадовалась! Распечатал, прочла и руки опустила. Он писал: «Любимая, я чудом вырвался из Белоруссии домой на один только день. Пишу сейчас из приёмой военкомата. Прости меня, я должен, я обязан быть там, в окопах, но не с томиком стихов в руках, а с автоматом. Я ухожу на фронт, чтобы защищать всё то, о чем я писал в стихах: свою Отчизну и вас, дорогих и любимых жену и сына. Прости меня, я верю, что мы скоро увидимся. Береги Ваню, скажи ему, чтобы рос мужественным и добрым человеком, храни нашу семью, наш дом. До встречи, целую, твой Мирон, 26 июня 1941 года».

Она обвела всех нас печальным взглядом и с глазами, полными слёз, взрыдывая, сообщила:

• Мирон ушёл воевать добровольцем. Он уже месяц, как воюет… – И не смогла больше сдерживать слёз. Заголосила и Евдокия Степановна. Матвей Игнатьевич сел на стул и закурил папироску…

Мама перевернули письмо.

-Вот, он на прощанье стихи прислал. И стала читать их вслух. Я тоже позволю себе прочитать его вам.

Мирон Найдёнов

Будем жить!

И вот она нагрянула,

фашистская орда.

И всем в окошко глянула

со свастикой беда.

276

Но песнь звенит сигнальная

в буденовской трубе.

И взгляд отцовский Сталина

вновь чую на себе.

Назад ни шагу! Слышите,

и вéрхи и низы?!

Огнём свинцовым вышитый

Звенит его призыв!

Клялись за дело красное

мы головы сложить.

Сметём врага и спразднуем

Победу! Будем жить!

26 июня 1941 года,

перед отправкой на фронт

Мы долго сидели в оцепенении…

Дед увёл состав в Саратов. Мы дождались его, бабушка Дуня напекла нам пирогов на дорогу. Выяснилось, что дед поведёт на столицу санитарный поезд. Мама кинулась к начальнику поезда, предъявила документы и уговорила его взять нас с собой.

Он сначала сказал, что может взять только её одну с условием: оформить её санитаркой на время движения в пути.

– А мальчонку надо оставить, ничего тут с ним не случится.

– Я согласна остаться с вами на всю войну, только возьмите меня с сыном, его лишь до столицы.

– Об этом спрашивайте у сопровождающего поезд майора из Москвы.

Майор, как мама потом вспоминала, чекист, выслушал её, проверил документы, покрутил сжатыми губами.

277

– Отец его, – она прижала меня к себе, – мой муж, уроженец Сталинграда, воевал здесь в Гражданскую, он при обороне Царицына служил вестовым в штабе товарища Сталина, известный московский поэт Мирон Найдёнов. Нам надо, вы понимает, быть сейчас дома, там мальчик останется с моими родителями, а мы – на фронт.

– Найдёнов? – Вскинул брови чекист, как же, слыхали, он у нас в Москве в нашем клубе выступал. А вы почему не Найдёнова, а Выгодская?

– Я оставила фамилию своего отца, почётного доктора, профессора медицины, он надеялся, что продолжу его профессию, а я окончила консерваторию, стала пианисткой; но в Гражданскую была санитаркой, такой и приписана в военкомате в столице, вот мой венный билет, и должна явиться туда, чтобы меня не посчитали дезертиром. Да, посмотрите метрику сына: отец – Мирон Матвеевич Найдёнов. – Как она потом радовалась, что захватила метрику с собой на всякий случай, да чтобы купить на меня детский билет.

Майор посомневался ещё немного, но так как малец совсем не был похож на немецкого шпиона, он всё-таки разрешил нам сесть в поезд.

– Только чтобы не шастал по вагонам, а сидел в административном купе! – Строго сказал он.

• Москвы добрались достаточно быстро – поезд нужный фронту почти нигде не задерживали. Но вернулись всё-таки только через полтора месяц после начала войны. Отпуск у мамы давно кончился, она попросила начальника поезда дать ей справку о том, когда она выехала из Сталинграда и когда прибыла в столицу. А он стал уговаривать маму остаться с ним, служить в его команде, выяснив по дороге про мамин опыт санитарки.

278

Мама отказалась, объяснив, что если она не явится в пункт приписки, её сочтут дезертиром.

Итак, мы прибыли в столицу 5-го августа и не узнали её: город с военным лицом. Витрины заложены мешками с песком, отряды солдат в касках и с винтовками со штыками, грузовики, тянущие пушки, заклеенные накрест стёкла окон, плывущие вдоль улиц аэростаты, ведомые девушками в военной форме. И главное – суровые, даже мрачные, скорбные лица москвичей везде – на улицах, в метро, в наземном транспорте.

На нашем школьном дворе в Сивцевом Вражке мобилизационный пункт, тут же молодые ребята, ещё не переодетые в военную форму, под командой офицера выполняли приемы штыкового боя и обращения с винтовкой.

Мы поднялись на этаж пешком – лифт не работал почему-то – мама нажала кнопку звонка. Тишина. Мама позвонила ещё раз. Звука звонка не было слышно. Так, света нет. Мама постучала в дверь кулаком, и раз, и два.

– Вам кого? -Послышался за дверью тихий голос Августы Михайловны.

– Мама, открой, это мы! – Крикнула мама и я закричал: «Бабушка!»

Дверь распахнулась, бабушка всплеснула руками, прижала ладони к груди и потом воздела их кверху:

– Господи всемилостивый! Слава тебе! – И обняла дочь, а потом и внука. И слёзы, слёзы, слёзы…

И вот уже мать и дочь на диване, внук – у ног матери. Первый мамин вопрос:

– Что Мирон? – остановил бабушку, которая принялась было что-то говорить про Родиона Захаровича. Бабушка встала, ушла к себе в спальню и вернулась со

279

шкатулкой. Села, достал из неё какую-то открытку и, плача, протянула её маме:

– Вот, пришло два дня назад. – И заплакала.

Мама почитала и упала головой на диванную спинку, и застонала: «Ми-ро-о-он!» И затряслась в рыданиях.

Я ничего не понимал, крутил головой, прижался к ней. Она обхватила меня руками и, рыдая и всхлипывала, говорила:

– Осиротели мы, сын, папку твоего фашисты убили… -И я заревел…

Но похоронка, извещение о гибели отца была не единственной страшной новостью. Когда мама чуть-чуть успокоилась, бабушка сообщила, что после того как отец ушёл на войну, к ним ночью громко постучались в квартиру. Дедушка не стал открывать, крикнул, что позвонит в милицию. Из-за двери раздался голос:

– Родион Захарович, это я, ваш участковый, откройте, пожалуйста. И дедушка открыл. Вместе с участковым вошли два человека в кепках и чёрных плащах и представились сотрудниками Министерства госбезопасности.

– Нам нужен Мирон Найдёнов. – Грубо сказал один, а второй сразу прошёл в другие комнаты квартиры.

– Его нет, – ответил дедушка Родион.

– А куда же он подевался? – Язвительно спросил второй, обошедши квартиру, он даже заглянул в ванную и туалет.

– Он ушёл на фронт сразу, как вернулся из Белоруссии, он был там в командировке от Союза писателей с группой товарищей. – Дед специально так подробно рассказывал, чтобы они не задавали лишних вопросов. – Съездил в Союз писателей, сходил в военкомат, собрал

280

вещи, простился с нами и отправился на вокзал.

– И много вещей он собрал с собой.

– Да нет, чистую рубашку, носки да блокнот с авторучкой и карандашами, и всё. Зачем ему много вещей на войне. Всё, что нужно, ему дадут.

– А где его кабинет?

– У него не было кабинета, в комнате, где жила его семья, остался его стол.

– Покажите.

Они долго рылись в столе, выкинули всё на пол, перерыли полку с книгами, швыряя их на ковёр, но ничего не взяли.

– Что вы ищете? – Спросила Август Михайловна.– Может быть, это? – Она протянула им листочек с отпечатанными на машинке последними стихами отца, которые были и в письме, присланном маме в Сталинград.

– Гэбист вырвал листок из её рук, прочитал, скривил лицо, сложил листок и сунул его в карман. – А где его жена?

– Дочь наша Алина, его супруга, их девятилетний сын Ваня, наш внук, уехали в начале июня в Сталинград в отпуск погостить к его родителям. Но что-то их до сих пор нет, отпуск кончился, мы волнуемся.

– Ничего, если никуда не делись, объявятся. Оттуда сейчас трудно, в общем, ладно, вот телефон, сообщите, когда она приедет.

– А позвольте спросить, – осторожно сказал Родион Захарович, – в чем дело?

– Вас это не касается. Пока не касается. У нас есть сведения, что Мирон Найдёнов ушёл к врагам.

– Ерунда какая, – пробормотал дед. – Этого не может

281

быть. Мирон при штабе товарища Сталина в Царицине во

время Гражданской войны служил вестовым. Не мог он ничего…

– Всякое бывает. ..– И они ушли, не прибрав за собой, что особенно возмущало Августу Михайловну.

Обсуждали долго это посещение гэбистов. Что там случилось в Белоруссии, когда навалилась война? Может, кто-то оговорил отца и написал донос?

– Это называется не донос, – пояснил Родион Захарович, а разоблачение врага народа, да-с… писал, скорее всего, один из его «коллег», да-с…

Так мы и не узнали, что там произошло 22 июня, как удалось отцу вырваться из Белоруссии в Москву, какие события и подозрения заставили доносчика взяться за перо.

Мама позвонила по оставленному номеру, её пригласили на Лубянку. Она прихватила похоронку и поехала. Вернулась поздно вечером, допоздна прождала в приёмной, поехала с утра, а приняли её только в девять вечера.

Рухнула на стул в столовой и сказал только:

– Велено всем никуда не выезжать… Мне даже на фронт не позволили. Боятся, наверное, что удеру к фашистам, будь они прокляты вместо со всеми этими…

– Ну-ну-ну! – Погрозил дочери пальцем Родион Захарович и похлопал им по своим губам…

Прошло два дня. Мама всё-таки рвалась на фронт. Твердила, что она должна быть там.

– А ты знаешь, что ТАМ? – Увещевал её Родион Захарович, назначенный главным врачом госпиталя, развернутого в одной из школ в Сокольниках. – Ты приди, посмотри, что творится у меня в госпитале!

282

– Ты хочешь чтобы Ваня остался круглым сиротой? – Плакала Августа Михайловна. – Пожалей его и нас, стариков. – Если ты погибнешь на войне, мы его не вырастим, умрём допрежде, чем он станет взрослым.

– Иди ко мне санитарить, – предлагал отец.

Но маму вызвали в филармонию и предложили ей работу. В столице действовали театры, концертные залы. Зрители – в большинстве военные – солдаты и офицеры, отправляющиеся на фронт. Формировались группы для выступления в госпиталях. Мама ещё в консерватории освоила аккордеон, получила в филармонии инструмент и разъезжала с ним по концертам… Она как-то посуровела и седая прядка серебрилась у неё на виске. И две горькие складочки проявились у неё на лице по краям губ; когда она улыбалась печально…

На воротах нашей школы был прикреплён щит с объявлением, что 1 сентября занятия будут проводиться в помещении школы в Плотниковом переулке. Мой второй класс учился во вторую смену, а старшие классы – в третью.

Андрей Ильич Скородомский не оставлял нас без внимания. Он знал от Августы Михайловны об обыске у нас, его не смущало знакомство с нами, подозреваемыми – в чём? – мы сами не ведали. Однажды он зашёл к нам, как всегда, со скромным букетиком цветов и газетой в правой руке.

– Вот! – Помахал он газетой. – В «Труде» напечатали, читайте! – И протянул газету и цветы маме.

В газете оказалась подборка папиных стихов и среди них – стихотворение «Будем жить!»

– Я думаю, – сказал Скородомский, – это лучшая реабилитация Мирона! Радуйтесь, славяне!..

283

На Москву посыпались фашистские бомбы. Одна ударила в театр Вахтангова, это сильно отразилось на здоровье и состоянии Августы Михайловны. Она стала бояться каждого громкого шума на улице, вздрагивала даже от стука двери лифта и всякий раз хваталась за сердце. Она стала заговариваться, по многу лежала, утром долго не вставляя с постели, перестала следить за собой.

Она всё время твердила:

– В театр Вахтангова бомба ударила, в Большой театр,

По бульвару Гоголя листы книг обгорелые летают, и в наш дом бомба угодит, вот поверьте! Надо уезжать из Москвы.

Родион Захарович пригласил на дом своего приятеля терапевта, тоже профессора. Тот долго прослушивал бабушку, расспрашивал её, выписал лекарства и в заключении сказал деду:

• Родион, тут нужен психиатр; она не в себе, боится, что бомба упадёт на ваш дом и вы все вместе с нею погибнете. Надо водить её в бомбоубежище.
• по радио объявляли об опасности бомбардировки, мы с мамой – дед почти круглосуточно пропадал в госпитале – мы спускались с бабушкой в бомбоубежище, оборудованное в подвале нашего дома.

Бабушка угасала и в конце сентября она тихо умерла, сказав маме перед смертью:

– Мирону не вели идти на войну, убьют его фашисты. Он же поэт, стрелять не умеет…

Родион Захарович сразу постарел, дома почти не появлялся, ночевал в госпитале, а в начале октября велел нам с мамой эвакуироваться куда-нибудь.

– А ты? – Спросила мама.

284

– Уезжаю. Ближе к фронту. Я назначен начальником санитарного поезда, а наш госпиталь готовят к отправке на Урал. Буду туда вывозить раненых.

Мы остались с мамой одни. Правда, на попечении Скородомского. Он уговаривал маму уехать с ним на всякий случай.

– На какой на всякий? – спрашивала мама.

Он крутил пальцем, показывая на чёрную тарелку радио и таинственным шёпотом говорил:

– Вы же не знаете, сняли они с Мирона обвинения в измене родины или нет. Для них, он тыкал пальцем в тарелку радио, и мёртвый остаётся неосуждённым предателем, но предателем же, а все родственники предателей автоматически считаются также врагами народа и к ним применяю репрессии. Разве вы не знаете по судьбам многих жильцов нашего дома, даже из нашего парадного – Соколовские, Рубины, Макарские – где они? А… Вдруг однажды и за вами придут? Нет, вам надо исчезнуть на время из Москвы и лучше, если при том вы смените фамилию.

– Как? – Удивилась мама.

– Да очень просто. Возьмите, например, мою. Нет, нет, да погодите возражать. Послушайте, я объясню. Я не падаю перед вами на колени и не умоляю выйти за меня замуж, чтó вы, дорогая Алина Родионовна, я знаю, как вы чтите память незабвенного Мирона, как вы любили его и, наверное, любите до сих пор. Но опасность для вас не исключена. Я предлагаю вам заключить фиктивный брак, об истинности которого будете знать только вы и я. И потом, немцы могут вот-вот войти в Москву. Они уже совсем рядом. Правительство эвакуировано в Куйбышев вместе с Большим театром. В столице остался только его

285

• Посмотрите, что творится на предприятиях, на вокзалах, да просто выйдите на улицу, гляньте, что происходит.

Последний раз он так уговаривал маму накануне 16 октября, когда паника в столице достигла апогея, и маме в филармонии предложили или эвакуироваться в Среднюю Азию, или уволиться.

Мама была в ужасе ото всего, что она видела, что творилось в Москве, ото всего того, что внушал ей Андрей Ильич. И она сдалась, как говорила всем, только ради сына, чтобы я не попал в детский дом. В общем, был я Найденовым, стал Скородомским, и мы с мамой оказались вписанными в его паспорт.

Когда я вырос, я понял, что, пугая маму, Скородомский старался для себя, увёл он всё-таки Алину Родионовну.

В день регистрации брака Андрей Ильич устроил скромное застолье – надо же отметить это судьбоносный факт – с шампанским, крабами и чёрной икрой.

– А куда и когда мы едем? – Спросила мама.

– Завтра. – Коротко ответил он. – Вечерним поездом.

– Да мы же не успеем собраться!

– Возьмите только самое необходимое, что сможете донести в руках. Мы едем не в автомобиле.

– А куда едем, Андрей Ильич? – Спросил я.

– А едем мы, молодой человек, в моё родовое гнездо к моей старушке матушке в Моршанск, есть такой город в Тамбовской области на речке Цне, рыбы в ней полно. И не надо называть меня по имени отчеству, зови меня просто папой, или, если хочешь, отцом. Для всех вы отныне моя семья, семья Скородомских. Я не прошу тебя забыть, что ты Найденов, но пока идёт война, ты мой сын, Иван

286

Андреевич Скородомский, ясно, малыш? Так будет лучше для твоей безопасности. Ну и договорились. Алина, выпьем за успех нашей поездки, помоги нам Господь! – Он перекрестился, чем очень удивил нас с мамой. О его набожности мы до сего дня не знали.

На другой день мама собрала вещи, книжки отца, что-то из посуды, дорогие ей фотографии, написала письмо Родиону Захаровичу, сообщив в нём адрес нашей эвакуации, и положило его на стол в его кабинете. Потом мы пошли с ней в домоуправление, передали домоуправу запасные ключи от квартиры. Мама сказала ему, что мы эвакуируемся в Моршанск, и просила никого в нашу квартиру не подселять, так как скоро может приехать с фронта, она так и сказала домоуправу: с фронта хозяин квартиры профессор Выгодский.

Да, Юрий Иванович, мы эвакуировались, как и вы, в ваш любимый Моршанск. И ехали мы не в пассажирских вагонах, а в товарных, слегка утеплённых и приспособленных для перевозки людей с полками и выгороженным в углу туалетом – дыркой в полу над шпалами. И ещё более удивитесь через минуту. Мы добирались трое суток, стояли на полустанках, ожидая, когда пропустят военные эшелоны. И, наконец, вот он, Моршанск, старинный купеческий город. Для меня всё было в диковину: деревянный крашенный зелёным вокзал, лошади, телеги, множество людей с мешками, солдаты, офицеры, цыгане, незнакомые запахи махорки, сена, клочками валяющегося на земле, конской мочи…

Скородомский нанял извозчика и мы поехали, покатили по булыжной мостовой и прибыли к дому номер 57 на улице Карла Маркса, да. Вам эта улица о

многом говорит. В этом доме, вернее, в каменной его

287

• жила мать Андрея Ильича Варвара Павловна.

– Вот отсюда ушёл я в Красную Армию в восемнадцатом году, служил в Первой конной у Будённого, был помощником ветеринара, обихаживал коней, потом в Москве доучивался, – пояснял нам Скородомский после того, как обнялся и расцеловался с матушкой своей.

• Вот, мама, знакомься: моя жена Алина Родионовна, а это твой внук, наш сын Иван.

-Это ваша с Андрюшей комната, Алина Родионовна, а здесь будет Ванюша. – Щебетала старушка Скородомская, не ведавшая о фиктивности брака сына и Алины, знакомя нас с домом. – А обедать будем все вместе в зале...

Окно моей комнаты выходило в сад, который сейчас, почти в конце октября был пуст, и голые ветки яблони при ветре скребли по оконному стеклу.

Начальная школа оказалась почти напротив нашего дома, я сразу по приезду стал её посещать. И учился я в одном классе с Володькой Желтовым, вашим двоюродным братом, который жил через дом от нас, в доме номер 61 по улице Карла Маркса, прямо у кирпичного торца другой школы, стоявшей на углу улиц Карла Маркса и Интернациональной. Где и вы, ваши сёстры и мама, прибывшие из Москвы почти в одно время с нами, жили у ваших тётушек. Вот как судьбы наши переплелись тогда и как переплелись теперь, в конце наших жизненных историй.

Но я буду рассказывать о нас. Местные власти с радостью привлекли Скородомского к работе, назначили московского специалиста главным ветеринаром города. Дело в том, что в то время, как вы помните, в Моршанске чуть ли не в каждом дворе содержалась корова. И весной и

288

• и до октябрьских дней рано утром по улицам они, рогатые, важно покачивая головами, отправлялись на пастьбу на луга за Цну, и шёл по Карла Маркса пастух в брезентовом плаще и щёлкал громко кнутом. И днём на дойку туда же устремлялись хозяйки с ведрами через мосты у собора и у гидроэлектростанции.

Варвара Павловна тоже выпускала свою Ночку из сарая, и ходила на дойку, принося ведро молока. А вечером – эту картину следовало бы видеть да заснять на киноплёнку: с реки по улицам важно шествовали бурёнки, и каждая несла располневшее вымя и сама находила дорогу к дому, а её уже встречала у калитки хозяйка. И вскоре из сарая доносились звонкие удары молочных струй в подойник. И кружку парного молока каждый вечер бабушка Варвара подносила к моим губам: «На, внучек, испей молочка, пользительно».

Так что, ветеринару Скородомскому работы хватало, тем более что помимо коров, у многих были козы и свиньи, к тому же его привлекали к инспекционным поездкам по близлежащим колхозам. Вскоре у него появился выезд: конь и бричка, и кучер-конюх, который жил рядом и подавал по утрам к нашим воротам конетранспортное средство. Жили мы не бедно: кто ж откажется поблагодарить ветеринара за помощь своей скотинке? И несли – кто мясца, кто яичек, кто маслица да картошечки с капусткой, или там курочку, сальца солёненького шматочек… Маме это не нравилось, она ссорилась в Андреем Ильичом, упрекала его:

– Мы живём, как бояре, как купцы в такое время, когда кругом горе, люди едва концы с концами сводят.

– Ну, не выбрасывать же, не прогонять людей, когда они от сердца благодарят.

289

– Отказываться следует от приношений, вы за это зарплату получаете и паёк по карточкам. – Сердилась она, но постепенно привыкла к такой жизни, наверное, махнула рукой.

Я не знаю, я ничего этого не понимал. Что бабушка Варя давала, то я и ел. Но в школу таскать жирные бутерброды мама мне запретила категорически, хоть бабушка иногда и совала мне что-нибудь в портфель, несмотря на конфликты, возникающие у неё по этому поводу с мамой.

Я скоро привык к своей новой фамилии и редко вспоминал сталинградских бабушку с дедушкой и отца. Но когда я вырос, скорее теперь, когда стал стареть, воспоминания начали жечь меня и память возвращала мне картины детства и всё и всех, что и кто в нём оживали.

Мама тоже сразу нашла работу – в клубе «Шерстяник» Моршанской суконной фабрики. Её, с консерваторским образованием, с охотой взяли на должность художественного руководителя, она вела хор и вокальный коллектив, фортепианный кружок, солировала в концертах и аккомпанировала самодеятельным певцам, и, конечно, с концертной группой выступала и в окружающих воинских частях, и в моршанском госпитале. И с удовольствием занималась вокалом с местной звездой, народной певицей, работницей махорочной фабрики Валентиной Чекомасовой, про которую говорили, что она поёт не хуже Руслановой. Я потом, после войны во студентах приезжал в Моршанск порыбачить на каникулы, слушал Чекомасову в городском клубе на концерте, она выступала уже как лауреат областного конкурса, её называли тогда конкуренткой Народной артистки СССР Мордасовой.

Жизнь налаживалась, мне уже Моршанск не казался

290

таким захолустьем по сравнению с Москвой, мне нравилось, как он был построен: словно сначала расчертили землю, как шахматную доску, а потом по горизонталям и вертикалям стали возводить дома. За всю свою историю город часто горел, причём сгорал дотла, поэтому после последнего пожара стали ставить дома наполовину деревянные и наполовину кирпичные, а у двухэтажных домов низ был, каменный, а верх деревянный.

И величественный собор, взметнувшийся над Цной на высоком её левом берегу. Его купцы в девятнадцатом веке заказали архитекторам таким, чтобы он был выше петербургского Исакия, но проект в Питере не утвердило духовное начальство, велело храм укоротить. Но всё равно высота его была велика и величественна, хотя теперь в нём был склад химудобрений.

Мой малый сценический опыт пригодился и в Моршанске: уже 7 ноября я стоял на школьной сцене, и читал стихотворение Мирона Найдёнов «Будем жить!»

Война не только разлучала людей, но и сближала. У мамы отношения с Андреем Ильичом как-то сладились и брак их из фиктивного стал реальным.

С мая 42-го года мы с Володькой Желтовым пропадали не реке, наблюдали сплав леса, ловили рыбу под электростанцией. Червей для рыбалки ходил копать в сточной канаве у сквера возле рынка. Помню знаменитую водокачку и постоянно льющуюся из артезианской трубы воду, которую мужики, приехавшие из деревень на рынок кое-что продать или купить, набирали в ведра поить лошадей.

Ещё Володька был азартный голубятник, забирался на крышу и размахивал длинным шестом с тряпкой, как

291

флагом, свистел, гоняя голубей, и меня пытался приучить к этому занятию. Но я неохотно подключался к нему, я любил почитать. У нас в школе была хорошая библиотека, мы как-то с Володькой забрались в неё поздно вечером и натырили разных книг. Его старший брат Валентин засёк нас с книгами в сарае, допросил с пристрастием, наорал на нас, отвесил подзатыльники и велел, чтобы не было скандала и обвинения в воровстве, также тайно вернуть натыренное, что мы и сделали успешно. «Не укради» – эту заповедь я запомнил на всю жизнь с того самого случая.

Для меня время летело незаметно. Я помню вечера за столом дома в сумерках, когда мы обсуждали сводки Совинформбюро, звучавшие из черной круглой тарелки радио, чай с бабушкиным вареньем и её пирогами, игры во дворе у Володьки, когда его тетка Дуня, Евдокия Николаевна Солдатова, кричала нам с крыльца: «Ребяты, будя шалить! Шли бы рыбки половить. Только далеко на заходитя, за фабрику не надоть, там анчутки вас заберут!» Кто такие анчутки, я не знал, но её «Будя!» запомнилось.

И ещё запомнилась радостная встреча с дедом Родионом. Вдруг почтальон принёс нам телеграмму: «БУДУ ПРОЕЗДОМ ЭШЕЛОНОМ МОРШАНСКЕ УТРОМ 16 ИЮЛЯ РОДИОН ВЫГОДСКИЙ» .

Мы все трое прикатили на вокзал в бричке Андрея Ильича. И сразу увидели санитарный поезд, из которого выгружали раненых и помещали их в машины скорой помощи. И вон, дед, стоит у вагона и смотрит в сторону вокзала, выглядывает нас. Мама стала ему махать, он помахал нам в ответ фуражкой и пошел навстречу. Мама плакала, дед плакал, а я стоял и улыбался, не понимая, зачем плакать, если всё хорошо.

292

Дед удивился, увидев с нами Скородомского, но мама всё ему объяснила и он поздравил их.

– Ты правильно поступила, дочь. – Сказал он.

– Родион Захарович, к нам обедать? – Предложил Скородомский.

– Нет, Андрей Ильич, мы сдаём раненых в моршанский госпиталь и срочно назад, под Курск. – Он понизил голос и почти шёпотом закончил. – Там такой кошмар…

– Тогда вот, папа, прими от нас, тут пироги домашние мамы Андрея Ильича, сало, яички и прочее, – и передала деду узелок.

И мы долго, пока деда не позвали от эшелона, стояли и разговаривали о прожитом за эти месяцы расставания. А потом объятия – и дед, сутулясь, отправился к эшелону, повернулся, помахал нам и поднялся в вагон. Мы постояли, дождались, когда паровоз дал гудок, пыхнул дымом из трубы, и состав медленно тронулся от вокзала.

Но будя про Моршанск. Добрый след оставили этот город и годы жизни в нём в моём сердце и в моей памяти. К маю сорок четвёртого годы мы вернулись в Москву. Скородомский уговаривал Варвару Павловну ехать с нами, но она наотрез отказалась:

– Да вы что?! Я от своей Ночки никуда не денусь. У меня здесь хозяйство! Нет, вы присылайте ко мне Ванечку на лето и в отпуск сами пожаловать извольте.

• возвращалась домой с радостью, в поезде она уже от Раменского встала у окна вагона и смотрела вперед по ходу, нервно сжимая железный пруток оконных занавесок. А Андрей Ильич наоборот, был понур, сидел в купе, повесив голову на грудь и постукивал мальцами по коленкам. Хоть мал был городок Моршанск, всего

293

тысяч 30 жителей, но в нём он был один из… и жил – в сыре-масле катался, и выезд имел; в общем, существовал как помещик и с потерей всего это никак пока смириться не мог.

Пошли пригородные станции – Вешняки, Плющево, Перово, Фрезер… замелькали московские электрички. Глаза мамы повеселели, нырок состава в короткий тоннель и – здравствуй, столица, здравствуй Москва! В метро мама вздохнула глубоко и сказал:

– Господи! Я о запахе метро всю эвакуацию мечтала!

И вот мы дома, стали жить на две квартиры, на ночь я оставался один, мама категорически не хотела, чтобы Андрей Ильич располагался с ней в комнате, где она провела счастливые годы с моим родным отцом.

Жизнь налаживалась. Мама вернулась в филармонию, Андрей Ильич заведовал ветеринарной клиникой где-то на Красносельской, я учился в старой школе. Мама постепенно оживала, становилась весёлой, возродились гостевые вечера у нас в квартире – певцы из филармонии, появились старые друзья поэта Мирона Найдёнова, я подозрительно к ним присматривался: кто же из них предал отца? Звучали песни, читались стихи, в том числе и найдёновские. Один мамин коллега спел папину песню о Москве, мама вспомнила её мелодию и аккомпанировала певцу. Он сказал, что включает эту песню в свой репертуар и почти всякий раз, когда бывал у нас, исполнял её по нашей просьбе.

И, конечно, центром компании всегда бывал Андрей Ильич, умеющий весело и остроумно «держать площадку». В День Победы мы ликовали вместе со всем народом, с москвичами были на Красной площади, орали под салют, а мама горько плакала, вспоминала, конечно,

294

отца. К параду Победы вернулся дед Родион седой, но бодрый ещё, в орденах и медалях. Вот это была радость для мамы. И стали мы жить да поживать, как получалось, как умелось, как позволяло нелёгкое послевоенное время. С осени заработал в школе театральный кружок под руководством всё того же Майорова.

Так незаметно время принесло нас к году 50-му, когда я заканчивал школу. Каждое лето я с мамой и Андреем Ильичом ездил в их отпуск в Моршанск, облавливался рыбой с Володькой Желтовым, научился плавать под наблюдением Скородомского. Я просился сюда на всё лето, но мама боялась меня оставить , как она говорила, один на один с Цной.

Народный артист нашей школы, я усиленно готовился поступать в театральное училище, конечно в ближайшее – Вахтанговское. И осваивал отцовскую гитару – у нас в школе большинство пацанов заболели этим инструментом.

В конце июня вдруг раздался вечером звонок и кто-то басом попросил меня к телефону.

– Кто это? – Спросил я удивлённо.

– Ванёк! – Закричал весёлый басовитый голос. Привет! Это я, Володька Желтов, не узнаёшь что ли?!

– Как же я тебя узнаю, если у тебя голос, как у артиста Большого театра.

– А я и приехал поступать в консерваторию.

– С кем ты разговариваешь? – спросила мама.

– Володька Желтов из Моршанска, я ему наш телефон оставлял, он приехал в консерваторию поступать.

• Да?! – Удивилась мама, – Приглашай его к нам немедленно. Нет, дай мне трубку. Володя, здравствуйте,

это Алина Родионовна, Ванина мама. Приезжайте-ка к нам

295

сейчас же и без всяких церемоний. – Она назвала адрес, сказала, как ехать и что я его встречу у метро «Дворец Советов» (ныне станция метро "Кропоткинская", ю. ч.)

И вот стоит у нашего рояля красавец блондин и поёт перед нашими гостями под мамин аккомпанемент арию Ивана Сусанина. Все обалдели и обрушили на юный талан аплодисменты. «Ну, – говорили, – место в консерватории тебе обеспечено». А потом я читал отрывок из "Тихого Дона" Михаила Шолохова о гибели Аксиньи, который я готовил к поступлению в Вахтанговское училище. И мне – аплодисменты и гарантии артистической карьеры.

А я в училище засыпался на первом туре. Мне бы надо было подготовить что-нибудь пацанское, молодёжное, откуда во мне могут родиться чувства, какие владеют человеком в возрасте главного героя романа? Вот я и был наказан за самонадеянность, даже слёзы, которые я выжал из себя, читая отрывок, не помогли.

Пролетел и Володька со своим Сусаниным. Не нашлось ни одного экзаменатора, который заметил бы в нём высокое дарование.

– Вы откуда, молодой человек? – Спросил его седовласый профессор, чей внук был конкурентом Володьке.

– Из Моршанска Тамбовской области.

– Да-да… Вам надо бы поработать с педагогом, пошлифовать голос, выявить его характер. Вот что, могу порекомендовать такого, моего приятеля, он ведёт вокальный коллектив в сельскохозяйственном институте, вам ведь платные уроки не по карману? А в институт поступите, будете заниматься вокалом бесплатно. Вот вам его телефон, позвоните и договоритесь. – он протянул Володьке клочок бумажки. И этим решил его судьбу.

296

Володька позвонил, съездил, так понравился педагогу, что тот вцепился в него и предложил ему поступить в институт.

– Годок у меня позанимаетесь, я вас подготовлю и можете снова в консерваторию пробоваться.

Володька поехал подавать туда документы, я, ещё не определившийся после провала в театралку, поехал вместе с ним. Там на доске объявлений и прочитал про театральный коллектив, который вёл какой-то, не помню сейчас, народный артист. Махнул рукой и тоже отвёз туда, на Лиственничную аллею документы вопреки увещеваний деда пойти учиться в медицинский институт.

И стали мы с Желтовым народными артистами МИМЭСХа – Московского института механизации и электрификации сельского хозяйства имени В. М. Молотова, вот как. Мама мне ничего не сказала, только махнула рукой – твоя воля, а Володьку пожурила:

– Я, Володя, могла бы помочь вам подобрать репертуар и устроить певцом в филармонию, но что ж теперь с вами, непутёвыми, поделаешь.

Я играл первые роли в институтских спектаклях. А на вечерах отдыха пел под гитару популярные песни, не весть откуда забредавшие в студенческую среду. Народный артист нас покинул, недовольный скромной оплатой его титанического труда, но довёл нас до третьего места на конкурсе студенческих театров Москвы. Роль режиссёра взял на себя Сергей Васильевич Птицын, заядлый театрал, и способный лицедей, наш педагог с кафедры иностранных языков. Он поступил в Московском доме народного творчества на курсы режиссеров самодеятельности, окончил их успешно и в продолжении многих лет ставил спектакли на институтской сцене.

297

Через год я повторил попытку и записался на прослушивание в школу-студию МХАТа. И снова неудача. И мхатовским зубрам я не глянулся. Но я не расстроился. У меня появилось много друзей в группе, мне нравилось учиться в МИМЭСХе, о том, где я буду работать после его окончания, я не задумывался.

– Ушлют тебя в колхоз куда-нибудь в глубинку и ты там сгинешь или, не дай Бог, сопьёшься, – пророчил мне дед.

– А может, я стану министром сельского хозяйства, – парировал я.

– Перестаньте, прошу вас. Ты, Ваня, если выбрал стезю, так старайся крепко стоять на ней, – говорила мама.

А Володька не стал повторять попытки, хотя руководитель их вокального коллектива настоятельно предлагал ему это сделать.

– Ну, кем я буду? Самое большое – артистом хора. А здесь я солист и как мне аплодируют – любой народный позавидует. А потом вернусь в Моршанск и буду там петь в доме культуры, чем не театр. Ну их всех в задницу. – И никуда не поехал. Может быть, рискну через пар лет или когда закончу вуз. Жизня у нас впереди ещё больша-а-я!

Не буду больше рассказывать о студенчестве – эта часть моей жизни достойна, может быть, отдельного романа. Ездили на практику в учхоз «Степаньково» в Волоколамском районе, на Кубань, влюблялся до соплей, но до женитьбы дело не дошло, слава Богу , и так далее.

Когда учились на третьем курсе, умер Сталин. Володька кинулся прощаться с вождём, промерз в очереди в своих летних ботиночках до костей, его чуть там не задавили, он долго болел горлом и что-то в нём надорвалось.

298

– Ну вот, Ванёк, теперь я и думать забуду о консерватории. Накрылась моя мечта, – с грустью и усмешкой сказал он мне. – Поедем летом рыбу ловить на Цну.

У нас в семье к Сталину отношение было сдержанное, мама отсоветовала мне идти в Колонный зал, но я, как активный комсомолец и сын пролетарского поэта, таки ринулся за Володькой, но где-то на Трубной площади потерял его, чуть было не задохнулся в толпе, с великим трудом выбрался из неё, добрался до метро «Кировская» и поехал домой.

Мы защитили дипломы, меня распределили на Ростокинский ремонтный завод, там восстанавливали тракторные двигатели. Желтов на последнем курсе помогал директору института доделывать докторскую

диссертацию, и он оставил его при вузе ассистентом на кафедре уборочных машин. Володьке дали комнату в общежитии. Днём он рассказывал на семинарах студентам об устройстве зерноуборочного комбайна «Сталинец»-6 а вечерами пахал на директора и занимался потихоньку, не надрывая горла, в вокальном коллективе.

А я как-то в выходной шёл уж не помню по какой надобности по улице Герцена (нынче Большая Никитская) и на щите у дверей Дома культуры МГУ прочитал объявление: «Приглашаем молодых людей в студию при студенческом театре МГУ». Теперь там восстановлена университетская церковь. Сердце у меня дрогнуло, я открыл дверь и вошёл.

И меня приняли после тестов. И я стал артистом студенческого театра и учеником студии, которую вел Всеволод Шестаков.

Меня ввели в массовку спектакля по пьесе чешского

299

драматурга Павла Когоута «Такая любовь». Спектакль поставил Роллан Быков. Это была удивительная работа Быкова. Главные роли в нём играли Ия Савина, Сева Шестаков, Зорька Филлер, всех уж не помню, ведь 60 лет тому. Но в памяти встаёт картина: вот разлетается занавес и в развевающемся красном хитоне из глубины сцены стремительно идёт Шестаков и произносит примерно такие слова: «Сегодня спектакля не будет. Будет суд!» Уах! Забирает всех нас и зрителей такое начало.

А мы – массовка, важное действующее лицо, которое выражало то настроение общества, осуждающего героиню, то её психологическое состояние. В сцене «сплетня» мы выбегали из-за кулис цепочкой и закручивались волчком, крича какие-то слова осуждения героини, меня восторг и озноб пробирали при этом кручении, но я и реакцию зала ухом ловил – и это мне очень нравилось.

А сцена «поезд»! Савина стоит на какой-то высокой подставке слева, если смотреть из залпа, у стены, словно у столба или на мосту, и что-то быстро говорит. А мы изображаем поезд, двигаясь к ней по диагонали по сцене в два ряда, медленно переставляя ступни ног таким образом: пятки вместе, носки врозь, потом наоборот и так далее -двигаемся в сторону героини и ритмично, изображая голосом движение состава, произносим: «Лида, что ты делаешь, Лида, что ты де-лаешь! Опом-нись! Опом-нись! Опом-нись!» Гаснет свет, пистолет лучом высвечивает только лицо Лиды – Ии Савиной, она падает спиной на сцену, а мы в темноте подхватываем её… Жуть, восторг, озноб и аплодисменты! Гениальный Быков! Публика ломилась в театр, зал всегда был полон. Один раз всего приходил Быков "подтянуть" массовку – репетировал с нами, но запомнилось на всю жизнь.

300

Потом народный артист СССР Иван Иванович Соловьёв поставил пьесу «Дневник Анны Франк». У мена была маленькая роль Кралера, прятавшего от фашистов еврейскую семью Франков на чердаке дома. Исполнял я её в очередь ещё с двумя актёрами.

Мы делали все: играли на сцене, монтировали декорации, светили из ложи, когда не были заняты в спектакле.

Студия была годичная. С нами занимались театральные педагоги: сценодвижением, речью, ритмикой, фехтованием. Этюды, темы которых мы придумывали сами, вёл Шестаков. И он же ставил с нами выпускной спектакль по пьесе Киршона «Чудесный сплав»; он сократил пьесу, получился моноспектакль без антракта на час и двадцать минут, как кино. Среди

студийцев помню Машу Зарубееву, Светлану Пархомчик, Олю Кураташвили, Серёгу Пономарёва… У меня в спектакле была роль Олега, отрицательного героя, молодого учёного, работавшего с друзьями над научным открытием, зазнавшегося парня, гордого и очень самолюбивого, эгоиста, в общем. Помню, как Сева бился надо мною, добиваясь от меня выразительности произносимых слов и точности посыла мысли, вот, правильно вспомнил его слова: «точность посыла мысли».

На показе собрался полный зал, успех состоялся необыкновенный.

Там, в театре МГУ я прожил самый сладкий кусок моей жизни! Но он быстро прошёл, и как подробно ни рассказывай о нём, его не вернёшь и не повторишь, да.

Этот показ круто изменил мою жизнь. Во-первых, Рязанская областная филармония пригласил нас с этим спектаклем на гастроли по области. Мы проехали почти

301

по всем её городам: Скопин, Александр-Невский, Спаск, Ряжск, Михайлов… Славные русские города, сохранившие облик и, казалось. дух свой нетронутыми с 19 века. Мне, чтобы все их вспомнить, надо заглянуть в атлас. Дали 12 спектаклей, вернулись в столицу на пароходе из Рязани, плыли по Оке два дня, стояли ночь в тумане. Что мы вытворяли на этом пароходе! Под конец устроили карнавал, гримировались чёрт-те под кого, гоняли по палубам и пугали пассажиров, пока нас капитан не загнал в 3-й класс, по железнодорожному это равно общему вагону – почти в трюме голые деревянные полки и тётки с корзинами, полными чёрной смородины. В этот класс у нас и были куплены самые дешёвые билеты. И капитан нам объяснил, что на реке есть правило, по которому пассажиры третьего класса не имеют права подниматься на палубы второго и первого классов.

А теперь – во-вторых. Во-вторых на спектакле присутствовали театральные агенты из разных областей, как раз наступил сезон, когда каждый год они съезжаются в Москву, как и актёры из областных театров первые в надежде завербовать интересных актёров для работы в провинции, другие – зацепиться в московских театрах. Нас стали нарасхват приглашать в областные театры: Вологда, Владимир, Верхоянск, Норильск, Магадан, Новосибирск.

И я отчаянно решил: или сейчас, или никогда! И дал согласие на работу в драмтеатре Поморска. И подписал контракт.

Мама ахнула:

– Ты с ума сошёл! – и нашла аргумент, который мог меня остановить. – Тебя с работы не отпустят, ты же молодой специалист!

Я засмеялся:

302

– А куда они денутся? Я им на заводе самодеятельность организовал, праздничные концерты, юмористическое обозрение… Должны же они в знак благодарности отпустить меня с миром.

– Вот именно, поэтому вцепятся в тебя и не отпустят, или трудовую книжку не отдадут, или что-нибудь непотребное в неё впишут.

– А, плевать…

– Но ты же как молодой специалист не отработал ещё положенных три года!

Всё так и было, как говорила мама: и упрашивали и угрожали, а я улыбался и твердил:

– Ну, какой я инженер, я артист, я студию театральную закончил, вот, диплом. Пожалейте меня, не ломайте мне жизнь, я мечтал об этой профессии, а инженер – это случайно, по недоразумению. Я и в вузе был народным артистом института, меня так и представляли на концертах: народный артист МИМЭСХа – Иван Скородомский! У меня и фамилия артистическая, с ней я и стану вершить свою карьеру по другой колее. Простите меня и отпустите, ради Бога!

– Ну, ты бога-то не поминай, ни к чему это. Мы на тебя другие виды имели, хотели зарплату тебе прибавить, в должности повысить, ты мужик с головой. Там, в захолустье сколько будешь получать, рублей восемьдесят?

– Семьдесят два для начала.

– Вот, без порток будешь ходить.

– А я не за деньгами гонюсь, я жизнь свою хочу исправить, мечту жизни осуществить.

– Ну, ты ещё подумай, хотя бы денёк, и приходи послезавтра.

Я пришёл.

303

– На вот тебе твою трудовую книжку, артист.– Сказал директор завода. – Пиши заявление по собственному желанию и укажи причину ухода: в связи с переходом в актёрскую профессию на основании диплома об окончании актёрской студии. И оставь нам копию диплома.

А я уже сделал несколько фотокопий в нотариальной конторе на Кировской улице и вручил одну директору. В трудовой было написано: «Уволен досрочно до истечения обязательного трёхлетнего срока для молодого специалиста, поступившего на Ростовский ремзавод по распределению из вуза. Основание – переход тов. Скородомского на работу в театр по окончании студии при ДК МГУ, копия диплома принята в архив». Подпись кадровика и печать.

«Я свободен! Я еду в старинный Поморск работать в драмтеатре, служить Мельпомене!» – кричало всё внутри меня, пока я ехал домой и мчался от метро по Гоголевскому бульвару на Сивцев Вражек.

Мама проводила меня со слезами. Дед Родион сказал:

– Лучше бы ты был врачом.

Скородомский посетовал:

– Без тебя, Иван, наши посиделки поскучнеют. Пиши, звони. – И протянул мне руку. Я так и не привык называть его папой или отцом, как он просил, а обращался к нему по имени-отчеству. Собрал вещички, прихватил отцовскую гитару, нашу семейную реликвию – мама наказал беречь её пуще глаза – и двинул на вокзал.

Поморск встретила меня прохладной погодой с дождичком, деревянной резьбой на старинных домах, запахом дрожжевых блинов из открытых дверей кафе. Пока добрался до театра, промок и начал чихать.

304

Представился директору:

– Иван Скородомский, к вам по контракту. – И чихнул.

– О, Иван Андреевич, – заглядывая в настольный календарь, воскликнул директор. – Будьте здоровы. А мы вас вчера ждали. Нарушаете.

– Были осложнения с увольнением с прежней работы.

– Да? А где изволили служить?

• Инженером на ремзаводе по тракторным двигателям.

– О, так вы прямо от станка и на сцену?

– Выходит так. – И я снова чихнул.

– Будьте. Не хватает, чтобы вы с первого дня у нас взяли больничный.

– Ничего, – сказал я, глубоко втягивая носом воздух, чтобы не чихнуть ещё раз. – Переможем.

– Ну, хорошо, пойдёмте, я вас представлю главрежу. А потом – в кадры и на работу. Да, место в актерском общежитии вам приготовлено – вот по этому адресу, держите. – Он вырвал из календаря листочек и протянул его мне.

Главный режиссёр, лохматый и носатый мужик в очках крепко пожал мне руку.

– Ну, вы тут знакомьтесь, – сказал директор, а у меня дела. – И выскользнул за дверь.

– Не любит меня. – Бросил режиссёр ему вслед, когда дверь за ним закрылась. – Меня никто не любит! – Возопил вдруг он по театральному и вскинул руки. Потом сел, смеясь. – Ладно, – продолжил деловито, – что же мне с тобой делать, Иван Андреевич? Рожа у тебя, прямо скажем, какая-то протокольная. Тебе только парторгов играть.

Я наклонился к нем через стол, надвинув на глаза

305

кепку и, выпятив челюсть, проскрипел грубым гнусавым голосом:

– А нам, братве всё равно, что подтаскивать, что оттаскивать. Лишь бы навар был. – И щёлкнул языком.

– Ого, – послышалось в ответ, – уже получше, кураж есть. Иди в кадры, потом в общежитие, а завтра к десяти, я тебя представлю труппе.

– А где кадры, где общага? – Поинтересовался я.

– Ах, да, пойдем, провожу.

Мы шли через фойе. На стенах, как положено, висели портреты актёров. Я словно запнулся за порог – с одной из фотографий на меня смотрела девушка, я не могу сказать, что красавица писаная, но взгляд, он в меня как выстрелил. Режиссер это заметил.

– Ага, – усмехнулся он, – зацепила? Ирина Шахновская, наша прима.

Спасибо, – скромно ответил я с легкой подначкой, чтобы ничего не подумал большего, – я прочитал.

– Глазастый, – не уступил режиссёр.– Между прочим, меня Евгением Ивановичем зовут, Бе-ло-но-гов я, запомни. А кадровичка – вон там за угол повернёшь и в дверь упрёшься. Её Клавдией Сергеевой кличут.

– Кого, дверь?

– Умный, – засмеялся он. – Пока, до завтра. – И ушёл.

* * *

Оформился у кадровички уже к концу рабочего дня. В семь тридцать спектакль «Бесприданница». В роли Ларисы Дмитриевны – Шахновская; успеть бы в общежитие да перекусить и Шахновскую посмотреть.

В комнате, куда меня поселили, оказался сосед – молодой рыжий парень. Когда он улыбнулся мне, я сразу

306

понял, что по амплуа он комик. Познакомились:

– Иван Скородомский.

– Игнат Гарбуз, по-русски Тыква, хохол я, а ты не еврей?

– А что, похож?

– Нет, но привычка еврейская отвечать вопросом на вопрос.

– Нет, я по метрикам Найдёнов, отец погиб в сорок первом, а фамилия – отчима. Для вас, товарищ Гарбуз,

сведении обо мне пока достаточно. Подробно познакомиться ещё успеем.

– Ну хоть откуда ты, ёжик колючий, сказать можешь?

– Москва.

– Проставляться будешь, Москва?

– А что, трубы горят?

– Вот, опять по-еврейски. Да не горят. Я вообще не по этой части, так, иногда…

– Я тоже.

– Тут на твоём месте один спал, каждый день проставлялся, где только деньги доставал. Всем поморским бабам был должен. Турнули его за срыв спектакля. Укатил на Свердловскую студию, там ему что-то пообещали. Но талантливый, собака… – Он взял книжку с табуретки и уткнулся в чтиво.

– Проставлюсь в первую зарплату, не пожидюсь, в театральном буфете. Тут перекусить поблизости есть где-нибудь? Хотел бы спектакль посмотреть.

– А, на Шахновскую? Тут за углом столовка, после восьми работает как ресторан. Успеешь по дешёвке скороварки похлебать.

– А что это такое?

– Узнаешь.

307

Скороварка оказалась копеешной, но ничего, вкусной. Я понял, что её готовят так: в кипяток бросают вермишель, а потом – мясной фарш, вроде и не постный супец, но и не на мясном бульоне. Мы иногда с Ириной дома такую готовили на скорую руку, вспоминая северную нашу молодость.

Да, перескакиваю я в своих воспоминаниях о последней моей жизни, устал, наверное. Передохну маленько и буду заканчивать. Ничего героического и необыкновенного я в этой жизни не совершал, ну, да ладно… Не грешил хотя бы особенно...

* * *

Значит, продолжаю. Я в неё влюбился с первого акта. Голос у неё необыкновенный, самую чуточку низкий с хрипотцой, как у Пат в «Трёх товарищах» Ремарка. Я сидел в директорской ложе и видел, как она нет-нет да метнёт в мою сторону свой потрясающий взгляд: это что там ещё за чудовище пялится на неё.

А я не отрывал от неё своего взгляда и когда прозвучали финальные слова пьесы, пошёл занавес и загремели аплодисменты, я очень пожалел, что у меня не было с собой цветов.

Утром поднялся в семь часов, выскочил на улицу и у первого встречного, им оказалась старушка, спросил, где можно купить цветы.

– А на вокзале, да на рынке.

– А где…

– А и у меня. Тебе какие нужны-то, сынок, – напирая на «о», спросила она меня.

– Хорошие.

– Тогда пойдём со мной, нарежу свежих гладиолусов,

308

последние уже, осень на дворе. – Потрясающий северный русский говорок с протяжкой «о» в слоге.

С букетом гладиолусов явился в театр и у входа столкнулся с Шахновской. Тут же протянул ей цветы.

– Вы? -Удивилась она. – Вчера в ложе… – Она слегка растерялась, но букет взяла и приложила цветы к лицу. – Ах…

– Благодарю за спектакль! Чудная игра, я потрясён, я в кусках… – И поспешил представиться. – Иван Скородомский, ваш новый коллега. – Открыл дверь и пропустил её вперёд.

В зале собралась вся труппа. Евгений Иванович представил меня:

– Мастера поморской сцены, знакомьтесь, ваш новый коллега подающий надежды москвич Иван Скородомский, воспитанник студии студенческого театра МГУ! – И захлопал в ладоши. И все жидко похлопали, потом кто-то громко спросил:

– И какие же надежды он подаёт?

– Я надеюсь, ответил я, – что приживусь у вас и не испорчу вам настроения, и буду рад любой работе.

– Ещё вопросы есть? – Спросил режиссёр. – Вопросов нет. Тогда прошу – в репетиционный зал. А вы, обратился он ко мне, – тоже можете соприсутствовать. После репетиции поговорим.

Мои московские денежные запасы ещё не иссякли, я позвонил маме и доложил, что устроился прекрасно и даже успел влюбиться.

– Летом привезу её в Москву знакомиться с тобой! Целую, пока, Арина Родионовна!

Так началась моя жизнь в Поморске. Я не отказывался ни от какой работы, играл в массовке;

309

Евгений Иванович, очевидно, для проверки моих способностей ввёл меня во втором составе почти во все спектакли – на маленькие роли, даже не второстепенные, а третьестепенные, то «Кушать подано!» то «Его сиятельство граф такой-то и сякой-то!» и так далее.

Потом появились роли покрупнее. Наконец, мне стали отдавать предпочтение, указывая в программах первым. Я начал получать аплодисменты, меня узнавали в столовых и кафе, на улице здоровались, это приятно щекотало моё тщеславие. Но мне стали завидовать коллеги, за глаза называли любимчиком режиссёра. Я ни с кем не ссорился, не выяснял отношений, не сплетничал и не поддерживал подобных разговоров, был добродушен и щедр на комплименты всем – и актрисам и актёрам, никогда ни к кому не лез с советами и критическими замечаниями, а в свой адрес принимал их благодушно и с благодарностью. И, конечно, я выделял Ирину и повсюду её сопровождал, благо, она мне в этом не отказывала.

Как-то я пригласил её в кафе. Она отказалась:

– Там не дадут нам посидеть спокойно, замучают вопросами и полезут просьбами дать автограф. Давай попьем кофейку в нашем буфете и спокойно поговорим.

Я не был избалован публикой до такой степени, чтобы меня терзал поклонники, но понял её и охотно согласился. И вот мы сидим и разговариваем, и нам никто не мешает, кроме изредка забегающих коллег; увидев нас, они останавливаются, словно в стенку врезаются и таращатся на нас, а мы хмыкаем и не обращаем на них внимания. К нам никто не подсаживается, вежливые, стервецы.

И мы рассказываем друг другу о себе, о родителях, о наших пристрастиях и привычках, в общем, вживаемся

310

друг в друга, сами того не понимая и ничего и никого вокруг не замечая. Собственно, о родителях говорил я, об эвакуации, вообще о войне, об отце, его стихах, о наших с мамой сталинградских перипетиях, о дедушках и бабушках. У Ирины на глазах появились слёзы, я их сначала отнёс на то, что актрисы все очень чувствительны, но они не высыхали и я спросил:

– Что с тобой, Ира?

– У меня не было родителей. Меня в Находке положили на порог роддома. А кто это сделал – я так и не узнала. В пелёнке была записка с двумя словами: «Ирина Петровна». Фамилию мне дали в детском доме. Я по паспорту Находкина. У нас из детдома Находкиных каждый год выпускают в свет, как братьев и сёстер, по несколько человек. А сценическую фамилию мне подсказал режиссёр Якутского театра, куда меня по распределению направили из Горьковского театрального училища. Так что я, дорогой Иван Андреевич-Миронович, Находкина Ирина Петровна, прошу любить и жаловать.

– Буду и любить и жаловать тебя всю жизнь.– Ответил я и смутился. Она смутилась тоже.

– Не торопись, Ваня, улыбнулась она.

Я ведь тогда ничего не знал. А теперь я удивлён был, когда вернулись все мои памяти о прожитых жизнях: надо же, я – вечный Найденов, она – Находкина, какое было совпадение! Это судьба, а не случайность, это мне было так дано провидением. Знать бы тогда!

С марта месяца начали репетировать «Иркутскую историю» Арбузова. Ирину, конечно, назначили на роль Валентины. Мне неожиданно предложили попробоваться в роли Виктора. Не главный герой, но по характеру, по драматургии образа он был интересней, потому что очень

311

противоречивый. Премьеру наметили на начало октября. А в отпуск Ирина согласилась поехать со мной в Москву и потом – на пару недель – в Моршанск к бабушке Варваре Павловне.

У Ирины появился навязчивый поклонник-директор горпищеторга. Он заваливал её гримёрку букетами цветов, шампанским, шоколадом, на спектаклях кидал ей цветы из первого ряда, а часто – из директорской ложи, писал записки, приглашал отужинать в ресторане, подстерегал её у подъезда и так далее.

Ира пожаловалась директору театра.. Он развёл руками:

• Деточка, что я могу поделать? Я не секретарь обкома. Разбирайтесь со своими ухажёрами сами. Или терпите это обратная сторона таланта. Да согласитесь вы, наконец, хотя бы на одно свидание с ним… э… в ресторане. – Он обезоруживающе улыбнулся. Директор театра был маленьким прохвостом и приятелем директора горпищеторга, получал дефицитные продукты в одном из гастрономов города, погуливал у него на даче и возил туда с собой молоденьких актрис, правда без принуждения, только на добровольных началах, воспитывая таким образом в алчущем пищеторговце убеждение, что все возможно, все актёрки доступны.

Однажды в антракте он вломился к Ире в гримёрку с букетом роз, пал на колени и стал хватать её за коленки и уговаривать поехать с ним в охотничий домик.

– Я заплачу, я заплачу, сколько скажешь, только поехали после спектакля!

Ирина взорвалась. Вскочила на стул и закричала:

– Ты что, негодяй, коньяку обожрался с чёрной

312

икрой?! Пошёл вон, жирный кабан! Ищи себе давалок у себя в колбасном цехе, пень обоссанный!

А он вскочил и кинулся к ней. Обхватил её руками и полез под платье.

– Помогите! – Заорала она так, как никогда не кричала на сцене, и её крик долетел до кулис. Кто услышал, как и я, кинулись на её зов. Вломились в гримёрку, а он с перепуганным лицом прижимает руки к пузу, кланяется ей:

– Ухожу, ухожу. Ирина Петровна! Не буду мешать творческому процессу! Значит, как договорились, завтра я вас жду! – И шмыг за дверь, и дух его простыл.

– Вот сволочь жирная, – так его и разэтак. _– Выругалась возбуждённая Ирина по-детдомовски и устало плюхнулась на стул, опустив руки. И в это время зазвенел третий звонок и в динамике раздался голос: «Шахновская, через три минуты на сцену!» И мы засмеялись нелепости ситуации.

После спектакля все собрались у Ирины в гримёрке и обсуждали случившееся. Она рассказала, как она устала от его преследований и чего он добивается, и чего требовал в последний раз. Стали гадать, что можно предпринять.

– Говорят, он жены боится. Пойдём к ней, настучим на него. – Предложил рыжий Игнат.

– Ну, расцарапает она ему харю, и что? Он снова явится к ногам нашей примадонны, – пошутил старый актёр Клеймёнов.

– А если я пойду в обком к куратору горпищеторга и всё ему доложу, и попрошу принять меры? – сказал я.

– Это наивно и несерьёзно. – Сказал помреж Никитин. Он тебя спросит, а кто вы ей, и что ты ответишь, а? Нет, это ничего не даст, если бы она была твоей женой…

313

– Я и без штампа в паспорте набью ему морду. – Мрачно ответил я.

– И тебя загребут в ментовку, – тут же продолжил мою фразу Игнат. – И посадят, будь спок.

– Послушайте меня, всё, что вы предлагаете, справедливо по совести, он и не того ещё заслуживает, но все ваши предложения не согласуются с законом. – Начала Клавдия Сергеевна. – Надо, чтобы вы, Ирина, написали заявление в милицию о его к вам домогательствах, с подробным описанием сегодняшнего инцидента. А мы все приложили наше подтверждение этого как свидетели. И отнести это заявление в милицию, а копии послать в обком и в парторганизацию горпищеторга. И можете еще одну – подсунуть его жене, это не помешает. И тогда, может, сработает. Послушайте меня и поверьте моему слову.

– Ой, я боюсь, я не умею… – Вздохнула Ирина.

– Пиши, иначе он от тебя не отвяжется.

Я помог Ирине накатать телегу, помреж составил подтверждение коллектива и собрал подписи. Директор театра, узнав про нашу затею, перепугался возможного скандала и донёс о ней наглому Ирининому ухажёру. Тот изрядно струхнул и примчался в театр с огромным букетом и публично извинился перед Ириной на дневной репетиции, и пригласил всю труппу на банкет в ресторан по поводу якобы своего дня рождения. Кое-кто из наших не устоял перед соблазном выпить и вкусно поесть на халяву. Пошёл и Рыжий.

– И ты, Брут? – Упрекнул я его.

И знаете, что он мне ответил?

– Я могу выпить и с Гитлером, но от этого не стану фашистом.

314

* * *

В отпуск пошли в августе, а с середины июня до отпуска у нас состоялись гастроли. Ирина уехала с «Бесприданницей» в Москву, а я с другой частью труппы отправился на Урал и в Сибирь: нам предстояли выступления в Свердловске, Челябинске, Барнауле и Новосибирске.

Я взял с Ирины обещание, что она обязательно будет жить у нас на Сивцевом Вражке (– У нас жилплощади не меряно! и с мамой познакомишься, и поживёшь, притрёшься к ней, а отчима не бойся, он старый бонвиван, будет за тобой классически ухаживать, а дед Родион – обожать. Я вернусь с гастролей – и махнём в Моршанск. Рио ди Жанейро не обещаю, но парным молоком и рыбалкой обеспечу.

Столица приняла «Бесприданницу» добросердечно, была хорошая пресса, Шахновскую хвалили подчёркнуто высоко. Ира парила на седьмом небе от счастья. Мама мне по телефону сказала, что лучшей жены она мне и не желала. Я ответил, что она пока мне не жена, я даже ещё не сделал ей предложения.

Наши гастроли также прошли весьма успешно, мы с триумфом вернулись в Поморск, изрядно измотанные частыми переездами, но довольные приёмом публики А я ещё и подзаработал на левых концертах, в которых успешно пел под гитару популярные авторские песни. Выручала меня отцовская семиструнка.

Через день я уже нажимал кнопку звонка родной квартиры на Сивцевом Вражке. Дверь открыла мама: «Ванечка приехал! Насовсем?»

Я засмеялся:

315

– Насовсем я вернусь, когда пенсию оформлю. Или если возьмут в какой-нибудь московский театр, что навряд ли.

– А Ирочку приглашают в театр имени Станиславского.

– Как! Где она?

– Сейчас придёт, пошла в магазин, мы тут кое-что затеяли.

Кое-что оказалось домашними сибирскими пельменями. Мы сидели на кухне и лепили пельмени в восемь рук: Андрей Ильич тоже присоединился к нам, пытаясь помогать нам, но у него пельмени получались крупнее обычных и какими-то кривыми. Постаревший дед Родион отказался участвовать в этом, сказав, что он своё уж отлепил, и пошёл к себе читать «Медицинскую газету».

Ира рассказывала:

– Евгений Иванович порадовался за меня и очень огорчился, что придётся расстаться со мной. «Без вас, -сказал он мне, – театр осиротеет».

– Я пообещала ему, что премьеру «Иркутской» отыграю до нового года, а за это время он подготовит мне замену, я предложила ему ввести Катю Дмитриеву, она всё сделает, как надо, она очень способная, талантливая девочка. А в театре Станиславского я сказала, что по семейным обстоятельствам я могу выйти к ним с января будущего года. И они… – Она обвела нас торжественным взглядом, – согласились! Сказали, что это их вполне устраивает, они кого-то там провожают на пенсию. Вот!

– И что же это за семёйные обстоятельства? – с подколом спросил я.

Обстоятельства – это ты, Иван Андреевич. Мы будем в разных городах, я тут, а ты вон где, далековато.

316

– Я буду часто вас проведывать, вы даже не знаете, как часто. Завтра у меня пробы на «Мосфильме». – Все бросили лепить и захлопали в ладоши. – И потом, вы не находите, Ирина Петровна, что вам пора выйти за меня замуж? – На кухне возникла немая сцена, мертвая пауза, во время которой Ира вдруг закашлялась.

– Ну, дети мои, как-то слишком современно, обыденно. В наше время так предложения не делали. Где цветы, где сваты… – Посетовал Скородомский.

– Где тройка с бубенцами. – Добавил я. – Сейчас всё будет.

Я отправился к деду и вернулся от него с букетом цветов, который купил у метро. За мной и дед вышел на кухню. Я опустился на колено перед Ириной, протянул ей цветы и торжественно произнёс:

– Ирина Петровна! Я дышу к вам неровно! Я полюбил вас с первого взгляда. И клянусь любить вечно, до последних дней моих грешных. В присутствии всех моих родных и близких прошу: будьте моей супругой! Выходите за меня замуж! – И опять аплодисменты.

Ира поднялась:

– Я согласна, сударь мой! – Обняла меня и мы поцеловались.

– Товарищи, этот исторический факт помолвки Ирины и Ивана надо закрепить шампанским. Варите пельмени, а я сейчас вернусь. – Он отправился в свою квартиру и вернулся, неся в руках шампанское, коньяк и большую коробку шоколадных конфет.

Ирина занялась готовкой на кухне, а я помогал маме накрывать стол в столовой.

– Ты посмотри на неё, – тихо говорила мама, – как она вся светится. Ей так нравится у нас.

317

– Чего же ты хочешь, у неё никогда не было дома и родителей, она не жила в семейном тепле, её никогда не гладила мать по головке, ты что, мама! Я, когда вез её к тебе, и рассчитывал на то, что её душа тут у вас оттает. Ей нужен дом, семья и я расшибусь в лепёшку, если этого всего у неё не будет. Я готов улицу мести у нас под окнами, лишь бы быть рядом с ней. – Мама посмотрела на меня укоризненно. – И с тобой, с вами, поправился я.

– А что ж тогда убежал от нас? – Улыбнулась она без укора.

– Молодость мама, всегда куда-то рвётся, а потом прибивается к родным берегам. Так, наверное, бывает со всеми поколениями.

Печаль скользнула по лицу матери.

– У нашего не так, нас революция вырвала из родовых гнёзд…

Наутро мы отправились во Дворец бракосочетаний, но нам дали срок на обдумывание три месяца. Как я ни умолял, ни просил войти в положение, поймите, твердил я, мы актёры, работаем в Поморске, у нас гастроли, ну, найдите какую-нибудь щёлочку, ведь бывают отказы, люди не приходят, а вы в это освободившееся время нас…

– Вот в своём Поморске и регистрируйтесь – получил я в ответ. – А у нас порядок регистрации утверждён законом, и нарушить его мы не имеем права. Идите, молодой человек, не занимайте наше время.

– Да я москвич, у меня московская прописка…– Но и это не помогло.

– Уф, – сетовал я дома, – что же делать?! Андрей Ильич, у вас нет знакомых в загсе?

– Есть.

– Так что же вы молчали?

318

– А вы не спрашивали. У меня завзагсом Куйбышев-ского района свою собачонку лечит. Могу помочь.

И помог. Мы в два дня всё оформили и как муж и жена укатили в Моршанск, решив там накрыть свадебный стол и провести медовый месяц. И с нами поехали все. И не на поезде, а на «Волге». Да, Скородомский заимел-таки собственный выезд на четырёх резиновых колёсах. Мы сели в неё рано утром, в шесть часов и к вечеру въехали в ворота дома Варвары Павловны.

По старости лет ей уже было не по силам держать корову, но в сарайчике её мекала коза Зойка.

На другой день мама и бабушка Варвара занялись приготовлением стола для свадебного пира, Андрея Ильича направили на рынок, Родион Захарович читал под яблоней на табуретке журнал, а я повёл Ирину знакомить с Цной по улице Карла Маркса. Она шла рядом со мной в брюках, шокируя бабок на лавочках, которые ворчали нам вслед, осуждая «девку в штанах»: столичная мода на женские брюки ещё не завладела старонравственной провинцией.

Свадьбу справили не очень громкую и скромную даже по моршанским меркам. Скородомский привёл двоих старых сослуживцев по работе в эвакуации, мама встретила трёх подруг военных лет из клуба шерстяников и даже пригласила Валентину Чекомасову. А со стороны жениха был Володька Желтов. Он явился с огромным букетом полевых цветов, вручил его Ирине и пропел своим басом: «Цветок моршанских прерий для Усьтинских Лукерий сорвал на Базевском лугу!» Правда, под конец выпил многовато, но его ария Ивана Сусанина и «Эх, лёд трещит да комар пищит…» произвели на гостей впечатление. Ну, Чекамасову слушать набежали соседи

319

под окна. Правда, гармониста не было, но обошлись моей гитарой, с которой я не расставался.

Пришлось свадьбу играть и без танцев, хотя у Варвары Павловны на комоде стоял под кружевной салфеткой старый патефон. Поразил всех дед Родион. Он вдруг попросил слова для выступления и прочитал стихотворение, как он его назвал, «Из первой империалистической войны». Вот вспомнил: «Страдания русского воина». И как прочитал! Выразительно, страстно, со слезой – ну просто провинциальный актёр мой дед! Мы с мамой и Ириной ладони отбили, так ему хлопали.

А я читал стихи отца и спел под гитару его песню о Москве. И помянули его и всех, павших на войне.

И когда поздно ночью проводили гостей и мы разбирали постели на ночь, Ирина сказала, что нам предстоит ещё одна свадьба – в театре, в Поморске.

– Само собой, – ответил я, – куда ж мы денемся.

– А и чудная свадьба была, Господи помилуй! – Перекрестясь на образа в зале, сказала Варвара Павловна. И все с ней согласились…

На обратном пути в Москву я спросил жену, как ей Моршанск.

– Очень. Мне показалось, что я когда-то здесь жила. Люди здесь душевные, добрые.. А девушки какие красавицы! Статные, высокие, модные, не хуже столичных; стремительные, словно их где-то кто-то ждёт, заметил?

– Я только тебя замечаю, лишь на тебя гляжу… – пропел я.

– Фальшивишь, – отмахнулась она. – Стремительные они и это их милое «гэ» почти как «ха»: хде была? – в хороде, хто там… хляди…

320

– «А я всё хляжу, хлаз не отвожу…». Пропел я.

– Вот-вот. Хород прелесть, – отыграла Ирина. – Жаль только, что много на улицах пьяных мужиков. А жёны их красавицы с печалью на лице спешат куда-то, наверное, в поисках своего счастья… Я бы тут организовала театр и «ихрала» бы в нём всю жизнь.

– А может, так и сделаем. «Походи», поживём чуток, опыту наберёмся, что-нибудь придумаем. Моршанск для меня как вторая родина…

Нельзя не вспомнить, как Скородомский за рулём, дед Родион справа от него и мама слева от Ирины сопровождали наш диалог хмыканьем и восклицаниями. И вдруг дед Родион произнёс:

– Храждане, проезжаем хород Шацк. – И все захохотали.

Поморская свадьба наша вылилась в целый спектакль, устроенный Евгением Ивановичем. Сначала на сцене всей труппе был показан капустник. Сценарий накатали Белоногов с Гарбузом. Сюжет его заключался в показе моего поступления в театр, знакомства с Рыжим и с Ириной, изгнанием соперников и признанием в любви… Её в капустнике изображала Катька Дмитриева очень смешно и похоже, а Рыжий неплохо показал меня…

А потом – застолье в театральном буфете. Руководство выплатило нам премию за гастроли и немного подсыпало к свадьбе, так что напились и наелись, и наплясались, и напелись. И нам с Ирой вручили ключи от отдельной комнаты в общежитии, поднёс их директор на голубом блюде с таким словами, я запомнил:

– Вот вам ключи не от квартиры, где деньги лежат, а от скромной комнаты, где ждёт вас семейное счастье. – Ирка растрогалась и поцеловала его…

321

И жизнь наша пошла, как по расписанию. В октябре отыграли премьеру «Иркутской» С ноября Ирина исполняла роль Валентины в очередь с Катей Дмитриевой, обе они получили хорошие рецензии в местной прессе, а на премьеру смотреть Шахновскую (она оставила для сцены свою фамилию) приехал режиссёр из Москвы. В газетных рецензиях даже иногда поминали добрым словом и мою игру…

С января Ирина работала в Москве. Я наведывался домой в свободные от занятости в театре окна, к маю я уволился и покинул Поморск, слегка огорчив Белоногова и Гарбуза. К этому времени я получил вызов на Мосфильм на роль второго плана, потом меня заметили на киностудии имени Горького, снова ролишка на Мосфильме и пауза, долгая. Ничего, я показался в Московском областном драмтеатре, у которого не было своей сцены, он всё время гастролировал по области, давал спектакли в районных домах культуры то в Мытищах, то в Загорске, то в Ногинске… Нынче-то он получил своё здание у метро «Кузьминки», там, я слышал, играла Света Пархомчик, а я уже был в пансионате с палочкой и всё никак не мог туда добраться… Теперь театр возглавил Безруков, талантливый актёр, дал ему название «Губернский театр», очень торжественно и высоко звучит, молодец, как придумал, успех и флаг ему в руки.

Я опять скакнул в своих воспоминаниях. Ну, да простите меня, старика. В областном театре я проработал много времени, отъезжая часто на киностудии и не только в Москву, но и в Свердловскую, и в Одесскую студии, один раз даже снялся на Таджикфильме. Больших ролей мне не поручали, но я довольствовался тем, что играл. Зато почти всегда был рядом с Ирой, с мамой, с домом. А

322

потом и с сыном Витькой, вот какой подарок мне сделала жена.

Дом, семья для Ирины были дороже сцены. Она не относилась к тем актрисам, которые, боясь прерывать карьеру, отказывались от рождения детей. Когда она объявила о беременности, мама её спросила: а как же театр?

– Женщина не может быть счастлива в жизни, если у неё не будет детей. – Ответила Ирина.

– Ну вот, – сказала мама, – я теперь буду бабушкой.

– И давно пора нянчить внуков, а не подыгрывать на роялях безголосым эстрадникам. – Подметил Андрей Ильич. По крайней мере, больше будешь дома.

– Я с такими не работаю, во-первых, – отпарировала мама.

– А во вторых? – Поинтересовался Скородомский.

– А во-вторых, не надейся, что я стану нянчиться с тобой.

– Не спорьте, я сама буду заниматься сыном. – Пообещала Ирина. Я улыбался и молчал. Но мама не сдалась:

– И кто будет его или её учить игре на фортепьяно?– важно, по-профессорски заявила она. – И потом, после родов ты быстро умчишься в театр, как только тебе дадут новую роль.

– Дадут – не дадут – мне все равно. У меня будет главная роль в жизни – роль матери.

– Каждый человек играет несколько ролей в жизни: на работе – начальника или подчинённого, дома – мужа, сына, отца, в компании – друга-приятеля, весельчака или ворчуна и так далее! – Философски заметил с кресла дед Родион, шурша газетой «Неделя». И все ему зааплодировали.

323

* * *

Здесь, перед финалом своих воспоминаний я хочу взять небольшую паузу, чтобы поразмышлять кое о чём. Вот что меня удивляет в моей памяти (я могу говорить об этом, только исходя из личного опыта моей последней жизни). В тех шести предыдущих я не проживал их до конца, до старости, и тогда, само собой, ко мне не приходили. да и не могли прийти те мысли, которые посещают меня сейчас. В счастье или, сказать по-другому, в благополучии жизни мы живём подолгу, не отсекая в памяти какие-либо выдающиеся миги, они редки. Для меня это – первое выступление на школьной сцене, первая репетиция у Роллана Быкова и массовка в «Такой любви», гастроли в Рязанской области (несколькими фрагментами), встреча с Ириной и любовь с первого взгляда, рождение сына, и, наверное, всё.

Моя сценическая и киношная работа превратилась в привычное рутинное дело, в подённую работу ради хлеба насущного. Как актёр я не ставил перед собой высокие творческие цели, я не ревновал коллег к большим ролям, им поручаемым. Наверное, я не был талантливым артистом, а существовал как способный ремесленник сцены и съёмочной площадки, может быть, и не плохой, но не талантливый, в отличие от моей жены.

Ну и что ж, что обо мне написана книга, и есть в интернете википедия, мало ли о каких бездарностях создана куча чепухи. Наверное, мне надо было послушаться деда Родиона и пойти по медицинской части... Но я уклонился, ушёл в сторону.

• человек безоблачный период жизни своей, а потом наступает другой период, где жизнь начинает наносить удары смертью близких. Умер отец и тебя

324

вышибло из колеи жизни на какой-то срок, в течение которого ты возвращаешься на круги своя, в привычный режим своего существования, и постепенно это как бы происходит с увеличением временного расстояния от отцовской могилы до тебя на жизненном твоём пути. Ты идёшь по нему, и снова начинаешь дышать полной грудью и смеяться, погружаясь в бытие – до следующего удара жизни (это уже я добавляю, автор, к размышлением моего корреспондента Ивана Найдёнова). И чем дальше ты идёшь по её тропе, тем больше позади остаётся дорогих тебе холмиков, под которыми упокоились отец и мать, братья и сёстры, друзья – сколько их у каждого из нас! А мы всё выносим: бросил горсту земли на крышку горба, отряхнул ладошки и – вперёд, отошёл немного и снова засмеялся; куда деваться.

Почему так? – снова задаётся вопросом Иван Найдёнов. Может, Господь помогает перемочь горе и беду и нести дальше свой жезл души, дарованный Всевышним?

Поддался автор размышлениям своего корреспондента и подумал: а не напрасно ли всё это?

Жизни надо радоваться, то есть, её сила в тебе, даже если тяжело ходить. Живи, пока живётся, так говорят, а я скажу: твори, пока творится. Вот, слушал параллельно передачу о Муслиме Магомаеве и подумал: почему он бросил петь, когда почувствовал, что голос его слабеет, что наступает старость? Пока молод и в силе – твои жизнь и дела принадлежат не только тебе, но и людям. И прекрасен был финал передачи, когда с большого экрана позади сцены пел Муслим свою «О, море, море» сильно, ярко, со страстью, молодо! А старость незачем показывать всем, ты обязан с ней справляться в одиночку да при помощи медицины, так-то вот.

325

Но вернёмся к повествованию Ивана Найдёнова.

* * *

В старости в памяти ярче счастливых моментов жизни моменты трагические: война, бомбёжки, голодание, страх и прочие её мерзости, протяжённое горе, данное нам Господом для испытание и как наказание за грехи. А потом – расставание с близкими: не стало бабушки Августы Михайловны; ушёл дед Родион Захарович Выгодский, он, кстати, был светилом Отечественной медицины, об этом можете почитать в интернете; весть о гибели бабушки Дуни и дедушке Матвее в Сталинграде; болезнь и уход мамы Алины Родионовны, потом Андрея Ильича Скородомского и… Но об этом потом, потом, это тяжело вспоминать до сих пор, как заново переживать…

Почему так? Почему тёмное перевешивает светлое? В конце не живёшь, а влачишь существование? И старые грехи жгут тебе душу. Потому, наверное, этот период жизни человека, её угасание и не интересуют искусство.

Потому так беспечно и бездарно порой вопит о любви эстрада, звёзды шоу-бизнеса: «Хочу от тебя сына, хочу от тебя дочку…», «Я сегодня ночевал с женщиной любимою…», ночевал он, то есть, пришёл и завалился спать. Тут вспоминаются строки Байрона: «Спать утром я люблю, а ночь дана, чтоб в ней гореть созвездиям и женщинам сильней». Но отвлёкся, немного успокоился.

• старость не интересует художников, писателей, драматургов и, сценаристов, не напрягают они своё перо в этой теме, режиссёры не ищут таких пьес или сценариев для постановки на театре или в кино, по крайней мере, это бывает очень редко, Может быть, старику писать об этом не хочется. А молодой выдумает не так, как надо. Не

326

переживший старости правды не напишет, будет фальшь и только Но и прошедший все этапы старости не успеет написать о ней правды своей – ведь надо несколько отстраниться, то есть сделать ещё несколько шагов вперёд, простите, после смерти, чтобы осмыслить этот период, но только начинаешь осмысливать, как приходит, да-да… Вот и мало романов, пьес, и фильмов. Разве что "Старик и море" Хэма. Нет, я кажется, перестарался. Как же тога Чедов и его Фирс из "Вишнёвого сада"?

Но опять же: все сюжеты и коллизии в авторских произведениях строятся на разгаре жизни человека, где страсти кипят, и героям предстоит многообещающее будущее, а какое оно у нас? Да, смешно, результаты этого будущего, того самого, в котором герои становятся стариками, художники анализировать и воплощать в своих шедеврах почему-то не берутся, стесняются, может быть, или стыдятся, или бояться. «И жили они тридцать лет и три года, и умерли в один день». Да, это было бы прекрасно…

Будь я режиссёром кино, снял бы сериал о всех моих жизнях, в котором мою сквозную роль сыграл бы один актёр (увы, не я, к сожалению), но для него эта роль стала бы, возможно, самой интересной. Но стоп, я, кажется, переусердствовал. Продолжу своё повествование.

* * *

Мама и Андрей Ильич покинули этот мир, когда наш с Ирой сын Витя учился в девятом классе. Жили мы не бедно, но и не на широкую ногу; по крайней мере наша жизнь в разгаре эпохи застоя нас вполне удовлетворяла, и нам было грех на неё жаловаться. Правда, у Иры после родов возникли проблемы со здоровьем, пошаливало сердце. Она прошла обследование и врачи ей сказали, что

327

ничего страшного нет, но рожать ещё, о чём она мечтала, они ей отсоветовали.

Смирились мы с этим и как бы забыли. Мы трудились, Виктор переходил из класса в класс, время шло, текло и пробегало.

Да, Ира, к её радости, обнаружила у него с малых лет идеальный музыкальный слух и тягу к инструменту. Мама принялась обучать его игре на фортепьяно, а он ещё в шесть лет у нас запел к всеобщей радости. И наша Арина Родионовна уговорила Ирину и меня отдать Виктора в 122-ю общеобразовательную школу, при которой работала капелла мальчиков, где их обучали игре на фортепьяно и хоровому пению. Вот сын там и учился, а вторым инструментом выбрал гитару.

Мы иногда с ним дома на пару распевали популярные советские и авторские песни – Окуджавы, Высоцкого, Анчарова…

С восьмого класса начали гадать, какую профессию сын собирается выбрать и в какой вуз поступать.

– Да ладно вам, – отмахивался Витя, – придёт время – выберу, без работы не останусь. В медучилище пойду, вам буду уколы в попу делать, годится? – Отбивался он от нас. – Может, я как прадед, в медицину ударюсь, – отшучивался он.

– Отлично! – Говорил я.

– Замечательно! – Соглашалась мать и начинала искать знакомство среди коллег и учеников покойного деда.

Так незаметно подкатил выпускной вечер со всеми традиционными мероприятиями и ночным гулянием на Красной площади. У Вити хорошо шли биология и химия. Ирина радовалась: эти предметы как раз надо было сдавать в медицинском институте.

328

А когда педагоги капеллы сказали ей, что у Виктора развился хороший голос и ему надо поступать в Гнесинку или консерваторию, надежды Ирины заглядывали в фантастическое будущее, которое она строила в своих мечтах для сына.

Но… но подкатил выпускной вечер. И принёс сын домой два аттестата: об окончании средней школы и музыкальной; в последнем были одни пятёрки. А в первом – четвёрки по английскому и литературе.

После вечера устроили мы ему торжественный семейный ужин с присутствием нескольких его друзей-одноклассников. За столом я спросил ребят:

– Ну, кто куда нацелился после школы, поделитесь? В артисты никто не желает? Ну, что молчим? Колитесь! Дима, ты куда?

– Он у нас поэт, мечтает о литературном институте.

– Я, наверное, сначала в армию пойду. Отслужу, а потом – работать, куда-нибудь в Сибирь, на БАМ, например. – Сказал Дима. – И буду набираться жизненного опыта и писать стихи, публиковаться в газетах и журналах. А институт никуда от меня не денется. В крайнем случае, окончу Высшие литературные курсы.

– Отлично, Дмитрий, что у тебя выработана такая твёрдая жизненная программа. А вы, молодой человек? – Обратился я к скромному пареньку в очках, как вас звать-величать?

– Виталий…

– Вит у нас знатный химик, собирается в Менделеевский. – Ответил за него Сергей, известный нам с Ириной как закадычный Витин друг.

– А вы, Серёжа? – Спросила Ирина.

– Мы с Витьком в училище.

329

– В медицинское? – Удивился я.

– Нет, ответил он, и я заметил, как сын толкнул его в бок.

– В музыкальное? – Обрадовалась Ира.

– Нет, мама, – глубоко вздохнув и с шумом выдохнув, сказал тихо сын. – В военное.

– В военное музыкальное? – Волнуясь, с недоверием и сомнением переспросила мать. – Хотите стать военными дирижёрами или хормейстерами?

– Нет, мама. В военное десантное училище, в Рязани.

• А-а-х! – Задохнулась жена и схватилась за сердце. Зачем?! Иван, там, в аптечке в буфете, подай, пожалуйста, валидол. – Я кинулся за лекарством…

Так произошёл в нашей с Ирой жизни крутой поворот. Как мы ни уговаривали сына, он настоял на своём. Когда, как он высмотрел себе такую военную профессию, до сих пор не приложу ума и не могу себе простить, что упустил я момент Витюшиного выбора!

За четыре года его обучения в училище мы привыкли к тому, что наш наследник носит военную форму, что от него попахивает табачком и шипром. «Хорошо, что не коньячком», – шутил я, когда мать морщилась, целуя прибывшего на побывку сына. Ну, будет офицером, будет служить, что ж, такая наша родительская судьба.

И вдруг тревога: Афган. «Только не туда, только не туда, избави Бог!» – Молилась Ирина и стала набожной, ходила в переулок Аксакова в старинную Филипповскую церковь, меня с собой вела, мы ставили свечи и за упокой родных и о здравии Виктора. Она исповедовалась и причащалась и с батюшкой вела долгие беседы о сыне, спрашивала, как усерднее молиться за него, чтобы отженил Господь от него все беды и напасти.

330

В итоге её волнения закончились микроинфарктом. Её ненадолго положили в Боткинскую больницу. Я в то время работал в Театре имени Н. В. Гоголя, так что она не осталась без моего внимания. Я добился разрешения у главного врача посещать её в дневные часы, по вечерам я был занять в спектаклях. Повезло то, что он оказался одним из учеников моего деда.

На один день в выходной из училища примчался Виктор, как говорят, с выпученными глазами. Пока мы ехали с ним в больницу, я не удержался, упрекнул его:

– Вот, это всё твои выверты. Выбрал бы нормальный вуз, и мать была бы в порядке. Нет, ему слава полководцев покоя не даёт. Подай ему погоны, подай ему маршальский жезл, подай ему армию, он всех врагов порешит. Ха-ха!

– Да ладно тебе, – отбивался он. – Вот у тебя была мечта в школе? Была, ты сам говорил, и ты её осуществил. Так почему же ты отказываешь мне в праве выбрать то, о чём я мечтал? Молчишь? Вот и молчи, отец и не дави на меня. Я разве виноват, что у мамы больное сердце?

– Давай, двигай к выходу, философ, следующая наша…

В палате Виктор бросился у кровати Ирины на колени, стал целовать ей руки, уговаривать:

– Мамочка, мама, что ты, что ты! Не волнуйся за меня, мне ещё два года учиться, а потом служить в Германии или Белоруссии, опыта набираться, к тому времени там всё закончится, что ты! – Он долго сидел около неё, рассказывал, как интересно учиться, что он уже знает и прочее. К вечеру он отбыл на электричке в Рязань.

Выписалась Ира из больницы, пришла в себя, съездили мы в санаторий. Она окрепла и начала работать.

331

Витя выпустился из училища лейтенантом . Нести службу его направили не в Германию и не в Белоруссию, а в Казахстан под Алма-Ату.

Ирина вся извелась.

– Поезжай туда, проведай его, я умоляю тебя. Он, наверное, сказал нам неправду, он в Афганистане а не в Казахстане!

– Хорошо, хорошо, – успокаивал её я, – возьму досрочный отпуск и поеду к нему в Алма-Ату, не в Кабул.

Но он вдруг приехал сам, в командировку в часть под Москвой. Явился бравый, загорелый, в усах, возмужавший – ну, просто гвардеец. И дыню-торпеду привёз и фотографии, где они с Серёгой в разных местах Алма-Аты снимались – и у театра, и у памятника Ленину и так далее. Я их храню теперь у себя в палате в тумбочке.

Мы ели дыню и разговаривали. Мать зябко куталась в шаль и всё слушала, слушала сына, словно впитывала каждое слово, и смотрела на него пристально и иногда проводила ладонью по его волосам. И только один раз посетовала, когда забрезжил рассвет:

– Ну, что же ты так не надолго, сынок, всего до утра, а уже спать пора, вон, и утро близко…

Сын уехал, пообещав прибыть в отпуск через полгода. «А вы мне тут невесту подходящую подыщите», – пошутил он на последок.

И потянулись месяцы томительного ожидания. Он, как обещал, регулярно присылал письма. Мы с Ирой читали их вместе, каждый потом сочинял от себя отдельное письмо и отсылали свои послания в одном конверте. Сколько было в этом ритуале любви и нежности к сыну, кому и как об этом рассказать, сыграть это на сцене, отразить в кинокадре, эх…

332

И вдруг письма от него перестали приходить. Что случилось? Тревога забила в сердце. Ирина вся извелась: «С ним приключилась беда, Ваня, я чувствую, я знаю…» – Плакала она и пила валокордин.

• пришло от него письмо – через три месяца нервного ожидания. Доброе, шутливое, извинялся, что долго не писал – был в командировке в северных краях, письма писать, – шутил он, – руки мёрзли. Мы

обрадовались и не обратили внимания на обратный адрес: он был иной, чем на предыдущих конвертах из Казахстана. А когда приготовили ответ, стали переписывать адрес с конверта.

– Погоди, погоди, тут, кажется другой номер полевой почты. Дай-ка мне Витины письма. – Заволновалась Ира. Глянула, – Бог ты мой! Точно. Ваня! – Вскрикнула она. – Он в Афганистане, смотри, адрес другой, не тот, что прежде! Ни в какой командировке на севере он не был, он обманывает нас, он – в Афганистане! – И зарыдала, и схватилась за сердце.

И снова была больница, в которой она пролечилась почти месяц. Кое-как пришла в себя.

Но письма от сына приходили регулярно, всегда бодрые, нежные, успокаивающие нас. Мы к ним привыкли, как к целебному бальзаму, так и жили, заперев тревогу в подвале сердца. Нас ничто не волновало, не привлекало, мы даже хотели скромно, по-семейному отметить пятидесятилетие Ирины. Не удалось: ей к юбилею присвоили звание заслуженной артистки РСФСР, пришлось, как теперь говорится, накрывать поляну в Центральном доме актёра. Из Поморска от драмтеатра пришла тёплая поздравительная телеграмма от старых друзей, адрес привёз Рыжий, но уже седой Игнат Гарбуз…

333

И как-то под шум Горбачёвской перестройки и закипевшей либерально-демократической волны родилась надежда на скорый конец военных действий в Афганистане и возвращение сына.

– Вот вернётся Витя… – с этих слов постоянно начинала Ира строить свои планы…

* * *

Он не вернулся. Он погиб накануне вывода наших войск из Афганистана, проклятой страны. Как Ира сразу не умерла, когда нам пришло сообщение о его гибели, я не знаю. Наверное, Господь дал ей время на то, чтобы проводить его до могилы и бросить в неё горсть земли.

Она замолчала, почернела вся, поседела за ночь, наутро я её не узнал, ни слезинки не уронила, когда мы хоронили сына в родительскую могилу. Она отказалась ото всего: от работы, оформления инвалидности, досрочной пенсии. Я не принуждал её ни к чему, только водил на прогулку на Гоголевский бульвар, и там мы подолгу сидели на лавочке, не перемолвившись ни единым словечком.

Ира тихо, как тень двигалась по дому, подолгу сидела на кухне у окна с альбомом на коленях, разглядывала фотографии сына. Уходя в театр, я беспокоился: как там она в квартире одна? Если уезжал на съёмки, нанимал недавно ушедшую на пенсию актрису, Ирину коллегу Нину Семёновну пожить у нас до моего возвращения. А я звонил им каждый вечер. С нею Ира немного ожила, Нине Семёновне удалось разговорить Ирину, и первый раз она встретила меня на пороге улыбкой.

Кошмар ГКЧП и развал страны Ира восприняла равнодушно, только сказала, что это за всё нас Господь

334

наказал. А когда танки стреляли по нашему Белому дому, она перекрестилась и негромко произнесла:

– Слава Богу, что нашего сына в тех танках не могло быть… – И не подходила больше к телевизору никогда, тем более, что на экран хлынула всякая ложь и похабельщина.

В 1993 году Иры не стало. Она умерла во сне, без боли. Не, не могу об этом рассказывать подробно, нет сил, скажу только, что упокоилась она рядом с сыном…

За год до этого я скромно отметил своё 60-летие, не смог обойтись без застолья, так как тоже получил такое же, как у Иры, звание. Но Ира не пошла на банкет.

– Прости, – сказала она, -я не могу. Мне всё это стало чуждо. Жизнь ушла… – Я не настаивал.

С подсказки друзей я в том же году приватизировал обе наши квартиры. Я был прописан на жилплощади Скородомского, а Иру мама и дед в своё время прописали к себе. С молчаливого согласия жены я поселил в квартире Скородомского Игната, прибывшего в Москву с семьей, как бы сдал её ему в аренду. После смерти Иры вступил в наследство и стал жить у себя дома, в родовом гнезде, а Игнату подписал дарственную.

Трудно пришлось в 90-е. Театр загибался, там всё шло туго. Я продолжал кое-как сниматься в кино. Меня стали приглашать в сериалы, в основном в бандитские и ментовские. Кем я только не был на экране: то паханом в тюрьме, то оборотнем в погонах, то беглым зэком, даже старым сутенёром… Ни одного приличного образа не создал я за эти годы. Нет, было, я мелькнул на экране в роли рыбака-свидетеля убийства и старика партизана-подрывника, пустившего под откос поезд с фашистскими танками.

335

К 75-и годам я почувствовал усталость и телесную, и душевную – от одиночества. Соседство с Гарбузами не спасало. Я томился, не зная, что делать. А ко мне уже подкатывались чёрные риэлторы. Тогда вот что я надумал и сделал: совершил с Гарбузами обмен.

– У вас семья большая, перебирайтесь в мою квартиру, а мне вашей двухкомнатной хватит за глаза. Как говорится, задумал – сделал. Вещи и семейный архив взял с собой, остальное оставил Рыжему.

Но это ещё не всё из задуманного. Потом я поехал в Дом ветеранов сцены, где нахожусь с тех пор и поныне, и попросил директора поселить меня в пансионате, но только в отдельную комнату, не подселенцем – в обмен на мою квартиру. Директор удивился, но ответил, что я могу сдать квартиру только мэрии, а за жизнь в пансионате будут вычитать часть моей пенсии.

– Тогда моя квартира попадёт в руки какому-нибудь чиновнику-прощелыге. – Сказал я. – Давайте оформим с вами купчую. Вы как бы приобретёте её у меня, квартиру в центре Москвы, на Арбате. Оформим купчую, и я дам вам расписку, что деньги с вас я получил, себе их не возьму и не потребую с вас никогда ни копейки.

Директора не надо было долго уговаривать, когда он узнал, что квартира находится в Сивцевом Вражке. Он приехал смотреть квартиру с дочерью, для которой и хотел её «купить», то есть, обменять на жилплощадь для меня в пансионате. По всем показателям я как актёр в глубоком возрасте и совершено одинокий (жена умерла, сын погиб в Афганистане) вполне подходил кандидатом в члены контингента пансионата. Ой, может об этом и не надо упоминать в повести, если вы её издадите, как бы у директора не было неприятностей.

336

Вот и конец моей исповеди. Живу спокойно. Вернул себе отцовскую фамилию и отчество, теперь я Иван Миронович Найдёнов, Заслуженны артист РСФСР. Почему я не сделал этого раньше – не понимаю.

Да, обещал рассказать о судьбе Малуши, моей пра-пра-пра-бабушки. Однажды, перед самой войной, отец пришёл домой в сильном возбуждении, и пока Алина Родионовна кормила его, он, глотая ужин и захлёбываясь чаем, словно торопясь куда-то, рассказывал, как он в исторической библиотеке в древней рукописи обветшалой натолкнулся на обрывок записи повести об Иване Найдёнове, как он погиб, защищая вместе с Юрко Кузнецовым князя Дмитрия Донского на Куликовом поле. Что Юрко похоронил Ивана отдельно от остальных воев по приказу князя Дмитрия, как тот приблизил Юрко к себе и повелел ему позаботиться о жене Найдёнова Малуше и привести её на жительство в княжеские палаты.

– Понимаешь, сын, – рассказывал отец, – Юрко вышел из битвы живым, только ранен был легко, Дмитрий Донской назвал его вторым своим спасителем. Юрко же взял в жёны Малушу Найдёнову, жену своего племянника названного, воспитал их сына, а она нарожала ему ещё ребятишек. А сына нашего пращура назвали Фёдором Найдёновым; он, когда вырос, вступил во владение селом с землями, которое дал Малуше князь Дмитрий. Фёдор служил воеводой, вон откуда идёт наш род, сынок, с поля Куликова, А далее рукопись обрывается и концов её теперь не найти. Но нам и этого достаточно, чтобы гордиться славным нашим предком, основоположником нашего рода Иваном Найдёновым и чтить память о нём, вот как! Живи и гордись, не роняй фамильной чести! Дай, Родионовна, ещё чайку!

337

* * *

Быль ли я счастлив в своей седьмой жизни, которая так горько завершается? А какая жизнь имеет сладкий конец? Что вы скажете на это?

Да, я был счастлив с отцом и матерью, счастлив в любви, в отцовстве, счастлив в в дружбе и в творчестве, Так чего ещё мне надо? Всё это было и остаётся со мной и уйдет со мной за край.

Живу, доживаю свои годы за жену и сына, так, наверное, пожелал и пожалел меня Господь. Но за какие грехи, думаю я ночами, Он так рано взял их у меня? Может быть, их уход – и есть наказание мне в седьмой жизни, последнее искупление греха моего пращура? И нет мне покоя. Единственное утешение – я иногда посещаю их могилы и долго сижу там, разговаривая с любимыми людьми, поминаю из рюмочкой водочки. И, конечно, поминаю в храме их и незабвенную Агату, царство им всем небесное. Скоро свидимся, скоро...

Иногда ночами я просыпаюсь, словно от подземного толчка, будто что-то тряхануло мою кровать. И никак не могу после этого заснуть. Тогда набрасываю на себя халат и выхожу в длинный коридор нашего пансионата и иду в дальний его конец, туда, где находится столовая, иду с кружкой, чтобы напиться кипячёной воды.

Выхожу, зная, что мне будет страшно, как всегда, идти по нему, вздрагивая от каждого стука и шороха. Я буду проходить коридорные пазухи, в которых стоят кресла и диваны для отдыха и кадки с фикусами, и мне будет казаться, что в этих пазухах, за этими кадками я вижу тёмные силуэты сидящих в креслах фигур знакомых моих и близких людей из разных веков, из разных моих

338

прошлых жизней. И там в углу стоит он, человек в черной рясе с капюшоном и подзывает меня ладонью.

Я снова буду пугаться и думать, что, может быть, я и не прожил эти жизни, что они не мои, а разных других людей из разных эпох и стран. Просто я, как и миллиарды

людей на земле, проживаю единственную дарованную мне Господом жизнь, а мозг мой – это камера хранения чужой памяти; в неё, то есть в мое сознание, в меня как в

копилку, как на диск компьютера, вложены или записаны памяти разных людей. Но для чего? С какой целью? Кто

их оставил в моей памяти? И почему все владельцы этих

жизней носили одно древнее имя Иван? Почему? Зачем?

* * *

На этом аудиозапись на флэшке, присланной мне Иваном Найдёновым, заканчивается. И мне нечего к ней добавить, тем более ответить на его вопросы. Может быть, ответ найдётся у кого-нибудь из читателей? Дай-то Бог! Господи, помилуй!