Утром позвонила Анфиса.

- Ну как ты? - спросила она заранее сочувствующим голосом.

- Да ничего, ничего так, - бодро ответил Борисоглебский.

- Соседи хорошие?

- Хорошие.

- Освоился?

- Вещи уже все расставил, - зачем-то соврал он.

- Рада за тебя, - сказала Анфиса. - Ну пока?

- Пока, - сказал Борисоглебский, - звони.

Он положил трубку и задумался. "Рада за тебя", "пока", "звони", разве что не "целую" в конце. Ничего не случилось. Все как обычно. Как будто я просто куда-то уехал и звоню из отпуска. Да, впрочем, я действительно в отпуске, так что все правильно. Все верно. Да. Конечно. Так и надо.

Анфиса была несколько странной женщиной. Она хотела, чтоб и после развода у них с Борисоглебским все было хорошо. Она искренне верила, что они останутся друзьями и будут ходить друг к другу в гости по праздникам. Борисоглебский даже подозревал, что Анфиса хотела его оженить, чтобы к тому времени, когда она объявит ему о разрыве, у него уже был запасной вариант и ему, по ее представлениям, было не так тяжело, а потом дружить семьями. Однажды она даже уже приводила к ним в дом какую-то женщину, а потом, представив ее как лучшую подругу, сорвалась вдруг уходить, протараторила что-то вроде: "Ну, не буду вам мешать",- и убежала. Оставшись наедине с подругой, Борисоглебский совершенно не понимал, почему убежала Анфиса, не знал, о чем ему говорить, и от всей этой ситуации чувствовал леденящую неловкость.

"А интересно, какая у нее теперь фамилия... - рассеянно подумал Борисоглебский, - надо же, даже не спросил. Как-то все, действительно, быстро получилось... Анфиса Борисоглебская... по-моему, было красиво".

Анфиса была моложе Борисоглебского на целых четырнадцать лет. Когда они познакомились, она была его студенткой, а он молодым кандидатом, совсем недавно получившим абсолютную свободу в выставлении оценок, приеме экзаменов, а также другие права, полагавшиеся преподавателям по закону. За несколько месяцев он окончательно убедился, что если что-нибудь не сделает для приближения к этой безумно красивой брюнетке, то просто уже не сможет заходить в аудиторию, минуя ее переворачивающие взгляды с первой парты. И Борисоглебский пригласил Анфису в зоопарк.

Потом они оба страшно смеялись над этим. Ведь не в кино, не в ресторан, не в театр, а в зоопарк!

Анфиса быстро привыкла называть Борисоглебского на "ты", и без отчества. Ей тоже очень нравился молодой и стройный преподаватель. В зоопарке она завороженно наблюдала за енотом, лениво распластанным посередине вольера и, судя по его блаженной полосатой физиономии, получавшим от своего лежания несказанное наслаждение.

- Смотри, какой замороченный, - сказала Анфиса, показывая на енота, и засмеялась. Борисоглебский умиленно на нее посмотрел и понял, что любит он уже и этого балдеющего енота, а заодно и весь зоопарк.

Через две недели они подали заявление в загс.

Обоих молодоженов очень забавляло их новое положение. Не обошлось оно и без внимания всего института. Эта история, в общем-то не первая и почти подходящая под хорошо известное название "служебный роман", рассказывалась и пересказывалась абсолютно всеми, начиная от студентов и заканчивая руководящими должностными лицами, хотя Борисоглебские старались не показываться вместе на глазах у последних и даже ходили в институт разными дорогами.

Анфиса из самого конца списка теперь переместилась в начало. И во время переклички, когда Борисоглебский пытался бегло и незаметно произнести свою собственную, отныне дублирующуюся фамилию, Анфиса отвечала нарочитым голосом примерной школьницы:

- Здесь, Вячеслав Андреевич!

Курс начинал медленно, но верно давиться смехом, и вся остальная перекличка заканчивалась уже в совершенно неуместной и разряженной обстановке. А эта фраза стала чем-то вроде семейной шутки, и даже дома, когда Борисоглебский звал Анфису к себе, она иногда нежно рапортовала:

- Здесь, Вячеслав Андреич!

Еще весь последующий год на его курсе творилось черт знает что. Анфисины однокурсницы забегали к ним домой, пили на кухне чай и носили его тапочки. Иногда Анфиса просила за кого-нибудь из них. Первое время Борисоглебский старался сохранять принципиальность, и на одном из экзаменов даже поставил четверку самой Анфисе (что, конечно, было все равно страшно завышенным, поскольку к его предмету Анфиса не готовилась вообще). После этого Анфиса всю ночь прорыдала в подушку, что закончилось обоюдным компромиссом. Борисоглебский пообещал поставить пятерку на пересдаче, а Анфиса в свою очередь - выучить хотя бы одну треть билетов.

Мало того, как Анфисиного супруга студенты теперь приглашали Борисоглебского на все свои дни рожденья и празднества. Он даже стал своеобразным почетным гостем, которого старалась заполучить любая уважающая себя компания. Вскоре, Борисоглебскому пришлось разрешить называть себя по имени, потому что он страшно устал от нескончаемых "Вячлав Анрейч!". Появилась даже такая договоренность, что в институте он исключительно Вячеслав Андреевич, несмотря на то: пили они на брудершафт или нет, но выходя за его стены он сразу же превращается в Славу.

Ее звонок был совсем некстати. Борисоглебский еще не окончательно привык к новому раскладу событий, и поэтому голос Анфисы мог запросто вывести его из душевного равновесия.

Он медленно прошел на кухню и посмотрел в окно. Из-под арки выбредали Анечка и Паша Зорины. У Анечки в руке была сумка, а у Паши половик. Из чего Борисоглебский сделал вывод, что сегодня четное число, либо восемнадцатое, либо двадцатое. Он уже успел узнать от Зорина, что по четным числам распределение обязанностей детей таково: на Анечке - кухонное хозяйство, а на Паше - уборка. А по нечетным - наоборот. Это были трудовые дети.

"Может, если бы у нас был ребенок... - подумал Борисоглебский, - тогда все, конечно, было бы иначе". Но Анфиса отчего-то не хотела иметь детей или не могла, этого он так и не понял. Всякий раз, когда он пытался заговорить с ней на эту тему, она странно менялась в лице и то говорила, что это просто невозможно, ссылаясь на резус-факторы и их несовместимость, то заявляла, что не хочет, как всякая красивая женщина, бросать раньше времени на алтарь материнства свое здоровье и фигуру, и с этим Борисоглебский тотчас же соглашался - если бы ему предложили выбирать между ее красотой и ребенком, он бы без раздумий выбрал первое. Просто он не верил во взаимозаменяемость этих двух вещей. Он считал, что возможно и то и другое. Или вдруг Анфиса начинала плакать и говорила, что да, да, она хочет ребенка, но она не может, не может, и, пожалуйста, больше не спрашивай об этом меня, ты же видишь, как я переживаю. И Борисоглебский принимался успокаивать, терзая себя смутными догадками о бесплодии, и больше старался не заговаривать об этом, потому что про себя считал, что бесплодие - это что-то очень позорное для женщины, как отсутствие одной из основных ее функций, вроде импотенции, и вполне естественно, что Анфисе неприятно об этом говорить.

Анечка уже скрылась за углом соседнего дома, а Паша разместил половик на турнике и принялся яростно бить по нему пластмассовой ракеткой в форме цветка. Каждый удар отдавался в колодце двора гулким эхом, а Пашино лицо стало таким сосредоточенным и сердитым, как будто половик был его заклятым врагом, и каждым ударом Паша все свергал и свергал его наповал.