Это моя песня. Собственная, меня одного. Не с первого раза, как услышал, а со второго, то есть когда она была спета только для меня. И кто бы и где бы ни запел эту песню, лишь для меня звучит она. И сердце вбирает ее всю, без остатка. Но утолиться не может.

Увидеть, как открываются Небесные ворота, мне так и не довелось. Да и увидеть впредь надежды уже не осталось. Но чудо, сходное с этим, я ощутил тогда - в час, когда вновь народилась она. Тогда, в том краю, за Уралом, лежало, раскинувшись, волшебное озеро Ургун, к озеру приткнулась уютная деревушка, за нею Бирге-тау, Ближняя гора, нависла, гордо выпятив грудь. Мы вдвоем с Раузой идем к этой горе...

Впрочем, начать бы надо издалека, с того конца долгого, очень долгого пути, который привел сюда. Не то у пряжи нашего повествования может распуститься узелок.

Где-то в середине декабря 1934 года я зашел в редакцию газеты "Ленинец". И я вовсе не прохожий, мимоходом постучавшийся в дверь, нет, я - многих опубликованных заметок живой автор. Но в редакцию пришел впервые. Встретил меня улыбчивый рябой паренек несколькими годами старше меня. Улыбается он так светло, что лучики, выпрыгивая из глаз, скатываются в рябинки и начинают искриться в них. Накипь бед в этих глазах тогда еще не прикипела. Темная горечь в них уже потом насочилась. Я представился. "Мухаммет Хайдаров", - назвался он. Я слегка растерялся. И попробуй не растеряться: автор заметок и стихов, которые я читал постоянно, самолично стоял передо мной! Он прочитал принесенные мной вещи, одобрил и повел меня на первый этаж, в бухгалтерию. Целая казна - полная андреевская казна, - оказывается, ждала меня там! Четырнадцать рублей! Хоть два ведра катыка и два фунтовых колобка масла из Кляшева в Уфу на продажу привези, таких денег не выручишь. Нет, на столько не потянут. Мой Самый старший брат Муртаза, ожидавший меня на улице, остолбенел прямо, глазам поверить не мог. Лишь когда весь капитал ему в руку сунул, поверил.

Мухаммет, хотя и на четыре года старше был, сразу подружился со мной, на равных меня принял. Следующей осенью я поступил учиться на рабфак Уфимского педагогического института, в общежитии стал жить, на Карла Маркса, 31. Хайдаров после работы ко мне частенько заглядывает. Как-то в мае 36-го он пришел очень расстроенный. Сел рядом со мной на кровать, обнял за плечи, помолчал опечаленно и спросил: "Есть у кого-нибудь гармонь?" Из соседней комнаты я принес тальянку жившего там поэта Маули Садри, моего однокашника. Сначала Мухаммет легко пробежался пальцами по клавишам. А потом заиграл, да так, словно душа места себе не находила, рвалась куда-то. Долго рыдала гармонь. Трудно было даже представить, что у спокойного, сдержанного Мухаммета душа может так стенать, так убиваться. "Влюбился, наверное, а та на другого смотрит, - по-своему объяснил я. - Это горе знакомое, я это уже изведал, на собственной шкуре испытал. Совсем, выходит, глупая девушка! Такого, как Мухаммет, джигита еще поискать надо!"

Но гармонь сердечной боли не уняла. Вышли на улицу.

К зеленому киоску подошли, что на углу стояла. "Давай по стакану сметаны выпьем, - сказал Мухаммет, - может, она душу успокоит". Выпили. Не успокоила даже сметана. Тогда друг открыл мне свою сердечную рану: "Считай, что в клетке я. Подписку взяли о невыезде. Политическое дело шьют. Верь, вины моей нет. Прощай".

И пропал Мухаммет Хайдаров, словно в воду канул. Но три долгих года прошло, и он вернулся. Невеселый и неразговорчивый. Встречались только изредка. А потом началась война. Вернулся я израненный, к тому же больной туберкулезом легких. С начала весны 1950 года Мухаммет начал зазывать меня вместе с Раузой в Ургун, в свой аул. Там, уже женатый, он жил. Как приедет в Уфу, о целебном воздухе Зауралья, о смоляном запахе заповедных сосновых боров рассказывает, о колдовской красоте Ургунского озера, о черных линях, что косяками ходят, сами верши ищут, чтобы в них попасться, о забавных проделках коневода Муртазы Алтынова, о мудрых сентенциях Абубакира-юродивого, о неунывающей Мастуре, которая с целым подолом детишек без мужа осталась и ничего, растит свой выводок, только посмеивается. И все это, мною еще не виданное, стало близким. Рассказы его заворожили меня, пленили и подняли в дорогу. Красота горной страны, покуда еще неведомая, душу мою уже греет, будоражит мечты. Оказалось же, что еще одно сокровище там ожидало меня - околдует меня "Бэйеш". Возможно, в другую пору, в другом краю воздействие этой песни не было бы столь властным...

В первые дни, как приехали в Ургун, побродил я вдоль озера, с лиственницами за околицей познакомился, на большее меня не хватило. Однако на гору, что возле аула, Бирге-тау, хочу подняться, чтобы на мерцающее внизу могучее озеро не отрываясь смотреть, покуда взор не утолится, на голубые долины, синие леса, на белые венчики Иремеля, что на самом изгибе земли. Но пока не решаюсь, дыхание сжимает. Жена Мухаммета, щедрая, на слово быстрая да острая Гайнамал, каждый день поит меня до отрыжки пенистым козьим кумысом. Другим, кто поздоровее, меньше перепадает. Неделя-полторы - и дыхание у меня освободилось, и в коленях окреп. И однажды по вечерней прохладе Рауза и говорит:

- Давай на Бирге-тау поднимемся.

- Уж не знаю, силенок-то хватит ли...

Однако решились, пошли. Когда до первого уступа добрались, я остановился, дескать, по сторонам смотрю, окрестностями наслаждаюсь. А сам поглубже вдохнуть стараюсь. Рауза шагов на десять повыше, на козьей тропке стоит. Подол синего платья ветерок теребит, загорелые уже коленки то и дело выглядывают и исчезают. Она такая молодая, красивая, крепкая. Словно тугокрылая птица с точеной шеей.

- Тяжело стало, да? - спросила она.

- Нет. Остановился, чтобы на мир полюбоваться и на тебя.

- Если хоть одна половина правда - тогда согласна, - улыбнулась она.

Так, с остановками, пошли вверх. Она впереди шагает, я сзади иду. Уже и до вершины недалеко осталось. И вдруг тонкая нежная мелодия, словно дуновение с небес, коснулась слуха и дошла до сердца. Я вскинул голову, посмотрел на небо: только оттуда могла быть она.

Из белой заячьей шкуры я шубу справила...

В прежние годы я слышал эту песню, Асма Шаймуратова пела ее. Красивая мелодия, протяжная, душу пленила. Но в душе долго не гостила, уходила вскоре.

Но что за чудо?! Та же самая песня, но с первой же нотой в горле ком остановился, по телу озноб прошел. И только тогда увидел: высоко надо мной стоит на большом камне Рауза и поет. Я и прежде ее песни слышал, но "Бэйеш" она раньше не пела. От мягких трелей опустившейся на скалу синей птицы мой разум, словно дым, развеивается, душа с небом сливаются.

Из белой заячьей шкуры я шубу справила.

Из чего же верх будет?

Тонка нить птичьей трели, но крепка, тянет меня, я на этой нити карабкаюсь вверх, только доберусь, как птичка вспархивает выше. У меня же только страсти добавляется, новые силы прибывают. Вольной песне вслед и у меня дыхание открывается. Я теперь самого себя моложе. Судьба беспечальна, не было бед и невзгод, ни войны позади, ни тяжкого дыхания смерти. Певчая птичка уже до вершины долетела. Я не отстаю от нее, уже и обогнать готов.

Я смотрю в печальные глаза жены. А песня все тянется:

Лето на этой летовке прошло,

Зиму где буду зимовать?

Последние звуки ветер унес в сторону.

- Откуда пришла к тебе эта песня?

- Молчи. Сейчас ни слова. - Она опустила голову мне на грудь. Долго так стояла. Наконец вздохнула. Подняла взгляд. В глазах стояли слезы.

- Плачет... Вот глупая.

- От счастья. Эту песню я в позапрошлом году, когда ты в Москве в больнице при смерти лежал, по радио услышала и запомнила. В горе и горестная песня утешает, сама пою, сама плачу - и словно легче чуть-чуть становится. В те дни "Бэйеш" словно бы о нашей жизни рассказывал, полной тревог и неизвестности. О тебе думала, потихоньку с ума сходила: ты еще здесь, на этом свете летуешь, а в зиму где будешь, куда уйдешь?... И сказала себе: как встанешь ты на ноги, выйдем мы с тобой в чистое поле или на высокую вершину поднимемся и я тебе эту песню спою, одному только тебе. Вот и сбылось мое желание. - И она озорно улыбнулась. - Так прими же мой дар, повелитель.

- Принял. Благодарю.

Вот и стою на вершине горы. Солнце возле самого плеча, на закат идет, у ног ветер прилег, внизу озеро Ургун сверкая лежит, остров свой с крутыми берегами обнимает, одна-единственная на нем лодочка покачивается, должно быть Абубакир в нем, юродивый философ, тянутся в легком мареве улочки, и насколько глаз может охватить - зеленые долины, голубые отроги, белые венцы Иремеля с каждым брошенным на них взглядом ближе подвигаются. Рядом любимая. В душе вечный подарок - "Бейеш". Что же счастье, если не все это?

- Еще один куплет знаю. Только сейчас петь не буду. Боюсь, не получится.

Я кивнул только. Потому что молния, если и дважды сверкнет, бьет только раз.

Вот потому-то "Бейеш" моя песня, собственная. И кто бы где бы ни запел ее, звучит она для меня одного. Словно я на вершине Бирге-тау стою. Сердце вбирает ее всю, без остатка, но утолиться не может. Об одном жалею: когда я с этой летовки откочую, она сиротой останется. Это я про песню говорю.