«Ждали хама, глупца непотребного...»

Есенин явился в смуту и разгул интеллигентской поэзии, прозванной серебренной. Интеллигенция тогда и оседлала общественную мысль, и мысль эта, обезбоженная, неслась, как библейские свиньи, в коих бес вошёл,  летела в про-пасть, увлекая за собой народ. Впрочем, те из народа, кто был в трезвом уме и ещё от Церкви не отбился, звали это опасное сословие гнилой интеллигенцией, а самые рьяные из простонародья и вовсе били тех, кто носил очки. Их и прозвали черносотенцами, охотнорядцами.

 Святой Иоанн Кронштадтский в грозных и пророческих словах интеллигенцию предал анафеме: «Не стало у интеллигенции любви к Родине, и она готова продать её инородцам, как Иуда предал Христа злым книжникам и фарисеям, уже не говорю о том, что не стало у неё веры в Церковь, возродившей нас для Бога и Небесного Отечества.»

Итак, Есенин влетел прямо в серебряный век интеллигентского искусства — в гнусавый и слюнявый декаданс, в железный скрежет футуризма, в безродный, пахнущий могильной плесенью, слащавый романтизм, изощрённый разврат поэтических салонов, в прокуренную и пропитую, брехливую, хвастливую богему. Но и серебряный век, хотя и духовно смутный, все же породил великие таланты: Блок. Бунин, Белый, Андреев, Горький, Ахматова, Цветаева…; но и они, душераздирающе противоречивые, истерзанные духовной борьбой, воплощенной в сочинениях, то светились божественной любовью, то источали демонический мрак: вот студёный Блок, коему надоели эти обезьяны, — чернь простонародная; вот  мелкопоместный, но высокомерный дворянин и честолюбивый писатель Бунин; вот  Андреев, душу и разум которого стремительно пожирал князь тьмы и который, впадая в безумие, пугал рассказами великого Толстого, а Льву было не страшно; вот презирающий крестьян, бродяга и материалист-социалист Алеша Пешков; вот пропахший древне-латинской книжной пылью академик Брюсов; вот  истомленная воспетыми грехами  Ахматова; вот утонувшая в зауми и духов-ной прелести Цветаева; вот скрежещущий стальными, пролетарскими зубами  Маяковский; вот Мандельштам, что говорил о себе: мол, «весь изолгался…»; вот Пастернак, с изощренным, книжным слогом, где уже не чуется душа…  Впрочем, сии писатели в душевной брани своей во сто крат сложнее, чем о о них речено выше… 

Поэтические салоны Сергея Есенина, поэта деревенского, поначалу низко оценят, не смогут понять, как и народ свой не смогли понять, да и не утруждали себя этим, утонувшие в своих больных мирах. Усмехаются Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский, — гой еси, Лель златокудрый в жёлтых лапоточках... — просят сплясать «камаринского мужика».

Но парень деревенский тоже был не промах, тоже себе на уме, и пока тер-пел, потому что чуял, знал: завтра многие почтут за счастье пожать его мужичью руку, будут заискивать и величать. Но по-первости они ещё куражились над парнем и шептали: дескать, оно, конечно, самородок и прочее такое, но... тёмный, неотесанный, без приличного образования.

Понимает Есенина лишь его учитель Клюев Николай (это потом придет мучительный разрыв, в причинах которого, как в ворохе поношенного белья, может быть, и не стоит копаться); поймут Есенина и крестьянские поэты из «Красы» — их будущего братства, как, может быть, понимали, жалели и переживали за него, писатели здорового (по сути своей, славянофильского) русского крыла: Шмелев, Зайцев, Куприн... Но, как в жизни и бывает, молодого поэта, словно белокрылого,  лесного метляка, несёт в пожирающий демонический костер...

Клюев пытался спасти Есенина от тяги в поэтические салоны, но увы…  Кстати сказать, до Клюевского любомудрого слога салонным поэтам было как из ущелья до небес: волшебник древнерусского словесного узора, Клюев в поэтическую пряжу искусно вплёл великие миры – языческая Русь и Святая Русь, Святое Писание и Священное Предание по-церковнославянски, старообрядческая мифология, северное сказовое, былинное и вопленное слово; и, сплетя в образах сии миры с их дольней и горней мудростью, по русскому образному слову превзошел всех поэтов, допрежь прославленных, и при жизни его, и по нынешнее время, да и грядущему не осилить. Клюев был воистину гений; но уже закодированный, уже как исследователь русского  мира; а Есенин превзошел Клюева по ясной, истовой любви к Руси, к русскому простолюдину. Скажем, Астафьев далеко обошел Шукшина по художественному слову, но до Шукшинской совести, до Шукшин-ской сострадательной и восхитительной любви к русскому народ не взошёл. Лишь Шукшина и Белова можно повеличать совестью народной.

Хотя и порой духовно невнятный, перемешавший северное скитское старообрядчество со славянским язычеством, но всё же чародей словестного орнамента, Клюев, словно вызов, бросит в холеное барское лицо и в унылую, порочную маску декаденствующей неруси:

Ждали хама, глупца непотребного,

В спинжаке, с кулаками в арбуз,

Даль повыслала отрока вербного,

С голоском слаще девичьих бус. (…)

Он поведал про сумерки карие,

Про стога, про отжиночный сноп.

Зашипели газеты: «Татария!

И Есенин—поэт-юдофоб!»

Если вначале Есенин подыгрывает салонной литературной богеме, изображая сельского паренька, то, вскоре оперившись, бросает с грубым вызовом:

Посмотрим —

Кто кого возьмет!

И вот в стихах моих

Забила

В салонный, выхолощенный

Сброд

Мочой рязанская кобыла.

Не нравится?

Да, вы  правы —

Привычка к Лориган

И к розам...

Но этот хлеб,

Что жрёте вы, —

Ведь мы его того-с...

Навозом...

Нынче болтают …глупость или подлая хитрость?.. болтают, что поэты «серебрянно века» были кумирами молодежи, а спросим: какой?.. Какой молодежи, если о ту пору еще девяносто процентов составляло крестьянство, и деревенские парни и девки, не имея книжной грамоты, не слыхали про «серебрянных» поэтова, но, вместив в творческий дух тысячелетнюю устную поэзию, еще пели: «Ах вы, сени мои, сени, сени новые, кленовые…», а вечерами при лучине слушали жития святых, мифы, легенды, охоничьи, рыбачьи, житейские бывальщины и былички про избянную, овинную, банную, лесную, болотную и речную нежить…

* * *

Итак, дворянско-интеллигентский салон счёл Есенина, хотя и народно и природно даровитым, но поэтом без должного образования, — одно слово, лаптем щи хлебает, рязань кособрюхая. Но так ли это было?.. О ту пору жили, хотя и с трудом уживались,  и помянутое нами просвещение,  условно называемое  книжным (от него народу выпало немало лиха), и просвещение народное — мудрость, где могло и не быть книжной грамотности, но  где, как небо и земля, сливались в сердце и уме простолюдина православное и народно-обрядовое, природное знание, — суть, домострой. У Есенина изначально и была эта народная просвещенность или, скажем, крестьянская мудрость. (Другое дело, что он не уберёг ее в себе в полноте и чистоте, палимый честолюбием, закрутившись в хмельной и суетной столичной жизни.)  Ранний и яркий, певучий талант — и всё  от золотой избы, полей и перелесков, от алых зорь, пылающих закатов, от пения и говора народного, которые по тем летам были ещё щедры и величавы.

Уже в пятнадцать лет Есенин сочинит:

Выткался на озере алый свет зари,

На бору со стонами плачут глухари..

Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло.

Только мне не плачется - на душе светло.

Иной бы нынешний поэт вздохнул: такое стихотворение  написать и поми-рать не страшно, — не зарыл в землю талант.

А в шестнадцать Есенин  напишет:

Хороша была Танюша,

Краше не было в селе...

Потом  будет вспоминать:

«Стихи я начал писать рано, лет девяти, но сознательное творчество отношу к 16 - 17 годам...»

А что до книжного образования, то читать Есенин  начал  лет с пяти, а потом много добирал самоуком. Первыми книгами поэта, конечно же, были Священное Писание, «Жития святых и преподобных отец наших», то есть «Четьи-Минеи святителя Димитрия Ростовского» и духовные стихи. Потом уже появились былины, бывальщины, сказы и сказки. Среди его любимых произведений, по воспоминаниям родных, были «Слово о полку Игореве», «Поэтические воззрения славян на природу» Александра Афанасьева, и, конечно, русская классическая проза и поэзия, опять же близкая к народной жизни, в духе Гоголя, Лескова, раннего Толстого, Кольцова, Сурикова, Дрожжина.

Словом, Есенин по тем временам для крестьянского сына был достаточно образован. Только начитанность и глубокие философские раздумья о судьбе русской культуры могли породить «Ключи Марии» — научный труд (не станем пугаться эдакого величания), где есть, конечно, мировоззренческая, а для христианина даже и еретическая путаница в толковании мира, в слиянии неслиянного (язычества и христианства), где есть, конечно, и лихая, часто искусственная, имажинистская метафоричность (недаром «Ключи...» и посвящены «никотинному другу» Мариенгофу, который цинично баловался со словами и чувствами). Немало там ребячества, пустого мудрствования, но и немало интуитивных открытый из истории развития русского духа и слова. А главное, в «Ключах Марии» Есенин выразил предвиденье лихой поры, когда штемпелеванная или, как нынче говорят, массовая поп-культура, словно бесы, войдёт в народ и погонит в пропасть.