25 августа 1942 года я был тяжело ранен и шесть месяцев провалялся в разных госпиталях. Перенес три операции. Последняя была в городе Горьком. Где-то в начале марта рана зажила и меня признали годным к дальнейшему прохождению службы. Звание - младший лейтенант. Воинская специальность - связист. И посему вручили мне надлежащие бумаги и направили в Москву, в резерв.

Поезд тронулся. Проехали немного, и слышу я откуда-то удивительной чистоты и задушевности голос, за сердце берет. Возле туалета стоял длинный солдат, смотрел в вагонное окно и пел. Слова и мелодия незнакомы. Но мало ли песен на свете, которых я не слышал? Однако чтобы чужая, неведомо какой страны мелодия вот так душу тронула, такого не было. А эта - взяла меня в плен и к далеким, под синим небом раскинувшимся родным долинам унесла, журчаньем моих ручьев звучала, щебетанью наших птиц вторила и к жене, томящейся ожиданием, на свидание привела. Да, на свидание. Потому что ее, этой песни, грусть слилась с моей собственной саднящей тоской. Всю страсть, всю свою любовь певец обращает к прекрасному созданию, к Роз-Мари.

В стране золотой,

Объятой мечтой

И нежным сном,

В весеннем свете

Я девушку встретил.

Как свет зари,

Прекрасна ты, Роз-Мари...

Роз-Мари... До этой неведомой девушки из далекой страны Канады мне дела нет. А Роз... Роза. Какое дорогое, какое сладостное имя. На самом деле моя Рауза - тоже Роза. И в документах так написано. Выходит, что песня эта - о моей любви, о моей тоске. Конец песни я стоя рядом с певцом дослушал. Он, кажется, меня даже не заметил. Светлолицый, с печальным взглядом паренек то ли тоски полон, то ли страсти, а в такие минуты человек словно от мира всего отрешен. Будто в этом переполненном вагоне никого кроме него нет.

За то, что душу потряс, печаль мою обновил, захотелось мне как-то отблагодарить его, сделать что-то хорошее, хоть немного поднять ему настроение. У меня с собой чекушка спирта есть, медсестра, землячка моя, на дорогу дала. Может, угостить его? Совсем уже собрался предложить, но удержался. Разве такой песне выпивка цена? Даже неуважительно как-то. Наверное, правильно сделал - не всякий долг нужно поспешно, впопыхах возвращать. Вот и тогда: коли рассчитался бы этой чекушкой тогда, возможно, того певца и забыл скоро. А так уже целую жизнь, с каждым разом как вспоминаю те минуты, понемногу убавляю долг. И радуюсь, что никак расплатиться не могу.

В Москву я приехал еще затемно. С тем направлением явился по надлежащему адресу, где располагался резерв. Там мне вручили другую бумагу, по которой завтра я должен был прибыть на подмосковную станцию Одинцово для зачисления в уходящую на фронт маршевую роту, и объяснили как туда доехать.

Я послонялся, гадая, где и как провести остальные полдня и всю долгую ночь, и наконец надумал зайти в Союз писателей. И это решение изменило всю мою дальнейшую военную судьбу. Сначала зашел в комиссию по национальным литературам. Что есть такая, я уже знал. И кое с кем из сотрудников знаком. В 1940 году был на семинаре молодых критиков разных национальностей. Войдя в комнату, сразу приметил знакомое лицо. Красивая женщина лет тридцати. На красивых у меня память хорошая. И сейчас, когда больше полувека прошло, хорошо помню это лицо, а вот фамилию забыл.

Я напомнил, кто такой, она расспросила, откуда я приехал и зачем.

- Из госпиталя. В маршевую роту направили, - ответил я, протягивая ту бумагу. Она взяла ее, пробежала взглядом и встала с места.

- Посидите минутку, я сейчас, - и не шагом вышла из комнаты, а cловно выпорхнула.

Не успел я осмотреть висевшие на стене портреты Пушкина, Джамбула, Сулеймана Стальского, Тараса Шевченко, Габдуллы Тукая, как женщина уже вернулась.

- Пойдемте.

Она ввела меня в кабинет, на двери которого было написано "Председатель военной комиссии Союза писателей СССР", и вышла. Сидевший за столом человек встал, но росту ему это не прибавило. Такой оказался маленький.

Я, как положено по уставу, начал было:

- Младший лейтенант...

- Не надо, знаю, - сказал карлик. - Прочитал. Эта бумага у меня останется, вот тебе направление в ГлавПУР. Сегодня уже поздно. Явишься завтра. На газетную работу направят. Вот еще талон тебе. В столовую зайдешь, там накормят, хлеб, консервы с собой дадут.

- Вы меня лучше в башкирскую дивизию направьте. Она сейчас на фронте.

- Этого не могу. Не в моей власти.

- Я очень...

- Всего хорошего.

Все случилось так стремительно, что не знаю, сказал спасибо или нет, но уже очутился в коридоре.

Забегая вперед, скажу: о его человечности я потом от многих слышал. Фамилия его, кажется, была Рубинский. Разумеется, добрые эти дела творил он не своей прихотью и не своим могуществом, но, коли велено, исполнял с душой, без шума, без суеты и щедрым, оделяющим своим милосердием вельможей себя не выставлял. Так рассказывали.

Удивленный таким оборотом, ничего не понимая, я заглянул к той женщине. Она-то все и объяснила. Оказывается, узнав, что на передовой гибнет много писателей, Сталин издал специальный приказ, по которому литераторов, членов Союза писателей, надлежало перевести на газетную работу.

- Вы тоже в этом списке есть, - она показала лежавший перед ней список. - Поискали вас, но не нашли. Тяжелораненые, вроде вас, на особом учете, - пояснила она. - Хорошо, что сами объявились.

Вот так резко изменилась моя солдатская судьба.

Несмотря на все мое удивление, на легкую даже одурь, в столовую зайти я не забыл. Мало, что хорошо поел, еще буханку хлеба и пару банок свиной тушенки в мешок положил. А ведь там еще кроме уцелевшей чекушки спирта еще одна буханка хлеба, одна упаковка пшенной каши и несколько кусков сахара есть. Уж если попрет человеку, так уж валом. Не зря же говорят, что назначенная пища зуб выбьет, а войдет.

Вышел на Воровского, свернул на Садовое кольцо и направился к площади Маяковского. Иду без цели, куда ноги понесут. А на ногах валенки на толстой подошве. Сапоги у меня еще в начале зимы, когда из Тулы в Горький ехали, в санитарном поезде украли. А вода на тротуре хоть и не лужами разлилась, но воробью напиться хватит. Как ступишь, с фырчаньем сквозь подошву проходит. Ладно, вечером на вокзале устроюсь как-нибудь, высушу. Вокзалы теперь отапливают.

Дошел до метро "Маяковская" и остановился: что это? Ни понять, ни поверить не могу. Сон? Глаза протер - все на месте. Явь? Так разум не соглашается. Выходит, чудеса продолжаются. На стене большая афиша: "Оперетта "Роз-Мари". Сегодня". Мало того - спектакль в этом самом угловом здании и состоится. Через два часа начинается. Я зашел в кассу, купил билет, вышел и, завернув снова направо, расправив грудь, хозяйским шагом принялся взад-вперед расхаживать по улице Горького. Только прохожие офицеры все удовольствие портят, приходится честь им отдавать. Их много, я один. И ни одного, чтобы званием ниже меня.

Но вот положенное время прошло. Народ потянулся в театр. Вошел и я, скинул свой заплечный мешок, шапку снял, шинель и, весь наполненный радостью, протянул гардеробщице. Она же уставилась на мои ноги и говорит:

- В валенках мы в зал не пускаем, дорогуша.

- Как?!

- Порядок такой в театре, дорогуша. Строго-настрого...

- Я только вчера из госпиталя вышел, завтра на фронт отправляюсь, - попытался разжалобить я. - То ли доведется в другой раз, то ли нет уже. Очень уж посмотреть хотелось...

Пожалели.

- Прими, Дуся, у защитника шинель, ответственность на себя возьму, - сказала пожилая женщина, должно быть старшая у них. - А ты, солдат, пока представление не начнется, ноги под кресло засунь и сиди, не двигайся.

- Ладно, - говорю, - я и снять согласен.

И вот душа моя после стольких месяцев окопных лишений и госпитальных мук вкушает божественное зрелище. Так, видно, по волшебному миру театра стосковалась. Я весь в блаженные мечты окунулся. Но странно, когда Джим ту страстную свою песню запел, у меня сами собой веки смежились...

Твой взор зовет и манит.

Таит пусть этот сон обман,

Так много чар в твоем прелестном взгляде.

Прекрасней ты всех в Канаде!

И вижу сон. Будто не артист на сцене, а тот вчерашний, с печальным взором солдат поет возле окна. И вот два их голоса вместе сплелись, и две души, два тела, артиста и солдата, одной душою и одним телом стали. А вот и я... и я тоже слился с ними. Все трое мы стали единым существом.

А Роз-Мари... Она удивительна, прекрасна, но чужая. Грациозной, словно горная козочка, яркой, как луговой цветок, была Роз-Мари. Но представить вместо нее или рядом с ней мою любимую я не смог. Наверное, это и невозможно. И даже пленительный ее голосок не пленил меня. Впрочем, ведь не ее песня, а песня о ней утоляла мою душу. Да, вчерашний солдат и сегодняшний артист в одно слились, а вот "Роз" от "Мари" я, сколько ни старался, отделить не мог. Разве что шайтан в этом разберется, ангелам такое мудрено.

Из этого зала, пронизанного звуками, уйти я не спешил. Медленно встал, неторопливо направился к выходу. В дверях остановился, повернулся, несколько мгновений смотрел на сцену. Зал опустел.

- Эй, солдат! - окликнула меня та женщина. В руках она держала мою амуницию. - Держи свое добро, давай номерок. - Вручила мешок, шапку и шинель. - Вижу, грусть-тоска одолела... - И добавила: - Да и кто сейчас без тоски, кто без горестей...

Тем временем и другая, Дуся, подошла.

Такие нежные чувства вдруг поднялись у меня к этим двум женщинам, такое уважение - хоть возьми и встань, словно перед какой-нибудь святыней, на колени. Но к высокому уважению и благодарности чего-то и более существенного не помешало бы. Уже второй раз за сутки "Роз-Мари" делает намек на это.

Сообразил быстро: развязал свой вещмешок, достал буханку хлеба, банку тушенки и протянул им.

- Большое вам спасибо, дорогуши! Вот солдатское угощение, примите, пожалуйста.

- Не надо, солдат, оставь, от себя не отрывай!

- Нет, не отрываю. Вот, вот, посмотрите. В мешке еще есть. А завтра еще дадут.

- Все равно. Это тебе положенное.

- Если вы мне, чтоб я всегда сытый был, желаете, - выставил я самый весомый довод, - тогда это возьмете и между собой поделите. А не то обижусь. От души говорю.

- Ножик есть?

Я достал складной ножик, открыл лезвие. Та, что постарше, положила буханку на колено, разрезала напополам и одну половинку сунула мне в мешок:

- Меру надо знать, - строго сказала она мне.

От тушенки отказались наотрез.

- Спасибо, сынок, мы с Дусей в этом же здании, в подвале, живем. Вот придем с нею домой и чаю попьем.

При слове "чай" я вспомнил про сахар и достал три-четыре куска. Спорить не стали, взяли.

- Ночевать-то есть где? А то к нам пойдем. И валенки твои высушим.

- Есть, - почему-то соврал я.

Вышел на улицу. В метро спускаться не стал, по улице Горького пешком отправился на Белорусский вокзал, на ночевку. Ночь ясна. Подморозило. С хрустом крошится под ногами тонкий ледок. Нет-нет да и коснется уха мелодия:

Цветок душистых прерий,

Твой смех нежней свирели...