ГЛАВА ТРЕТЬЯ, в которой бывшая искусствоведша Зина и художник Шастюк неодинаково успешно учат Шадриных умению выживать в современных условиях.

Но две тысячи долларов впитались в семейный бюджет художника, как в сухой песок.

– А что ты хочешь, у нас только по коммунальным платежам долги были за четыре месяца. И стиральную машину надо было поремонтировать, – сообщила ему Даша, когда увесистая пачка стодолларовых купюр дотаяла. – А мне все-таки надо хоть на какую-нибудь работу устраиваться. Сколько можно ждать неизвестно чего?
Как это часто у женщин бывает, все за Дашу решила ее более бойкая подруга Зина, которая, оказывается, уже давно плюнула на свой, такой же, как и у Даши, искусствоведческий диплом и устроилась торговать сувенирными изделиями на крытом рынке у Киевского вокзала.

– Это, Дашенька, во-первых, рядом с твоим домом! – начала Зина выкладывать ей свои аргументы. – А во-вторых, деньги тебе там всегда заплатят! Да и не кирпичи же таскать пойдешь!

– Вот я и соглашусь, – отважно заявила Даша.

Шадрин запротестовал. Но Зина возражения его прервала вполне размашисто:

– Вы, мужики, сначала копейку в дом принесите, а потом решайте, где и кем вашим женам работать!
И почему-то Шадрина больше всего задели не слова Зины, а ее простой, как карандашное острие, взгляд, ее некрасиво сжатые губы. Даже ее нос, всегда вроде бы обыкновенный, теперь показался Шадрину вызывающе маленьким и неприятным.
– С голоду у нас пока никто не опух! – сказал он и ушел курить на кухню.
Даша, тем не менее, проводив Зину, принялась объяснять Шадрину, что сам он ни в чем не виноват, что жизнь надо уметь принимать такою, какая она есть на самом деле, что, в конце концов, к работе на рынке можно отнестись как к приключению.
Шадрин от этих ее утешений еще более приуныл. Но – одновременно он еще и обнаружил, что ему уже все равно.
Однако, с этого дня он не мог оставаться в квартире или в мастерской, нужно было дать волю вот этой своей, оказывается, столь поскучневшей обиде то ли на жену с ее подругой, то ли вообще на весь белый свет. И все чаще он стал уходить из дома с какими-то своими одинаково бесполезными и упрямыми замыслами. Хотя, обычно эти его замыслы заключались лишь в том, чтобы заходить и заходить к приятелям в мастерские, – заходить якобы случайно, лишь потому, что шел мимо и не мог не поздороваться, и – заводить разговоры. Потому что – чем чёрт не шутит! – вдруг в разговоре кто-то, как это всегда бывает, нечаянно вспомнит: «А вот, кстати, мне говорили, что можно заказик один получить...». Но – одно дело на что-то укромно надеяться, и совсем другое дело – идти со своею сиротливою мечтою на люди. Так что, едва Шадрин выходил на улицу, сразу родной город начинал казаться ему враждебным, как неприятельский стан. Шадрин, исподлобья поглядывая на припаркованные к тротуарам иномарки, каждой из которых, если б ее продать, наверняка хватило бы ему на многие годы жизни, смотрел на витрины богатых и абсолютно безлюдных магазинов и быстро терял уверенность в том, что хоть одной живой душе он в этом городе нужен. Сил хватало лишь, чтобы, не чуя ног, машинально плестись от Дорогомиловской к Арбату, а через Арбат – к бульварному кольцу. Или же давно знакомым маршрутом сворачивал он со середины Арбата в сторону Пречистенки…
А звонить Сумарину он не решался из суеверного страха. Потому что, если и столь щедро отнесшийся к нему картиноторговец больше его не выручит, то это будет обозначать полную катастрофу.
Между тем, была самая чудная пора осени. Над городом, словно над широким да чистым полем, стремительно, чуть ли не со свистом, летели необыкновенно нарядные, сине-белые облака; и клены на бульварах, как и положено им в это время года, вдруг запылали и ожили, так что любому человеку, находящемуся в нормальном состоянии, теперь уже, наверно, нельзя было не заметить чуть ли не каждый их пронзительно-яркий, действительно очень похожий на раскрытую ладонь, лист. Но, несчастный и одинокий, посторонний себе и всем, Шадрин присаживался где-нибудь на край холодной, припорошенной листвою скамьи, дабы выкурить очередную сигарету, и даже не удивлялся он тому, что осень уже не вызывает в нем знакомого, торжественно-грустного ответного чувства. В другой раз он непременно решил бы, что превратился в усохшее дерево. И в груди у него стало бы так же горячо, как и от любой иной хоть и излишне красивой, но щиплющей за самое сердце мысли. А теперь ему было просто плохо. И на облака, и на вызолоченные клены смотрел он, как и на все прочее, лишь с застарелой своей неприязнью.
Неприветливо взглянул Шадрин и на двух типов, вдруг усевшихся рядом с ним на свободный край скамьи и уставившихся на него с нарочитой пристальностью.
– И о чем это мы тут мечтаем? – Ехидно спросил один из них, и Шадрин очень запоздало, только по кривой, но весьма широкой улыбке, узнал в нем своего бывшего однокурсника Сергея Шастюка. А из-за шастюковского плеча на Шадрина выглядывала комично унылая физиономия писателя Владимира Тимченко, с которым Шадрин вроде бы тоже был когда-то знаком.
– А мне сказали, что ты теперь в Штатах живешь.., – вымолвил Шадрин Шастюку.
– Ты говоришь так, словно мы с тобою только вчера пиво пили! – Тут же вскричал Шастюк. – Да я сегодня утром прилетел в Москву и тебе первому позвонил! А ты, подлец, в это время здесь сидишь и не радуешься своему старому другу!
Шастюк принялся трясти Шадрина за плечо, затем вдруг извлек из кармана своей куртки чудовищно толстую пачку долларов и предложил:
– Хочешь, сейчас вискаря раздавим?!
– Но мы на выставку с тобою шли! – Испуганно напомнил Тимченко Шастюку. – Давай на выставку сходим, а потом вы оттянетесь уже на полную катушку…
– Я гуляю или не гуляю?! Да у меня же рашен-уикенд, как вы не понимаете! А знаете, зачем у меня в кармане столько баксов? Это я на себя такое массированное психотерапевтическое воздействие оказываю! Надо, старички, привыкать к большим башлям! А на выставку ты, Володя, после рюмки-другой сходишь! А что! Сначала посиди-и-им где-нибудь часочек…
– Нет, я не могу, мне сегодня в журнал три тысячи знаков про выставку надо написать и по электронке сбросить… – Лицо Тимченко стало еще более унылым.
А Шадрин не удержался и попросил Шастюка:
– Ты не займешь мне на пару месяцев одну сотню?
– Да с огромнейшим удовольствием! И отдашь тогда, когда, у тебя такая же пачка в кармане будет лежать!
– Нет, я могу только одну…
Шастюк принялся совать Шадрину две зеленые купюры. Но Шадрин, аж раскрасневшись от смущения, сумел-таки взять всего лишь одну. Затем, чтобы придя в себя, он спросил у Тимченко:
– А что за выставка?
Но за него ответил завидно довольный собой Шестюк:
– Да выставка эта – придурошная! Швыдкой там, наверняка, всю свою челядь собрал! Если б Володе не надо было туда идти, я бы сроду не стал на этих уродов глядеть!
– Между прочим, пять тысяч рублей всего лишь за четыре тысячи знаков мне этот журнал платит, – обиженно сказал Тимченко. – Так что вы, если хотите, тут оставайтесь, а я пошагаю к метро…
Но вдруг Тимченко вроде бы как ожил; быстро взглянул он на Шадрина и сказал: – А, кстати, если тебе, Дмитрий Иванович, так деньги нужны, то ты можешь эти мои пять тысяч легко себе заработать… Уговори Сережу сходить с тобой, посмотрите, ты мне принесешь странички четыре хотя бы даже и от руки написанных… А Сережа тебе подскажет понтовых заморочек про трансцендентное сознание, про какое-нибудь вибрационно-компенсорное восприятие действительности…, про кванторное состояние цвета и локальность пространства…, ну и юморок у тебя когда-то был… А я концепт свой придумаю, все по него переделаю, как надо, и весь свой гонорар тебе вручу! А то у меня тут большая халтура одна уже очень давно зависла… И вообще, то ничего нет, то вдруг со всех щелей халтура прет, как фарш из мясорубки, я не успеваю одно сделать, а уже другое подваливает… Выручи меня, а? А я бы сейчас вернулся к станку своему и добил то, что еще неделю назад мне надо было с себя свалить…
– Представляешь, он за одного отставного генерала уже целый манифест сочинил! – Воскликнул словоохотливый Шастюк. – Не удивлюсь, если узнаю, что и «Капитал» за Маркса сочинил вот такой же Тимченко! Ты, Володя, расскажи, как Аристотеля впаривал генералу!
Глаза у Тимченко хоть и печальненько, но заблестели; и охотно принялся он рассказывать:
– Да понял я, что уже не успеваю книгу генеральскую дописать к сроку, ну и генералу позвонил, говорю, мол, тут такое дело, никак не могу найти одну цитату у Аристотеля. А цитата эта, говорю, такая, что ею можно всю мировую историю перевернуть. И пересказал известное аристотелевское утверждение о том, что равенство и справедливость возможны только при тирании, что только тирания могла защищать греческую демократию от олигархов. И вот, говорю, осталось мне эту цитату найти! А генерал обрадовался, говорит: «Ищи срочно!» Да у Аристотеля, говорю, столько всего написано! У меня тут уже весь стол завален его книгами! И генерал мне, чуть не плача от радости, кричит в трубку: «Даю тебе месяц сроку, чтобы перечитал ты всего Аристотеля, но цитату нашел!»
Шастюк захохотал. А Шадрин, слушавший Тимченко в пол уха (он все еще не мог поверить в вот эту возможность столь просто заработать пять тысяч рублей!) лишь сделал вид, что ему тоже рассказ о генерале и Аристотеле показался смешным.
– Вот и скинь ты с себя эту выставку! – Предложил Шастюк, отсмеявшись. – И мы втроем, под твоего Аристотеля и огурчики, выпьем у меня в мастерской водочки!
– А откажусь, журнал другого пахаря найдет, и буду я потом сопли жевать… Тебе же, Дима, деньги нужны!
– Я напишу тебе все как есть, а про вибрации ты сам вставишь, – поторопился Шадрин успокоить Володю Тимченко. – Ты не переживай…
– Ну, ребятки, с вами не напьешься! – Шастюк спрятал в карман доллары. – Но я готов принести себя в жертву вашему дефолту! Пойдем ловить тачку!
Они распрощались с Тимченко, который, конечно же, куда охотней не домой бы умчался, а погулял с немыслимо разбогатевшим в Штатах приятелем. Затем ехали в машине и Шастюк, не умолкая, рассказывал о своих американских приключениях:
– Я поехал туда всего лишь ресторанчик один расписать. Ну, предложил им хатки беленькие, казачку, которая лозынякою казака пьяного домой гонит, вербы кудрявые, лебедей в прудах и прочее… Всего лишь по двести долларов за квадратный метр... А приятели вывели меня на одного америкашку сдвинутого. Я и предложил ему окно в стеклянном пятидесятиэтажном склепе на вечно ясное небо заменить. Чтобы, значит, в любую погоду он из своего офиса глядел на синее небо. Ну, и он прибалдел. А еще был у него в собственном доме здоровенный, как приличный спортивный зал, холл. А кабинет у него был наверху, на третьем этаже. Но из кабинета этого можно было выйти и увидеть сверху весь холл. И вот, значит, я так задумчиво глянул вниз, спросил: «Если кто к вам сюда поднимается, то идет он через этот холл?» Он кивает. А я ему говорю: «Мне тут идея одна пришла в голову… Могу на весь пол вашего холла скопировать «Ночной дозор» Рембранта. Сверху стеклянные плиты положим. Они свет будут отражать и никто не будет понимать, что шагает прямо по глазу или по кончику меча ночного странника. А вам сверху будет это видно...» Ну, америкашка мой и поплыл. Согласился оплатить пометражно, как и за небо в его окне. А в холле этом метраж такой оказался, что для гонорара карманов мне не хватило бы! Понадобилась бы специальная тара! И вообще я этих америкашек научился раскручивать! Жадные, но любые деньги выложат, лишь бы кайф получить от ощущения своей исключительности!
Шадрин слушал приятеля не без зависти. Хотя и знал, что Шастюк любил приврать.
– А я на любую малярку уже соглашаюсь, – со вздохом сказал он Шастюку.
– А ты мою идею с «Ночным дозором» предложи тут какому-нибудь новому русскому! Он губы и раскатает!
– Я этих новых вижу только по телевизору…
– Старичек, я тоже тебе что-нибудь сброшу! У меня вроде бы пошла везуха! А Тимченко, кстати, уже ничего, кроме халтуры, не пишет! А ведь книжечку его первую мы читали и думали, что теперь у нас новый Гоголь появился! Говорит, что издателям солидная проза теперь не нужна.
– А ты кроме халтуры что-нибудь делаешь?
– Да я же тебе еще до Штатов, год назад, растолковывал, что теперь все решают продюсеры, а не судьба! Продюссер в тебя вкладывает деньги, раскручивает, и любой твой плюх будет выставлен и продан! Ты помнишь Виталика Судака, который не мог даже кисть в руках держать и косил под примитивиста? Так вот, он теперь выставляет свое дерьмо в полулитровых баночках. И в последний раз вот такую баночку с дерьмом у него купили в Штатах аж за десять тысяч зеленых!
– И что же покупатель теперь с этим дерьмом делает?
– Старичек, ну как ты не поймешь, что это обыкновенная игра! Да выбросил он баночку, ты за него не переживай! А десять кусков он отвалил за то, что стал участником перфоманса!
– Это они так опускают нас… А ты радуешься.
– Нет, это как и с моим «Ночным дозором». Продвинутый америкашка хотел небом в окне всех удивить всего лишь за пару тысяч баксов, а я его раскрутил! А ты помнишь Витька Сикозова? У него уже и подвал отбирали, который он под свой молодежный театр арендовал. И попросил он меня, чтобы я ему для спектакля в Вологде задник в долг намалевал. И я согласился. Но с условием, что отморочит он чего-нибудь в Вологде. Ну, например, посоветовал я ему, чтобы у него в спектакле Петра Первого девица без грима сыграла. И он меня понял. Но поступил еще круче. Он спектакль начал с того, что его Петр вышел на край сцены, ширинку расстегнул и в зал пописал. Представляешь, чем-то мочегонным актера так накачали перед спектаклем, что тот остановиться не мог, поливал и поливал со сцены. И сразу же Министерство культуры сикозовский театр на свой кошт поставило, сразу он со мной расплатился и из подвала в приличное помещение переехал. А ты если будешь оставаться таким надутым, то, в лучшем случае, тебе поручат лишь матрешку нарисовать на коробке конфет! Стань проще, и деньги к тебе потекут сами! И с текстом для Тимченко ты не мучайся! Я знаю, как писать про этот биеннале! Мы с тобою поржем там немного, а Тимченко я по мобиле продиктую все сходу, когда ко мне в мастерскую мы с тобою будем ехать пить водяру. Согласен? Отметим мой приезд, а заодно и пять тысяч твоего будущего писательского гонорара обмоем!
– Ты врешь про Сикозова…, – только и вымолвил Шадрин.
– Старик, клянусь чем угодно! Ты, оказывается, даже газет уже не читаешь! О Сикозове теперь и телевидение трубит, и в Франкфурте, который на Майне, его Петр настоящим немецким пивком помочился на зрителей. Такого здоровенного амбала Сикозов подобрал на роль Петра, что немцы аж визжали от восторга!
Но дню этому суждено было завершиться вовсе не так, как спланировал Шестюк. Потому что едва приятели прибыли на выставку и оказались в первом зальце, сплошь закатанном в безукоризненно белую краску, из-за не менее белого щита к ним навстречу вышла абсолютно голая, но в очках и с туго заплетенными двумя косичками, девица. И в руках у нее был поводок. Так что вслед за ней на четвереньках выполз из-за щита такой же голый мужик в собачьем ошейнике. Мужик этот сначала начал рычать на Шадрина, но девица сердито пнула его ногой в бок. И мужик завилял голым задом столь искусно, что сразу стало понятно: это виляет он отсутствующим у него хвостом. Затем он принялся обнюхивать ногу Шестюка.
– Я эти ваши штучки знаю! Если еще и на штаны твой кобель мне побрызгает, я его кастрирую тут же, – сказал Шестюк девице. Та кивнула ему в ответ и молча потащила своего мужика за щит.
– Ну, чувствую, что ребятки нас развлекут сегодня…, – сказал Шестюк, но только теперь обнаружил, что Шадрина рядом нет. – Вот идиот! Сбежал небось…
Догнал он приятеля уже на улице. Лицо у него было белым, как мел. Зло взглянул на криво улыбающегося Шестюка. Затем закурил, переморщился от дыма, отвернулся.
– Ты как ребенок, – сказал Шестюк. – Как буд-то нельзя по-человечески побалдеть нам в этом гадюшнике… Давай вернемся, а? А то ведь и Тимченко подведем по монастырь. Ты же сам взялся за это дело! А теперь поссоришь бывшего писателя с журналом, который ему хорошо платит…
– Мог бы он и предупредить…
– А то ты не знаешь, какие теперь выставки бывают! Ну что ты невинность из себя изображаешь? А?
– Ты как хочешь, а я пойду домой…
– А хряпнуть же мы собирались…? Ну что ты себя загоняешь в угол!
– Иди сам туда, если не хочешь Тимченко подвести…
– А ты меня подождешь… Я мигом все пробегу, мы тачку поймаем и уже через пол часа будем у меня сидеть! Лады?
– Только из-за Тимченко тебя буду ждать…
– Да надо было нам в мастерскую ко мне сразу отправиться, а он пусть бы тут репортажничал, сколько ему влезет…
Оставшись один, Шадрин затравленно огляделся по сторонам. Но люди шли мимо него, как ни в чем не бывало. И этот обыкновенный их вид вызвал вдруг у художника такую нежную жалость, что он выбросил сигарету, прислонился к фонарному столбу и, закрыв глаза, затих.
– Вам плохо? – спросила у Шадрина какая-то женщина.
Он вздрогнул, увидел ее встревоженное лицо и ласково, так что она даже испуганно обмерла, сказал:
– Не беспокойтесь, все у меня в порядке…
– А то у меня валидольчик есть...
– Не беспокойтесь.., – он попробовал улыбнуться. Но улыбка у него получилась столь беззащитной и нежной, что женщина и сама вдруг с необыкновенной благодарностью ему улыбнулась, да так, с необъяснимой улыбкою на своем простеньком лице и пошагала дальше.
А к Шестюку Шадрин не поехал. Тот вернулся с выставки не один, а с каким-то своим приятелем. И так им весело было, так они были чем-то возбуждены, что Шестюк даже не стал особо расстраиваться, когда Шадрин попросил его:
– А может быть я к себе поеду? А то буду вам своею кислою рожей настроение портить… Что-то мне даже пить сегодня не хочется…
– Ну, старичок, мы с тобою созвонимся! – сказал Шестюк и тут же бросился останавливать проезжающую мимо машину.
Дома Шадрин провалялся на диване до прихода жены. И о биеннале не стал ей рассказывать. Только сообщил, что Шестюк отбъявился в Москве при больших деньгах.
– Он всегда умел вертеться, – сказала Даша. И на этом ее интерес к этой новости исчерпался.