Начало июня выдалось жарким. Москва давно забыла, что такое дожди. Трава на газонах казалась белой из-за толстого слоя тополиного пуха. К полудню солнце начинало так нещадно палить, что горожане старались скрыться под тентами кафешек, а от нагретых машин, припаркованных вдоль тротуара, исходил ощутимый запах металла.

Стас вставал рано, принимал контрастный душ, проверял, крепко ли спит Егорка, и, стараясь не шуметь, выходил на улицу. Пробовал бегать, но правая рука начинала сильно ныть. Он отчаянно растирал ее, переходя на быстрый шаг. Дожидался, когда откроется кулинария через два квартала, покупал свежую ароматную выпечку, выпивал чашку эспрессо и возвращался домой с неизменно плохим настроением.

Готовил завтрак, состоявший либо из сосисок с зеленым горошком, либо из яичницы с беконом – на большее фантазии не хватало, – и садился за письменный стол, начиная ставший привычным за последние два месяца изматывающий мыслительный процесс.

После аварии Стас перестал слышать музыку. Нет, оглушительные звуки, несущиеся из открытых настежь окон домов или, отдающие в ноги, глухие удары низких частот из динамиков аудиосистем тонированных авто его слух улавливал по-прежнему остро. Но украсть у вселенной, некогда щедро раздававшей ему мотивы и образы, хотя бы обрывок мелодии для своей симфонии он больше не мог…

Обращался к врачам, пытаясь понять, что случилось. Куда исчезло ставшее естественным с ранних лет восприятие мира, когда звучащая палитра моментально складывалась в голове в гармонические ряды?!

Стас и предположить не мог, что бывает как-то по-другому. Проходил обследование за обследованием, но патологии не находили. На мучивший его вопрос, вернется ли способность сочинять, доктора разводили руками и честно сообщали, что этого никто знать не может.

Владлен Альбертович не звонил с того самого разговора в больнице: Стас сообщил, что из-за травмы не сможет поехать в Испанию, и, скорее всего, пропустит летний фестиваль. Тесть сухо пожелал скорейшего выздоровления, добавив, между прочим, что незаменимых у нас, как известно, нет.

«На Бога надейся, а сам не плошай», – Стас вооружился пословицей и сутками сидел за компьютером, переслушивая свои записи, в надежде, что виртуальное погружение в обстановку гастрольных поездок поможет вернуться к творчеству.

Машинально листал ленту в инстаграм, лайкая посты выступлений филармонического оркестра. Тоска сжимала сердце в крепкий кулак, когда он видел за роялем другого пианиста. Ему, а не Стасу, аплодировала публика в Испании. Его, а не Стаса, встречали овациями на Поклонной горе…

Но самым сильным ударом стало то, что Стаса покинули образы, всегда роившиеся в уме, словно бабочки с пестрыми крыльями. Образы, вдохновлявшие его на сочинение симфонии. Его, Стаса Рахманова, симфонии.

«Я, наконец-то, стал «обычным че́лом», как Ленка хотела… – удрученно думал Стас, прислушиваясь к себе. – В башке чисто. Прям метлой кто-то прошелся… Черно-белая нормальность. Не болезнь, но и не жизнь для меня…»

Однажды Стас проснулся ночью, разбуженный звенящей мелодией. Вскочил, бросился к столу:

«Может, на этот раз?!» – включил лампу, схватил первый попавшийся карандаш, поднес к бумаге и… Все умолкло. Он опять остался наедине с тишиной комнаты. Порвал в клочки листок, выключил свет и уткнулся в подушку, сдерживая злые слезы.

Раньше музыкальный вихрь настигал, где угодно. По всей квартире Стас раскладывал нотные тетради. Иногда, если их на виду не оказывалось, он трясущимися руками включал диктофон в мобильнике и напевал родившуюся фразу. Елену бесила странность Стаса. Она никак не могла взять в толк, что это за привычка для нормального мужика, внезапно застывать посреди комнаты в позе суриката.

Доходило до курьезов. Основная тема второй части симфонии родилась прямо в кресле у дантиста. Уловив, наконец, долгожданную гармоническую последовательность, Стас начал отчаянно мычать с открытым ртом, в котором ковырялся дотошный стоматолог, и отпихивать от себя врача. Вырвавшись из цепких лап доктора, схватил со стола первую попавшуюся бумажку и выплеснул на нее зудящую в мозгу модуляцию.

— Я могу вам чем-то помочь? – вскинул брови ошарашенный доктор.

Стас, с распахнутым на все тридцать два зуба зевом, помотал головой, чувствуя облечение.

«Для сочинения музыки достаточно вспомнить звуки, которые никому еще не приходили в голову. Вроде так говаривал Роберт Шуман? А мой гениальный чердак третий месяц похож на пустой медный самовар…»

Шуман… Стас отыскал на рабочем столе компьютера нужную папку. Фортепианный концерт… Первый конкурс, принесший ему победу.

«Я на сцене так не трясся, как перед Линой Борисовной в тот день», – Стас вспомнил, с каким трепетом исполнял только-только выученное на память произведение. Лина Борисовна требовала сразу наизусть.

Как только Стас допустил ошибку, учительница подошла к инструменту, поставила ноты на пюпитр и ровным грудным голосом произнесла:

— Деточка, идите-ка сначала допеките ваши блины: я не намерена возиться в липком грязном тесте!  – она выделила слово «тесто», давая понять, что разница всего лишь в одну отсутствующую букву «к» – это пропасть, разделяющая художественное исполнение от набора звуков.

Стас поднялся с кресла, открыл стеклянную дверцу книжного шкафа и достал склеенные скотчем пухлые ноты. Он рассматривал мелодический рисунок и слышал звучание гобоев, жалобы скрипок, видел взмах дирижерской палочки… Чуткие подушечки пальцев, казалось, ощущали прикосновение к гладким холодным клавишам…

И снова Лина Борисовна стояла перед ним в строгом черном платье с накинутым на плечи шелковым платком с восточным орнаментом. Она никогда не носила тапки, и Стас ни разу не видел учительницу без каблуков.

— Деточка, вы должны заявить миру о себе с первых же звуков! Вы – художник, чье назначение – освещать глубину человеческого сердца,14 возводить силу мысли на небывалую высоту с помощью музыки! – она широкими шагами расхаживала по комнате, отчего доски под ее черными лакированными лодочками недовольно поскрипывали.

«Интересно, она меня до пенсии будет деточкой называть?» – возмутился Стас, сделав чуть заметное движение локтем, чтобы расслабить руку на сложном пассаже.

Лина Борисовна подскочила, столкнула Стаса с банкетки и с такой экспрессией раскидала по клавиатуре вступительные аккорды, что Стас испытал внутреннюю дрожь:

«Как она это делает?!»

А Лина Борисовна уже наигрывала главную партию, закрыв глаза, приподнимая брови и выводя кантилену15 тихим голосом.

Внезапно она оборвала звучание:

— Где ваш великолепный слух? Дома оставили?  – ее угольно черные глаза стали огромными. – Зачем так бряцать квинтолями? Они должны дышать, а вы мне тут дохлую рыбу полощете!

Стас почувствовал, что краснеет. Засопел и пробурчал под нос:

— Позвольте, я еще раз начну.

Лина Борисовна встала, отошла к окну, скрестила руки и снисходительно согласилась:

— Начните, пожалуй.

На побочной партии она снова подбежала и спихнула Стаса с места:

— Ну что же вы… – учительница медленно подняла собранную куполом ладонь, открыла рот, собираясь что-то сказать, но вдруг резко тряхнула рукой и впилась в Стаса пронзительным взглядом. – Деточка, вам надо срочно влюбится… Да! Только познав пожирающий огонь любви, любви нестерпимой… – она приостановилась и назидательно взмахнула указательным пальцем, – вы переродитесь для исполнения этого произведения…

Лина Борисовна замерла. Ее небольшое морщинистое лицо приняло отрешенное выражение, по нему проскользнула загадочная улыбка, словно комната и Стас перестали существовать.

— И непременно ваша зазноба должна быть кокоткой, – эту фразу она произнесла почти про себя, и опять перешла на патетические возгласы. – Шумана нельзя играть, бравируя бездушной виртуозностью! Это все сплошь о любви! Каждая мысль пронизана психологизмом, мимолетной сменой юношеской мечтательности, и текучесть, текучесть… – Лина Борисовна осеклась на мгновение и с трепетом прошептала. – Он боготворил свою Клару, а у вас тут не трель, а дрель!

Свою Клару Вик Стас встретил через два месяца в самолете. Им достались соседние места на рейсе. Ее звали Соня. Стройная белокожая девушка с длинными темно-русыми волосами, схваченными ободком-веночком на манер гоголевской Панночки. Грациозная хохотушка, успевшая за время полета полностью завладеть вниманием Стаса.

Ночью, в номере, в бесполезной попытке заснуть, он чувствовал на себе ласкающий взгляд ее серых глаз с золотистой радужкой, ощущал еле уловимый тонкий аромат, который накрывал его всякий раз, когда Соня отбрасывала пряди с миловидного нежно-округлого лица, не переставая щебетать всю дорогу из аэропорта в отель.

Взявшись за руки, они вместе бродили по Лейпцигу в перерывах между конкурсными турами. Весь мир сосредоточился для Стаса в ее узкой теплой ладони.

Соня исполняла скрипичную ля-минорную сонату Шумана. Когда Стас впервые увидел ее на сцене, то не сразу узнал. Это была совершенно другая девушка. Таинственная и необыкновенно страстная. Смычок метался в ее худеньких пальцах, черное концертное платье с открытыми плечами поблескивало в свете софитов и колыхалось при каждом движении, словно магическая мантия.

Тревожно-тоскливый надрывный голос скрипки, звучащей почти как виолончель, преследовал слух Стаса неотвязной мыслью, не дающей покоя. Сердце замирало. Каждый аккорд давал мельчайший электрический разряд, стряхивая привычное представление о жизни. Сама вечность говорила с ним. И вот уже ты – человек, обладающий исключительным правом говорить с Творцом на равных. Его мягкое назидание в каждой модуляции становится тоньше. Стирается граница времени. Все рядом…

Стас оглядел замершую публику и почувствовал непреодолимое, жгучее желание признаться в любви каждому зрителю, сидящему в огромном зале, концертмейстеру в строгом фраке, и, конечно же, ей. То ли девушке, то ли богине…

«Я напишу симфонию!  Как у Шумана – нечто среднее между симфонией, концертом и большой сонатой. И пусть моя симфония будет символом нашей любви!» – Стас поразился, осознав совпадение количества букв в фамилии Сони – Ким – и жены композитора…

Удивительно зрелым было его выступление в финале конкурса. На следующий день немецкие газеты наперебой писали об «элегантном пианисте из России, который сумел передать в своем исполнении обостренную эмоциональную шкалу автобиографичной музыки Шумана, отличающуюся множеством градаций и выражающую изменчивые движения души».

Вернувшись из Германии, Стас пытался встретиться с Соней, но она постоянно ссылалась на занятость, и, сдавшись через полгода безуспешных попыток, он, с затаившейся в глубине существа болью, научился жить без своей Музы…

— Папа! – шлепая босыми ногами по полу, в комнату вбежал Егорка, держа за лапу плюшевого кота, запрыгнул Стасу на колени и пропищал: – Я хочу кушать!

Стас потрепал сына по всклокоченным волосам, выключил компьютер и придвинул тарелку с завтраком.

После аварии Елена совсем перестала появляться дома. Стас взывал к ее материнским чувствам, но она категорично отругивалась по телефону:

— Ты все равно не работаешь сейчас, а у меня на носу открытие модельного дома.

Судя по тому, что регулярные списания денег с его карты прекратились, Елена нашла спонсора. Или любовника. Докапываться до правды у Стаса не было ни желания, ни сил.

Стас усадил Егорку за стол, включил мультики и достал раскраску с наклейками. Подошел к фортепиано, немного подумал и заиграл Элегию Рахманинова.

«Сумрачный ми-бемоль минор – то, что надо», – на десятом такте правая рука начала уставать. Стас безвольно опустил ее.

«Русская пианистическая школа – это весовая игра, а не блеск и треск16, – любила повторять Лина Борисовна. – Кончики пальцев должен быть стальными, а вот рука, от самого плеча, словно гибкий податливый шланг. Следите за свободой, деточка».

Как только на арпеджированные волны левой руки наложилась мелодия, Стас почувствовал, как локоть будто в тиски зажали. Кистевые полукруговые движения не помогали снять напряжение в мышцах. От привычной беглости не осталось и следа.

— Зараза! – Стас в сердцах шарахнул кулаком по клавишам.

Прибежал Егорка:

— Папочка, тебе плохо? – в широко распахнутых голубых глазах испуг.

— Все нормально, сын, – Стас дотянулся до вибрирующего на подоконнике телефона. – Да! Привет. Мы дома. Август? Не знаю. Я его на следующей неделе к матери отправлю. Бери, только одну, – он кивнул Егорке, взявшему из вазы горсть конфет, и вопрошавшему взглядом разрешения. – Это я не тебе, Вадик!

Егорка, на цыпочках пошел к двери.

— Цирк? – переспросил Стас.

Егорка повернулся и уставился на Стаса. Стас отстранил мобильник от уха и спросил:

— Дядя Вадим нас в цирк приглашает. В Самару, через месяц, – он вернулся к разговору с Вадимом. – Никулина? – помолчал и пояснил сыну. – Представление. «Планеты тринадцать» называется. Тигры, клоуны. У дяди Вадима дом под Самарой. От бабушки достался. Мы на каникулы туда ездили часто. Поедем?

— Да! – Егорка радостно запрыгал на месте. Потом быстро выбежал из комнаты и вернулся с большой книгой с яркой обложкой. – Почитай мне, папочка, про планеты!

Егор раскрыл книгу и ткнул пальцем в картинку:

— Я вот эту уже рисовал.

— Молодец! – похвалил сына Стас. – Вадим, ты тут? Я без работы пока. Думаю, смогу выбраться. Спасибо, друг…

Стас очень любил цирк. До сих пор отчетливо помнил, как однажды мама забрала его во время тихого часа в детском саду, и они через всю Москву, с пересадками, ехали на проспект Вернадского. Умопомрачительный клоун в огромных красных ботинках и полосатом комбинезоне надрывался от смеха, поливая арену фонтанчиками слез. Сказочно красивые тетеньки в переливающихся в свете прожекторов костюмах жонглировали неисчисляемым количеством разноцветных шариков. Воздушные гимнасты заставляли сердце замирать от страха, в последний момент хватаясь за перекладину качелей под самым куполом…

«И в церкви, и в цирке есть купол, а значит, и там, и там живет Бог17, – Стас не понял, к чему всплыла эта фраза. – Надо мне выбираться из деструктивного болота. Ради сына. Вон, Витгенштейн18 с одной рукой стал великим, а я рефлексирую, как баба… Что Лина Борисовна говорит? Учишь наизусть по одному такту в день, и Альцгеймер тебе не страшен!» – он набрал в поисковике «Мориц Мошковски 12 этюдов для фортепиано для левой руки» и сделал заказ.