ГЛАВА ШЕСТАЯ, свидетельствующая, что люди бедные даже навстречу своей удаче идут, как на войну.

– Я не знаю, как мне вас благодарить…, – выдохнул Шадрин, когда Сумарин закончил свой восторженный рассказ.
По окончании разговора с картиноторговцем он, с трудом переставляя непослушные ноги, поплелся к Даше.
Бедная Даша его сообщение о нечаянной удаче восприняла героически. Внешне вполне спокойно выслушала она и шадринское повествование о том, как, впав в состояние транса, увидел он сначала ошибочную букву «Ч», а затем и правильную букву «С», как, наконец, понял он, что надо звонить Сумарину, как в тот же миг Сумарин сам позвонил ему...
– Главное, ты должен немедленно успокоиться, – сказала Даша мужу.
– Что значит успокоиться?! – вдруг возмутился Шадрин. – Надо теперь что-то срочно придумывать с моими туфлями! Не должен же я заявиться к такому заказчику настоящим бомжом!
Даша, ни слова не говоря, достала из шкафа его давний, почти не ношенный, но успевший выйти из моды и опять в моду вернуться костюм с жилетом, белую рубаху и, наконец, тот легендарно дорогущий галстук, о стоимости которого двадцать лет назад спорила вся артистическая Москва.
– Нет, только не белую рубаху под это старье! – решительно возразил Шадрин. – Лучше не расстараться, чем из допотопных штанов выпрыгнуть!
– Не жениться же поедешь, – согласилась Даша. – А туфли я тебе так надраю, что выглядеть будут лучше новых!
– Так только на войну собирают, – вдруг погрустнев, пошутил Шадрин.
– Да что мы, в самом деле, как будто тебе уже сейчас ехать надо! У нас два дня впереди! Давай спать ложиться, а то с ума сойдешь от переживаний.
– Ты ж сама зачем-то за костюмом в шкаф полезла, – саркастически заметил он.
– Это значит, что мы с тобою приехали… Я на рынок кинулась… Вместо того, чтобы попробовать, как нормальный человек, может быть, в школу преподавательницей устроиться… Лужков же теперь очень даже хорошо платит преподавателям… А ты, вообще, как йог, уже и в астрале побывал…
– Ну-у, я просто рассказал, как вдруг примерещилось мне, что надо именно Сумарину позвонить…
– Вот именно, примерещилось. А сахар, кстати, у нас кончился.
Но о сахаре вспомнила Даша уже без обычного отчаянья. И это Шадрину понравилось.
И вот они пришли на кухню, жена принялась выставлять на стол свои любимые чашки, привезенные ею когда-то из Англии. А Шадрин не без удовольствия, давно забытого, рассматривал их мажорный рисунок.
– Вот видишь, – сказал он с нарочитой важностью, – я тоже свои антикварные часы на продукты обменять не успел.
Даша взглянула на чашки, затем на мужа и вдруг поняла, что стал он опять похожим всего лишь на выпускника Суриковского училища, у которого вся жизнь сошлась на том, вывесит преподаватель его дипломную работу вместе со своими полотнами в Манеже, как обещал, или не вывесит. Она, первокурсница искусствоведческого факультета МГУ, ощущала тогда себя, по меньшей мере, княжной Ярославной (Шадрин ей при первой же их встрече прочитал наизусть «Слово о полку Игореве»!), провожающей своего драгоценного князя на битву с половцами, но – очень счастливою от своей жгучей, до дрожи в коленках, тревоги; тревоги за, может быть, лучшего в мире живописца, мрачновато сжимающего уже окончательно онемевшие пальцы ее руки и пытающегося при этом объяснить, что их любовь лишь тогда будет иметь значение, когда его картина попадет в Манеж, когда ради счастья, а не ради утешения он будет завтра искать встречи с ней. «Я не умею быть неудачником, и тебе я побоюсь показаться на глаза в первую очередь…», – гудел он ей в ухо почти зловеще. Но дипломную его работу, «что б прецедента не было», вместе с картинами преподавателя выставком не позволил выставить. И они, узнав эту новость, на следующий день встретились, но не рыдали от горя, а, дурачась, даже взобрались на пустой постамент в сквере у Киевского вокзала, и принялись сначала, в полном соответствии с надписью на нем – «Здесь будет сооружен монумент в память 300-летия воссоединения Украины с Россией» – изображать аллегорию единого, но разно названного народа, а затем, войдя в азарт, скопировали и скульптуру Веры Мухиной «Рабочий и колхозница». В этот миг подъехала милицейская машина, но Даша принялась с жаром объяснять враз осоловевшему от ее неистового напора милиционеру, что «если он Митечку заберет в свою чудовищную каталажку», то история ему этого не простит, «потому что Дмитрий Шадрин – это гений»; потому что вот так же инкассаторы однажды убили великого Попкова, а теперь наверняка «кусают локти». «Ну, ладно-ладно, – сказал милиционер, – никто вас пока забирать не собирается, но еще раз увижу, как безобразничаете, посажу в обезьянник на несколько суток и гения твоего, и тебя». И уехал от них, как от наваждения. А они ушли на Тверскую в кафе «Север», чтобы мороженным и бокалом шампанского на двоих (на два бокала не хватило денег) отметить победу над стражем порядка, над этим, понимаешь ли, новоявленным Дантесом, который даже не понял, на что он руку поднимал…
Вспомнив обо все этом, Даша взглянула на мужа как-то уж очень жалобно, затем попробовала улыбнуться, но губы ее, едва шевельнувшись, сразу же скривились в тихеньком плаче.
– Ну, ты чего опять…? – мучительно съежившись, вымолвил Шадрин.
– У нас есть бутылка вина! – Даша уже, оказывается, не плакала, а сияла. – Зина, когда приходила, то принесла эту бутылку, думала, посидим-поболтаем, но отвлеклись мы с нею на что-то и бутылку даже не распечатали... Представляешь?! Мы можем отпраздновать сегодняшний твой выход в тонкие полевые пространства!
– А почему бы и нет! – согласился Шадрин.
Вино оказалось вполне приличным молдавским «Каберне». Но в холодильнике был еще и кусочек сыра. Так что получился настоящий праздник.
Затем Шадрин лежал рядом с Дашей, якобы спящей (чтобы, значит, ему, Шадрину, не помешать уснуть), и слушал, как сердце его то и дело мягко-мягко спотыкается о горячеватый комочек теперь уже ничем не замутненной нежности к жене. «Лишь угнетенный нищетой человек верит, что все в нем, даже его ласка, уродливо. Надо бежать от нищеты!», – с важностью резюмировал Шадрин. А затем, явно испытав неловкость от того, что даже из своей жалости к Даше он продолжает лепить умозаключения, Шадрин вздохнул и сказал вслух:
– Я, конечно, если приличный заказ получу, постараюсь так отработать, чтобы оказался он не последним... Уж я выложусь!
– Тебе надо сначала уснуть, – откликнулась Даша. – Хочешь, я корвалолчику тебе дам? Уже поздно...
– Не хочу.
– Но как же ты, не выспавшись... Вдруг уже завтра Сумарин тебя повезет к заказчику?
– А вот так! – он решительно обнял ее теплые и смирненькие плечи. – И нечего так переживать, когда удача сама стучится к нам в окно!
И так долго летел он в обморочную пропасть ее вмиг обмякших рук, ее истаявших, как воск, колен, ее горячего живота, что даже дыхание его запнулось; и сознание к нему вернулось, когда он, наконец-то, смог, разламывая занемевшую грудь, сделать первый вдох.
Было около четырех часов утра, когда Шадрин вышел на балкон, чтобы выкурить сигарету и глянуть на каменные громады родного города, кое-где освещенные изнутри лампами таких же, как он, сторожащих свою судьбу, людей.