Осень выменяла у лета немного зноя. К полудню многообещающее солнце пекло нещадно, но холодные вечера не оставляли сомнений в том, что участь теплых дней предрешена. В воздухе стоял терпкий запах увядающей листвы. Москва опустела. Горожане с запоздалым единодушием отгуливали отпуска на морях и дачах.

Стас предупредил заведующую в детском саду, что Егорка придет в середине сентября.

«Пока солнце, пусть на воздухе поживет. На деревенском молоке. И яблоки в этом году отменные у матери уродились», – Стас нажал на кнопку лифта и улыбнулся, вспоминая, как вчера вечером сын верещал в трубку, что «грушовка зна-а-тная: бабушка вареньев мне варит и компотов!»

Ремонт в магазине подходил к концу, и Стасу приходилось следить за бригадой, чтобы не накосячили напоследок.

Каждое утро он бегал. Ритуал, ставший выручалочкой. Когда мускулатура работала на пределе, мыслительная болтанка в голове сходила на нет. Рука почти перестала болеть. Только на смену погоды реагировала. Заниматься в полную силу Стас побаивался. Был печальный опыт. На третьем курсе училища переиграл руки: за три недели начал подготовку к международному конкурсу имени Ференца Листа и на двенадцать часов прилипал задницей к стулу. Программа обширная, но и премия солидная.

Обычно советовался с Линой Борисовной – участвовать или пропускать, – а тут задумал сюрприз сделать. И ей, и матери: зимой крыша в их деревенском доме прохудилась, и Стас, разузнав в интернете расценки, решил взять на себя починку.

«Что греха таить: хотелось себе и другим доказать, как я крут… Выпендрежник хренов…», – Стас мысленно вернулся в тот далекий год.

За два дня до вылета проснулся ночью от пульсирующей боли в предплечьях. Вскочил, нажал на выключатель и открыл крышку пианино. Взметнулся хроматическим пассажем и вскрикнул: руки пронзили сотни иголок. Появилась испарина.

Сосед по комнате поднял голову, приоткрыл сонные глаза и промямлил:

— Рахманов, ты с дуба рухнул? Дай поспать!

Стас, не обращая внимания на его возгласы, заиграл вступительные квинтовые созвучия, но боль усилилась. Отодвинул стул от инструмента, вытер свисавшим со спинки кровати полотенцем выступившие на лбу капли.

«Что это?» – кричал напуганный мозг.

Чуть касаясь клавиш, Стас перебирал пальцами.

«Капец…», – при малейшем движении начинало колоть и ломить мышцы.

Первой же электричкой поехал домой. Руки ныли и в состоянии покоя – он даже за поручни боялся в автобусе браться. Стоя под окнами Лины Борисовны, дождался, когда они засветятся, и робко позвонил в дверь.

Лина Борисовна, в шелковом бордовом пеньюаре, неприбранная, растерянная, выслушала сбивчивые объяснения понурого Стаса, не смевшего поднять на нее взгляда. Помолчала, потом помогла снять куртку и, приобняв за плечи, повела на кухню. Стас опустился на табуретку, свесил руки, и, ждал, что скажет учительница.

Он сосредоточенно рассматривал коричневое пятно краски на полу:

«Если я не смогу играть, то это конец…»

Не произнося ни слова, Лина Борисовна заварила крепкий черный чай, бухнула туда пять кусков рафинада, размешала, позвякивая ложкой, и протянула Стасу кружку.

Стас сделал осторожный глоток, прислушиваясь к тянущей боли в кистях. Словно старинные ходики, висевшие на стене, громко тикало его сердце. Стас готов был заплакать. Сдерживало чувство стыда.

«Она меня сейчас уничтожит ехидством. И будет права…», – он поднял голову и посмотрел на учительницу.

Лина Борисовна стояла, облокотившись на старый советский холодильник, из внутренностей которого периодически слышался тихий угрожающий лязг, и улыбалась:

— Приходит пациент к ветеринару и говорит: «Доктор-доктор, у моей кошки ухо болит». А доктор спрашивает: «И где ваша бедняжка?» – «Так я ее пристрелил, чтобы не мучилась».

Стас вздрогнул и ошарашенно захлопал глазами:

«Она с ума что ли сошла?»

Лина Борисовна повернулась к буфету, достала стеклянный графин с янтарной жидкостью, граненый стакан, наполнила на четверть и протянула Стасу:

— Держите, деточка. Вижу, чаем мы не обойдемся.

Стас выпил залпом. Горло обожгло, он закашлялся, на глазах выступили слезы. Невесть куда подевался голос, он смог только просипеть:

— Зачем? –  ни разу до этого не пробовал спиртное.

Обычно на студенческих вечеринках Стас садился в сторонке, доставал из кармана брюк замусоленный карандаш и нотную тетрадку, обрезанную пополам, и ждал. Поначалу шумные веселые голоса однокурсников раздражали, но постепенно превращались в гул, схожий с какофонией симфонического оркестра, настраивавшего инструменты перед концертом.

И вот чуткое ухо вылавливало из хаотичного гудения разрозненные мотивы, просеянные, как мука сквозь сито диссонансов. Так, практически на коленках, он сочинил цикл вокальных миниатюр на стихи Марины Цветаевой.

К творчеству поэтессы Стас прикоснулся в детстве и сразу через призму музыки: мама очень любила исполнять романсы, написанный Шостаковичем.

Она зажигала свечи в бронзовом канделябре над пианино, открывала ноты, и Стас, положив голову на большой гобеленовый валик на диване, весь превращался в слух.

Мамино лицо становилось строгим. Мраморно белые руки, по локоть спрятанные в рукава черного шерстяного платья, тонули в бездонных клавишах. Тихо поскрипывали педали.

Сколь пронзительна, столь же

Сглаживающая даль.

Дольше – дольше – дольше – дольше!

Это – правая педаль.

После жизненных радуший

В смерть – заведомо не жаль.

Глуше – глуше – глуше – глуше!

Это – левая педаль...29

В печной трубе глухим воем заходился ветер. Занавеска, волнуемая сквозняком из старых облупившихся деревянных оконных рам, пугала своим шевелением.

— Ворвавшимся, как маленькие черти, в святилище, где сон и фимиам…30 – мамин голос то взлетал ввысь, то кружился на месте, заполняя комнату зловещим говором.

Стас ощущал в груди жар и жуть. Пламя свечей вдруг начинало колыхаться, и ему чудилось, что из каждого угла на него смотрят злобные угольки глаз бесенят. Он громко всхлипывал. Мама обрывала игру, поворачиваясь на стуле:

— Тебе страшно, Стасик? Может, другое исполнить? – ее голову со вьющимися волосами, собранными в тяжелый пучок на затылке, окружало свечение.

— Еще, мамочка, еще! – Стас сглатывал слюну, крепче сжимал маленькую атласную думку и расширял глаза.

— И я дарю тебе свой колокольный град, Ахматова! – и сердце свое в придачу,31 – изломанная мелодия прореза́ла слух болезненными буравчиками. Мама делала ударение на незнакомом слове – «Ахматова».

Стас не знал, что оно означает. Но раз для мамы оно настолько важно, что она готова отдать в подарок свое сердце, значит так и надо – почти кричать…

Воображение рисовало церковь с заросшим травой куполом в соседнем селе, куда они вместе с Линой Борисовной и мамой ездили освящать куличи и яйца на Пасху.

«Колокольный город Ахматова… Это важный был дядя, Ахматов, раз он целый город построил…», – делал свой вывод Стас.

— Мамочка, а кто эти слова придумал? – шепотом спрашивал Стас, когда музыка затихала.

— Марина Цветаева. У тебя в комнате ее фотография в рамочке висит, над столом.

— Цветаева… Цветная… – повторял Стас, вспомнив молодую девушку с коротко стриженными волосами, и фамилия поэтессы тут же начала переливаться всеми цветами радуги.

— Вы чем-то похожи, – мама улыбнулась необычайно теплой улыбкой.

— Она тоже боится темноты? – выпалил Стас.

— Нет, – мамин серебристый смех зазвенел колокольчиком, прогоняя чертенят вон из комнаты, – ты слышишь музыку в цвете, а она воспринимала стихи в звуках.32

Стас вынырнул из воспоминаний детства и вновь очутился у Лины Борисовны дома.

— Зачем я дала вам выпить эту крепленую гадость? – учительница ответила вопросом на вопрос. – А затем, деточка, чтобы вы перестали смотреть на меня глазами подстреленного кабанчика.

— Я не подстреленный… кабанчик! – ощетинился Стас.

Лина Борисовна зычно засмеялась:

— А раз вы, деточка, у нас не подстреленный, то научитесь мыслить конструктивно и не ныть! – парировала учительница, вытирая кружевным платочком выступившие слезы. – Конкурс пропустите? Эка невидаль! Главное сейчас для вас – сохранить руки…  – она вытащила из щели между буфетом и стеной жестяную банку из-под чая. – Надо было раньше думать, когда замахнулись на Мефисто-вальс33 и транскрипции!34 Вот и получили… «Танец в деревенском кабачке».

Стас с удивлением наблюдал, как Лина Борисовна достала массивную деревянную трубку с чашей в виде черепа, набила ее табаком из маленького мешочка, припрятанного в той же банке, чиркнула спичкой и, закрыв глаза, сделала затяжку.

«Она же не курит?!»

— И не смотрите на меня, деточка, будто перед вами сам Ференц Лист из плоти и крови. Да, иногда я позволяю себе некоторые слабости, как всякая женщина…

«Это реально, она типа смутилась?» – облик Ференца Листа не так, наверно, удивил бы Стаса, возникни он на кухне прямо сейчас, как колечки дыма из пиратской трубки покрасневшей Лины Борисовны.

— Видите ли, деточка, я никогда вам не рассказывала свою историю…

Стас напрягся:

«Что еще за история?»

Лина Борисовна села на диванчик, подперла подбородок рукой и продолжила:

— Я также как и вы, стояла однажды у дверей квартиры Елены Фабиановны…35 И все по заносчивой гордыне молодых глупцов… – она направила взгляд поверх головы Стаса и замолчала.

Стас затаил дыхание, ожидая услышать тайну, о которой никто на свете не знает. Лина Борисовна хмыкнула. Вытряхнула пепел на ладонь, встала и смыла его в раковину:

— В конце концов, педагогическая деятельность мне принесла гораздо больше, чем просто сольная карьера, о которой я когда-то страстно мечтала… – учительница гордо тряхнула головой и затянула потуже пояс на халате. – Есть много примеров, когда музыканты теряли способность исполнять, но это только укрепляло их дух и давало новый творческий толчок, – она вдруг неожиданно запела тягучим контральто. – Клен ты мой опавший, клен заледенелый, что стоишь, нагнувшись, под метелью белой?36

Стас онемел:

«Сегодня просто день открытий… И в жизни бы не подумал, что Лина Борисовна так классно поет…»

Учительница спела куплет и, сверкнув очами, взглянула на Стаса:

— Как она исполняла эту песню! Душу наизнанку выворачивала. Мужчины рыдали в антракте…

Стас не шелохнулся, боясь, что и эту историю он не услышит до конца. Лина Борисовна с упоением продолжала:

— Голос потеряла. Лечили неправильно. Высокие ноты брать не могла, но трагедия не сломала в ней артистку: она предстала перед слушателями в новом амплуа! – Лина Борисовна картинно потрясла рукой с потухшей трубкой.

«Опять замолчала, – разочарованно вздохнул Стас. – Ну уж нет. Тут я докопаюсь до правды!»

— Кто «она»? – твердо спросил, выпрямив спину.

Лина Борисовна встрепенулась и захлопала ресницами как девчонка:

— А я разве не сказала? Гелена Великанова.37 Помните это? – она кокетливо улыбнулась и запела теперь уже легким сопрано, пританцовывая в своих лодочках. – Ты сегодня мне принес не букет из алых роз, не тюльпаны и не лилии…38

Стас не перестал играть. Лина Борисовна посоветовала старого врача, жившего на Арбате. Стас мужественно делал на ночь компрессы с прописанной доктором вонючей мазью, от которой шарахались все в общаге. Терпел пытку, когда «садист по рекомендации» – так за глаза Стас называл своего мучителя – колол его тонкими иголками во все места. Делал соляные обертывания, позволившие ему на всю жизнь запомнить, что в столовой ложке без горки тридцать граммов соли, и что надо строго за этим следить под страхом «повредить капилляры».

Академ в училище все же пришлось взять, на полгода. А к умеренным занятиям он вернулся через три месяца. Лина Борисовна строго контролировала каждое пианистическое движение, работая только над медленными певучими произведениями.

На первом же зачете члены комиссии единодушно отметили, что манера исполнения Рахманова стала глубокой, сосредоточенной на внутренних переживаниях музыкального замысла композитора.

Стас       вышел на улицу. В воздухе остро пахло озоном. Шальной ветер водил хороводы с кучками опавших листьев. Нахохлившиеся воробьи купались в песке одинокой детской песочницы.

«Похоже, гроза будет», – Стас надел наушники, включил «Полет Валькирий».39

«Побежали».

В кармане спортивных штанов что-то мешало. Он вытащил свернутый вчетверо нотный листок. Над домами, вдалеке, блеснула кривая молнии. Через несколько секунд над головой раздался оглушительный хлопок. Машины испуганно запищали. Стая ворон с тревожным карканьем сорвалась с деревьев.

«Пора смириться с очевидным, – Стас скомкал бумагу и на ходу метко забросил в урну рядом с автобусной остановкой. – Забыть… Перестать терзать себя. Какое счастье, что нам даровано забывать. Не сразу, конечно. Со временем».

— Свободен утративший то, ради чего жил! – крикнул он на всю пустынную улицу. Черный кроссовер отозвался сиреной.

Стас вспомнил тот злополучный день, когда «униженный и побежденный»,40 он мялся под дверью, боясь гнева Лины Борисовны.

«Она меня, двадцатилетнего детину, развлекала только с одной целью: дать понимание, что жизнь продолжается до тех пор, пока жив человек. До тех пор, пока есть, ради кого коптить это предгрозовое небо…», – Стас расправил плечи и вздохнул полной грудью.

Вслед за очередным громовым раскатом начался ливень. Словно опрокинули ушат воды. Резко похолодало. Стас остановился, застегнул молнию на толстовке, натянул на голову капюшон и припустил еще сильнее.

Сначала он испытывал дискомфорт: здравый смысл уговаривал спрятаться под козырек первого попавшегося магазина. Но вдруг в душе проснулся бунтарь, готовый спорить со стихией.

— Врешь! – во все горло заорал Стас. – Меня не сломить и не взять голыми руками! – он засмеялся диким смехом, успев при этом подумать, что будь на улице прохожие, наверняка нашлась бы среди них парочка желающих признать его умалишенным…

Стас ускорил бег, расталкивая локтями уплотнившийся воздух, словно пловец, разгребавший веслами толщу воды. Бесконечные ряды домов, протянувшиеся вдоль омытых улиц; тысячи человеческих судеб за закрытыми окнами…

Добежав до своего двора, Стас подтянулся на турнике и пешком поднялся на десятый этаж. В прихожей быстро снял мокрую одежду и заскочил в ванную.

Горячая вода стекала по коже, смывая грязь физическую и освобождая сознание от ментального мусора. Стас глубоко вздохнул, опрокинул на себя таз с холодной водой и почувствовал небывалый прилив сил. И снова Лина Борисовна…

В первом классе деревенские пацаны выследили Стаса, возвращавшегося с автобусной остановки, и устроили ему выволочку за огородами. Им не понравились его белая рубашка и слишком щегольская папка с нотами. Вырвавшись из рук обидчиков, Стас прибежал домой. Мама еще не вернулась с работы. Лина Борисовна поливала свои любимые розы в палисаднике. Увидев зареванного Стаса с болтающимся на одной нитке рукавом заляпанной коровьим навозом рубашки, она нахмурилась, завела его на веранду, умыла, переодела в чистую майку и, надев очки, в которых ее глаза казались огромными, принялась воспитывать:

— Запомните, деточка: музыкант – не значит рохля! Вы мужчина и должны уметь за себя постоять. Начиная с сегодняшнего дня будете заниматься физкультурой на свежем воздухе.

И она тут же заставила Стаса, висящего, словно мешок с очистками, на перекладине сломанных качелей, подтянуться один раз. Стас извивался, как червяк на крючке, и напрягая последние силенки, еле-еле дотянулся подбородком до побелевших косточек на кулаках.

Все то лето по утрам Стас бегал от дома до станции и обратно. По дороге отжимался от садовой скамейки в скверике перед зданием администрации. К концу августа он с гордостью показывал удивленной маме, как запросто подтягивается пятнадцать раз. Мама громко считала, а Стас успевал одним глазом коситься в сторону учительницы, невозмутимо варившей сливовое варенье в большом медном тазу на электроплитке, вынесенной вместе с табуреткой на крыльцо.

Стас заварил кофе. Зазвонил телефон. Мама взволнованно кричала в трубку:

— Стасик, сынок, что у вас там происходит? Егорка второй месяц Елене не может дозвониться.

Стас никогда не рассказывал матери об отношениях с женой. Берег ее слабое сердце.

— Мальчик совсем загрустил, – сетовала мама, – дружки разъехались: у кого школа, у кого сады начались. Кушать плохо стал. Ты, кстати, знаешь, какую твой сын гречку любит?

Стас растерялся:

— При чем тут гречка?

— Вот! Не знаешь… – в голосе матери сквозило огорчение. – Ему размазня нравится, а вы ему рассыпуху варите…

— Какую «рассыпуху»? – Стас потерял нить разговора.

— Такую. Зернышко к зернышку.

Стас ничего не понял, но поспешил оправдаться:

— Не волнуйся, на работе разгребу и приеду через неделю.

— Приехать придется раньше, сынок: вчера Лина Борисовна умерла. В понедельник хороним.

Стас резко поставил кружку на стол, плеснув горячим напитком на руку. Внутри фальшиво тренькнула оборванная струна. Прыжок с обрыва в воду… Кинуло в жар, и тут же заколотил озноб.

— Как… Умерла… Она не может умереть… – невнятно пробормотал он, прислушиваясь к звенящей пустоте в голове.

— Что? Плохо слышу тебя, Стасик! – мама подула в трубку, – ты тут?

На внутреннем экране сознания прокручивался черно-белый фильм.

Вот он сидит в слабоосвещенной гостиной, погруженный в музыку. Лина Борисовна исполняет «Утреннюю молитву» из «Детского альбома» Чайковского, сопровождая игру рассказом о загадочном Боге, который и сейчас «видит их и слышит». Стасу казалось, что он понимает каждое слово учительницы, а стройный хорал напоминал студеную струю воды из колонки за домом.

Вот он, счастливый и выпивший для храбрости две стопки водки, врывается в дом к Лине Борисовне, хватает невесомую учительницу в охапку и, не обращая внимание на ее возмущенное «деточка, что вы себе позволяете?», кружит по веранде в вихре вальса:

— Ленка сказала «да»! Она выйдет за меня замуж!

Лина Борисовна перестает причитать и после того, как Стас поставил ее на землю, строго произносит:

— Деточка, вы совершаете главную ошибку в своей жизни... Рядом с художником должна быть совершенно другая женщина…

Вот они вместе с учительницей рассматривают первую фотографию Егорки после выписки из больницы. Лина Борисовна, хохоча, как школьница, с умилением тычет указательным пальцем в курносый Егоркин нос и говорит с гордостью:

— Я наконец-то стала бабушкой!

«Умерла… Лина Борисовна…» – Стас отрешенно попрощался с мамой, пообещав позвонить сразу, как купит билет. Еще с полчаса сидел на кухне, беспомощно глядя в окно на огромную черную тучу, траурной вуалью повисшую над парком.