Отработав тринадцать лет в горах хребта Черского и его отрогов, я не раз убеждался: если вдруг появилось ноющее ощущение близкой беды, то надо непременно к нему прислушаться.

А впервые такое ощущение возникло у меня в конце сентября 1979 года на раздольном слиянии речки Баеково и Большого Анюя. Здесь, в замерзающей реке, среди быстро растущего льда с бритвенными краями почти на всю ширину русла и сугробов, закончился наш драматичный сплав на резиновых лодках. Вот-вот должен был прилететь вертолет и вывезти четверых заросших лохматой шерстью молодых мужиков и такого же пса в придачу в Черский, в уютный теплый дом с баней, обильным застольем и прочими благами. И тут наш не по возрасту рассудительный отрядный командир Виктор Ткачев решает: сейчас там неделю будет идти гулянка, так что все равно маршрутные материалы толком подготовить не дадут. Слетаем-ка лучше еще на пару недель на речку Тимкинскую, где отродясь не было ни одного геолога. Пока обрывы не завалило снегом, еще немножко помаршрутим по легкому морозцу, спокойно приведем в порядок все полевые книжки и журналы и уж потом со спокойной душой вылетим в поселок. А вот студент (то есть автор этих строк) пусть летит сейчас. Сроки студенческой практики давно кончились, пора отпускать его с богом.

И вдруг я удивил своих друзей внезапной истерикой, абсолютно не типичной для моей репутации сговорчивого и терпеливого человека, — не могу, дескать, лететь в Черский, хочу с вами, подумаешь, практика кончилась, у меня у самого к диплому толком ничего не собрано, и т.д. и т.п. А главная причина истерики — внезапная внутренняя уверенность: немедленный вылет в поселок обернется крупными неприятностями. Откуда она взялась, я до сих пор не нахожу объяснения. Говорят, подобным образом опытная ездовая собака не пойдет через тонкий лед, хоть забей ее. В конце концов мои старшие товарищи махнули рукой и сказали: ладно, оставайся, но учти — вся кухня и вообще хозработы на тебе. И я остался с чувством невыразимого облегчения.

Перебравшись на Тимкинскую, разгребли сугроб на берегу почти замерзшей речки, поставили палатку, рассчитывая через 15 дней закончить все дела и присоединиться к тем, кто уже поет застольные песни в поселке. А через неделю почуяли, что на базе творится что-то неладное. Во время радиосвязи — какой-то сумбур в речи Шефа, обычно ясной, четкой и красивой, чуть позже его пугающая обмолвка: «Мы все чем-то сильно болеем».

Дальше — еще страшнее. Закончив 10 октября работу, мы с ужасом обнаружили, что оказались в положении робинзонов. С той разницей, что не в райском климате тропического острова, а в палатке, резиновых сапогах, драных фуфайках, прожженных у костров. В одном из последних сеансов связи Шеф сообщил чужим голосом, что все тяжело больны, лежат в поселковой больнице, сам он тоже еле держится на ногах, но в больницу не идет, потому что надо же кому-то организовать вывоз оставшихся людей.

Здесь тоскливая неясность нашего положения умножилась на столь же тоскливый абсурд тогдашней реальности. Шеф, уже не имевший сил ездить на рейсовом автобусе из Зеленого Мыса в Черский, в диспетчерскую авиаотряда, пытался заказать вертолет через связь с местной кустовой радиостанцией, обслуживающей все геологические подразделения Верхне-Индигирской экспедиции на Нижней Колыме. Радист выслушивал просьбы и по мере возможности или желания, чаще без желания откладывал свои собственные дела и ездил с этой информацией в аэропорт, понятно, без особой спешки.

Строгий запрет открыто указывать в эфире названия рек и ручьев, где расположены мобильные и стационарные группы геологов, вынуждал иносказательно объяснять, что находимся мы, к примеру, на ручье на букву «т», оканчивается на «я», нет, не семь букв, а десять, да-да, тот, что впадает в самую большую реку ниже тоже большой реки на букву «о». Хорошо, если слышимость хорошая, тогда есть шанс разгадать этот географо-маразматический ребус. Если же нет, то случалось, что недешевый и в те времена вертолет часами летал напрасно. Так вышло и с нами — с первой попытки нас не нашли. Один раз мы услышали в небе борт, торопливо загасили печку, свернули палатку. Вертолет прошел недалеко, но не к нам. Можно представить, с каким настроением в сумерках, окончательно убедившись, что к нам уже никто сегодня не прилетит, ставили мы в тридцатиградусный мороз на прежнее место опостылевшую палатку и заново растапливали печь.

После этого Шеф плюнул на все запреты и открытым текстом несколько раз подряд прорычал на весь эфир, наверное, до Аляски включительно: «Река Тимкинская. Река Тимкинская. Река Тимкинская. 40 километров выше устья. У меня там люди без продуктов и теплой одежды». Больше в эфир он не выходил.

Мы уже раздумывали, как нам соорудить подобие саней, чтобы загрузить на них свой скарб и по льду речки двинуться к ее устью, поближе к людям. Там работает бригада Верхне-Индигирской экспедиции на бурении глубокой скважины. Начальником у них буровой мастер с редкой фамилией Вакар, вызывающей предположение, не является ли он родственником одного из первых исследователей этого края В. А. Вакара, посланного сюда в 1931 году геологической службой Главного управления Севморпути. Чтобы отвлечь своих товарищей по несчастью от мрачных мыслей, кратко пересказываю им отчет этого автора, разысканный мною в областной библиотеке Воронежа. Когда-то он был издан и по неразвитости тогдашнего Главлита не засекречен, как все последующие геологические документы, где упоминается слово «золото». Читать его можно как роман. Довоенные отчеты еще не успели превратиться в чисто производственный документ с сухой констатацией профессиональных наблюдений, в них находилось место для происшествий, погоды, эмоций. Невозможность за один сезон исходить и достоверно изучить обширный безлюдный край восполнялась сбором сведений от аборигенов, часто звучащих, как легенды из вестернов. Отчет Вакара не составляет исключения из этого правила и изобилует необычными для нынешних геологов поисковыми приметами, больше смахивающими на антураж приключенческого романа: «Вчера пришел ламут Савва и рассказал о людях с верхнего озера, по недостатку свинца стреляющих серебряными пулями».

Тут следует сделать отступление и поведать об уникальном серебряном самородке, некогда найденном геологом Садовским в верховьях Омолона и хранящемся теперь в геологическом музее Магадана. Сильное впечатление производит крупный ажурный клубок серебряных нитей, настоящее чудо природы. Несомненно, что и эвены, прирожденные Дерсу Узала, неглупые и наблюдательные, находили подобные готовые заготовки для своих ювелирных изделий, по части которых они до сих пор большие мастера. «Французами Сибири» назвал эвенов в XIX веке известный этнограф В.Г. Тан-Богораз, имея в виду их вежливость, доброжелательность, вкус в одежде и умение украшать своих женщин прекрасными изделиями из серебра и бронзы. Говорят, в глубине тайги и поныне в кочевых стойбищах есть умельцы, способные на импровизированной наковальне — широком обухе топора, вбитого в бревно, молоточком и пинцетом изготовить из раскаленных бронзовых и серебряных проволочек прелестную вещицу. Вопрос в другом. За 70 лет изучения этого края передовая советская геология так и не ответила на вопрос: где выходы руды серебра, олова и меди, столь богатой, что ее можно выплавить на костре и превратить в ювелирное изделие на обухе топора? А то и впрямь стрелять серебряными пулями, как в мистическом триллере, по прозаической причине недостатка свинца? Нынешние эвены если и знают, то помалкивают. Вопреки расхожей поговорке молчание для них — серебро, причем в буквальном смысле. А вот желтый металл эти ребята, видимо, не жаловали. Золотых украшений у эвенов никто не видел.

В конце октября, после вмешательства встревоженного экспедиционного начальства из Усть-Неры, нас, наконец, вывезли. С каким жалостливым недоумением смотрели одетые в добротные меха мужчины и женщины на чумазых оборванцев в сношенных болотных сапогах в сорокаградусный мороз, когда мы ехали вместе с нашим верным псом в рейсовом автобусе из аэропорта!

Наша база со всем имуществом стояла не то чтобы настежь, но и не закрытая. Некому было закрыть. Одевшись потеплее, первым делом кинулись в больницу.

Увиденное там надолго испортило настроение. Исхудавшие, трясущиеся, с одутловатыми головами и отечными желтовато-синюшными лицами наши друзья с трудом доковыляли до вестибюля. Некоторые вообще не поднимались. Шеф тоже поднялся и вышел к нам. Лучше бы не выходил — это был совсем другой человек, разом постаревший, начал говорить что-то неразборчивое. Наскоро доложили ему, что мы живы-здоровы, все нормально, и уговорили идти ложиться. Когда он пошел обратно, то пытался открыть несуществующую дверь в двух шагах в стороне от реальной, пока не подскочили к нему, взяли под руки и завели в палату. Коля Куклин, самый резвый из всех больных, поведал следующее.

По его словам, с него же все и началось. Он закоптил полутушу медведя, которую им подарили местные чукчи-оленеводы (они-то в больницу не попали). Оказалось, что в Заполярье коптить медвежатину — это верхний предел глупости и неосторожности. На Верхней Индигирке приготовленная таким образом медвежатина традиционно считалась лучшим деликатесом, частенько так с ней и обходились. А вот заполярные медведи, и белые, и бурые, часто болеют загадочной болезнью — трихинеллезом, видимо заражаясь от поедаемых грызунов. Единственная надежная профилактика — варить мясо не менее трех часов, а потом еще и пережарить не мешает. Чукчи, наученные опытом, так и делают. Им и в голову не пришло, что мы этого не знаем, что никакое копчение от этой заразы не спасает. А вот для самих медведей и даже для собак эта болезнь — как насморк: поболели и выздоровели. Человек же этот древний иммунитет утратил. Если ему не оказать своевременно медицинскую помощь, летальный исход гарантирован. Во льдах Арктики плохо проваренное по недостатку топлива мясо белых медведей стало причиной гибели не одной экспедиции.

Копченное Колей мясо получилось очень вкусным. Когда из местной санэпидемстанции пришли к нам на базу, чтобы взять образец мяса на анализ, от него и след простыл. Под водку, говорят, шло очень хорошо. Наелись им сами до отвала, накормили множество гостей. И кто через несколько дней, кто через неделю, кто через десять дней почувствовали себя плохо. Рвота, тошнота, высокая температура, жуткая ломота в мышцах и суставах. Чем больше заболевший человек двигается, тем хуже. При работе мышц личинки трихинелл интенсивно разносятся с кровью по всему организму, отравляют его своими токсичными отходами, поражают внутренние органы и мышцы.

В местной больнице более-менее правильный диагноз поставили лишь через двадцать дней после отравления, когда болезнь зашла так далеко, что пришлось организовать медицинский спецрейс и отправить заболевших в Москву, в институт паразитологии, что на Страстном бульваре. Потом по историям болезни определили, что в последний раз здесь эту заразу диагностировали в 1952 году.

Зараженных посетителей нашего гостеприимного дома потом собирали по всей стране. Геофизика по прозвищу Арлекин, успевшего улететь на бархатный сезон в Сочи, подобрали потерявшим сознание на пляже. Многие потом опять встретились на Страстном бульваре.

Очень плохо пришлось трем студентам из Свердловска — Валере, Володе и Сереге. Откушав на прощание медвежатинки, те успели вылететь в Усть-Неру. Дорогой по злому капризу судьбы самолет на несколько дней застрял в Зырянке — забытой богом дыре на Средней Колыме. В то время там добывали немного угля для местных нужд и по этой причине содержали аэропорт (может, и сейчас еще есть). Здесь наших бедолаг заставили разгружать самолет, чего их уже пораженным мышцам совершенно не следовало бы делать. А когда ребята начали валиться с ног с температурой под 40°, определили в местную больницу, много худшую, чем в Черском. Уже оттуда, едва живых, отвезли в республиканскую больницу в Якутске, где они и пролежали больше месяца. Единственной отрадой для них там была сама экзотичность заболевания, превратившая их в ценный экспонат для экскурсий молоденьких студенток из местного мединститута. Володя, говорят, настолько был польщен таким вниманием, что соловьем заливался обо всех перипетиях этой и других историй, каждый раз рассказывая их по-разному.

А хуже всех пришлось нашему другу Семену Тельнику, егерю Омолонского заказника. Но об этом другая история.

Самое забавное, что сам Коля Куклин, «виновник торжества», обошелся легче всех. Потому что за столом много пил и мало ел.

В Москве и Якутске наших людей более-менее откачали и поставили на ноги. Те, кто помоложе и покрепче, обошлись без видимых последствий и сейчас ничего подозрительного не испытывают. Другим нет-нет да отзывалось. Крепко досталось Шефу, дольше всех переносившему болезнь на ногах. Как он сам потом много раз говорил: «Моя жизнь делится на две части — до и после трихинеллеза».

Когда я вспоминаю эту напасть, то с благодарностью думаю о неведомых мне процессах в подсознании, ожививших во мне внутренний голос, истерично возопивший об опасности. И я не вошел в вертолет, улетевший в конце сентября в Черский.