ГЛАВА ВТОРАЯ, в которой торговец Сумарин выручает художника Шадрина, но тревожится за собственную судьбу.

То ли от близкой удачи (Сумарин пообещал с покупкой эскизов не задерживаться!), то ли потому, что уже отвык от хорошего коньяка, но ушел наш художник из худсалона, себя не помня. Со стороны, конечно, могло показаться, что он почти в норме, и даже выражение лица у него временами было вроде бы вполне рассудительным, но на самом деле, пока Шадрин своим равномерным, как у тяжело нагруженной лошади, шагом пробирался к метро, мысли в голове его проносились наподобие вихрей. Так что если он даже пытался сосредоточиться на одной из них, то от неимоверного напряжения возникал в ушах шум, а перед глазами начинали плавать сверкающие круги.

– Ладно, что будет, то и будет! – чуть ли не скрежетом зубовным сдерживая работу воспалившегося мозга, воскликнул он, явно пытаясь при этом все же рассудить о значении заключенного договора с Сумариным. Но получилось, что восклицание это имело отношение уже не к договору, а к милиционеру, вдруг появившемуся на тротуаре из невнятной глубины фиолетовых сумерек и сразу обратившему внимание на тяжело шагающего художника.
– А выворачивай мне карманы! Мне на все наплевать! – Как бы из последних сил и даже не без определенной доли мужества, но абсолютно беззвучно крикнул милиционеру Шадрин. А потом добавил уже действительно вслух и с хрипом, словно кто-то его душил: – Н-н-нет, меня вы за хвост не подергаете..., не поде-е-ергаете! Потому что в карманах у меня – нуль!
Служебная строгость на лице милиционера сменилась на обыкновенную усмешку. Он, видимо, рассудил, что угрозы общественному порядку сей столь упрямо сохраняющий равновесие гражданин не представляет. Да и шадринская экипировка выдавала в нем человека действительно заурядного – серая кофта, черные потертые джинсы, старенькие, спортивного типа, туфли... Такого хоть в каталажку сажай, он не откупится.
– А все же не тронул ты, брат, Шадрина..., – с сарказмом заключил художник, когда милиционер определенно оставил его без внимания. – Но только монах бы тебе объяснил, что и ты, ментяра, не хищник, а человек!
Далее Шадрин сумел удержаться на мысли о никому не ведомом монахе, заронившем зерно самоедства даже в обитателя торгового рая на главной улице столицы.
– Ах, встретить бы этого Божьего человека, да и с ним надраться до первой слезы! – Заключил Шадрин, уже чуть не плача. И стало ему хорошо от своего одиночества. Так хорошо, что и в метро он повел себя чересчур уж любезно – в частности, перестал скрипеть зубами и бормотать невнятицу, а затем даже попробовал уступить место толстенной, вооруженной многими целлофановыми сумками женщине; когда же та, сочувствуя его нетвердому положению, сесть отказалась, он не стал ей досаждать. Кротко отвернулся и затих.
Супруга открыла ему дверь молча. И даже не поинтересовалась, с какой это стати он так надрался. Так что Шадрину осталось лишь сообщить ей следующее:
– С картиной пока непонятно, но пару тысяч долларов за мелочевку мне дадут. Нашелся-таки один вполне приличный картиноторговец... Сумарин его фамилия... Н-н-да... А имя-отчество его я сейчас вспомн-н-я...
Далее он рухнул на диван и вроде как провалился в сон. Затем вдруг вымолвил вполне отчетливо:
– Но один монах, между прочим, сказал, что надо нам с тобою потерпе-е-еть… Да!
И захрапел уже по-настоящему.
А Сумарин привез обещанные две тысячи долларов через пару дней. Долго отбирал эскизы из заранее приготовленной Шадриным папки. Жмурил глаза, восхищенно причмокивал, сожалел, что приехал без своего отца. Взял с Шадрина слово, что тот покажет старику все свои сокровища.
– Да в любой день приезжайте! – радостно согласился Шадрин. – Звоните и приезжайте! И подберите себе еще эскизиков. А то маловато у вас получилось аж на две тысячи! А они тут так и пролежат без толку… Вот, вспомнил я, где у меня лежит иван-чай! – Он ловко вытащил с одной из полок самые нижние, уже слипшиеся от долгого лежания картоны, отделил один из них. – Не такой ли иван-чай на картине у вас дома?
– Один к одному!!!
– Это вам мой отдельный подарок! Могу даже подписать.
– Не мне, а отцу подпишите! Я вас умоляю! Петром Викторовичем его величают!
Шадрин размашисто подписал.
А Сумарин расчувствовался.
– Все, больше не добавляйте мне ничего! – Заявил он. – Вы даже не знаете, какие бы я деньги за один только иван-чай выложил, если б увидел нечаянно этот эскиз на какой-нибудь выставке!
Затем он вдруг поскучнел и сообщил:
– Делишки-то мои повернулись не в самую приятную сторону…
– …?
– Впрочем, меня уже не первый раз вот так сажают на задницу, – сказал он со вздохом. – Вот и теперь один явно номенклатурный бандит хочет вместо моего салона что-то свое открыть… Но если выкручусь, то куплю у вас за настоящую цену ту работу, которую вы у меня оставили. Очень запал я на нее…
Долго, с мрачным восторгом, разглядывал затем Сумарин шадринские картины, которыми увешана была вся мастерская. И Шадрин с такой же мрачностью наслаждался его восторгом…

+ + +

В один из своих походов в город, Шадрин, словно бы уловив некую перемену в самом воздухе, не стал долго испытывать судьбу. И очень скоро вернулся, но не в мастерскую, а на квартиру. Принял теплый душ (на холодный или горячий у него бы не хватило нервов), затем, дабы не томить себя ожиданием невесть чего, улегся на диван подремать. Или, вернее, не подремать, а послушать сквозь клеклый свой сон, как хоть и потихонечку, но необычайно упрямо шелестит маятник «Юнганса» (что ли и эти часы продать?), как шумит за окном, словно бы готовясь вскоре вскипеть уже по-настоящему, Дорогомиловская улица. Во сне он услышал и тихенький звон ключей вернувшейся домой жены. А окончательно очнулся Шадрин лишь тогда, когда вместо ожидаемых ее шагов по коридору услышал непривычно сгустившуюся тишину. Тем не менее, отнесся Шадрин к своей подсознательной тревоге вполне скупо. Поднялся, не спеша нашел босыми ногами тапочки, выглянул в коридор. И увидел Дашу, застывшую в прихожей наподобие соляного столба.
– А-а, это все-таки ты.., – промолвил он. – Раздевайся, я тебя чаем напою.
Даша, однако, не шелохнулась.
– Что, деньги хозяйские потеряла? – попробовал было он пошутить. Хотя в последнее время от этих натужных его острот Даша только раздражалась.
– Ладно, – махнул он рукой, – я ставлю чайник.
И, чтобы не томиться, ушел на кухню.
Даша появилась на кухне минут через пять. Смотрела она в одну точку. Когда Шадрин придвинул к ней чашку, уставилась она и на чашку.
– Ну что ты молчишь! – не стерпел Шадрин. А потом спохватился и с жалостью скорее к себе, чем к Даше, вымолвил: – Скажи, что случилось..?
– Я больше на работу не пойду, – сказала она.
– Вот и хорошо.
– Если я выйду, то только с автоматом, чтобы всех их там перестрелять...
– Все-таки, что случилось? – сердце у Шадрина заныло так, что он отвернулся.
– Они не люди, я это поняла, – сказала Даша.
– Кто?!
– Все эти кавказцы и вообще все торгаши!
– Даша! Неужели ты думаешь, что я в состоянии вот так из тебя выковыривать по единому слову?! Что случилось?
– Ничего со мной не случилось. Просто я для них не человек. Если завишу от них, значит, не человек. И если Зине на это плевать, то я.., я... Ты хоть представляешь, что я стала настоящей расисткой, а?
– Что и требовалось доказать! – Воскликнул Шадрин не без облегчения. Потому что жена-расистка – это все-таки не самая страшная новость. Вскочил, начал ходить туда-сюда по кухне. – Ты просто домашний ребенок! Ты жизни еще не знаешь, как следует! Иначе бы понимала, куда идешь работать! Что, мы пропали бы без твоей работы? Я продам, в конце-концов, своего «Юнгенса»! Плевать мне на эту готику, если за нее сейчас можно выручить не меньше ста тысяч рублей! И, в конце концов, найду же я себе хоть какой-то заказ! Вот, роспись стены трансформаторной будки на Хорошевке управа вроде бы как хочет заказать именно мне… Мой телефон в управе, оказывается, уже кто-то оставил… Да и осенняя выставка Союза художников, может быть, откроется. Я договорился, что недорогие работы вывешу, кто-то купит хотя бы одну тысяч за пять рублей…
– Ты понимаешь, что значит стать расисткой? – Даша словно бы очнулась и пристально взглянула Шадрину в глаза.
Он, чтобы не расхохотаться над столь, оказывается, не важной Дашиной проблемой, обнял ее голову, а затем и действительно дал волю своей жалости уже не к себе, а к ней:
– Могло бы, Дашечка, случиться с тобою там что угодно! Рынок, это не заведение для таких, как ты, мечтательниц, это прежде всего зона повышенного риска! И ты радуйся, что все у тебя позади. Ты помнишь, чем для меня кончилось, когда я тоже решил в подземном переходе картины свои продавать? По крайней мере, ты даже не представляешь, как я рад, что твое наваждение закончилось именно так... И вообще, ты у меня молодец!
Она резко оттолкнула его и заплакала. Вернее, завыла в полный голос, словно запела.
– Ты не понима-а-аешь...! – Высоким и ровным голосом выла она. – Ты ничего не понима-а-аешь! Тебе всегда плевать на то, что я тебе говорю-у-у!
– А что ты мне такого сказала?! – начал кричать и Шадрин. – Ты сообрази, что ты тут мне особенного сказала!
– Да я же всех, вообще всех ненави-и-ижу! Всех я уже боюсь! И тебя скоро возненавижу! Потому что ты не понимаешь, что вокруг происхо-о-одит! Мне страшно жить! Страшно! – Даша закрыла лицо ладонями и разрыдалась еще безутешнее. Вернее, с ней случилась настоящая истерика.
– Ладно, успокойся, – испуганно стал уговаривать ее Шадрин, – давай я тебя отнесу на диванчик, и ты волокардинчика выпьешь, и уснешь..., давай отнесу тебя...
Он уже было приноровился взять ее на руки, но она перестала плакать и, уставив на него свои ослепшие от слез глаза, твердо произнесла:
– Оставь меня.
Шадрин даже вздрогнул – таким чужим и неприятным стал ее голос.
– Мне бы твои проблемы… Дура! – Резюмировал он, когда остался на кухне в одиночестве.