ГЛАВА СЕДЬМАЯ, самая счастливая.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ, самая счастливая.

Оставшиеся до пятницы два дня Шадрин провел в своей мастерской. Это, казалось, были самые счастливые дни в его жизни. Дело в том, что в последние годы он тайно, в том числе и от Даши (ну, допустим, она лишь делала вид, что об этом не знает), пробовал написать то, к чему никогда ранее подступиться не решался: он одолевал исторический сюжет. А таиться от всех приходилось потому, что огромная, почти на три метра в ширину, картина с князем Игорем, уже многократно замалеванная и заново написанная, уже до мелочей продуманная, уже столько раз вроде бы ущипнувшая его за сердце, так и не вытанцевалась дальше замысла, так и не задышала собственной потаенной жизнью. Послезакатное пламя неба упрямо жило в ней отдельною, явно вымышленною тревогою, а скованные шеломами лица всадников очень уж посторонне чернели на переднем плане. Сощурившись до рези в глазах, так что картина различалась едва-едва, он подолгу всматривался в нее, и когда воображение его вдруг дорисовывало то, что не смогла найти его рука, он брался за кисть, но – картина, такая, какая она есть, сразу же лишала его памяти, глядел он в нее, как в немую стену, с одним лишь пустым отчаяньем.
И вот Шадрин, чтобы только не томиться ожиданием звонка от Сумарина, в среду с утра пришел в мастерскую, с большим запасом собрал портреты и пейзажи для Францова. Затем, лишь для того, чтобы себя подразнить, снял он сатиновую ткань со своей незадачливой исторической работы, затем освежил краски на засохшем этюднике, затем, уже не боясь окончательно испортить эту тайную многолетнюю работу, стал он добавлять затеянного наугад вкрадчиво-золотистого цвета в послезакатное небо, в темные силуэты воинов. Затем он понял, что золото надо кое-где пригасить и припорошить, затем, увлекшись, стал он так же наугад оживлять уже тысячу раз выверенные силуэты воинов, затем стал прорисовывать те места, которые в результате вот этой его торопливой работы вдруг зарыхлились. Затем отошел он и – ахнул, потому что картина словно проснулась и впервые глянула на него уже собственным живым оком.
После обеда нагрянул Сумарин.
– Тут я уже для вас отобрал, но вы и сами посмотрите, может быть что-то поменяете на другое, – сказал ему Шадрин и кивнул на приготовленные картины. – Я не буду вам мешать.
Сумарин, тем не менее, сначала принялся почтительно наблюдать за не оставившим свою работу Шадриным, но вскоре все-таки спохватился и занялся картинами.
– Я бы все это отвез Францову! – сокрушенно вздыхал он то и дело. – А что, тут их не больше десяти!
Но Шадрин его не слушал. Самозебвенно работал до тех пор, пока не убедился, что уже и передний план связался со всей картиной, как хорошо подстроенная под общий лад струна.
– Сколько мучался, а оно получилось само, – наконец-то сообщил он Сумарину.
– Вот уж не знал, что у вас еще и исторические, так сказать, жанры имеются! – Сумарин охотно подошел к Шадрину, еще раз оглядел картину, покачал головою, выдохнул: – Впечатля-а-ет!
– Я представил, что князь Игорь у меня отправляется не на битву с обыкновенным разбойным народом, а в такую же нечеловеческую тьму и немоту, в какой мы все пребываем сегодня, – сказал Шадрин с важностью. – То есть, реальному князю Игорю все-таки было куда возвращаться, а на моей картине тьма – уже вселенская, где ни у кого нет своего не оскорбленного света. Поэтому так долго мне не удавалось победить первичный цветовой замысел и сделать даже вот это пылание вытекающим не из заката, а из переживаемого упрямыми воинами человеческого подвига.
– Это у Брюллова в «Последнем дне Помпеи» город весь в огне, а кожей своей этого не чувствуешь, а у Поленова в «Московском дворике» заурядный городской пейзаж, а как будто сам рядом с детишками в травке стоишь и солнышком дышишь... – Привыкший в артистических кругах слыть знатоком, Сумарин все-таки не утерпел и поделился собственными суждениями. Но затем добавил уже от души: – Прямо-таки мурашки по спине ползут, когда смотришь на вашего «Игоря»…
– За эти ваши мурашки спасибо... Потому что вы – самый первый зритель!
– А можно я с отцом и женой приеду, покажу им…?
– Ну что вы все спрашиваете, а не приезжаете! Вы же мне приносите одну удачу!
– Это потому, что я ваш поклонник уже во втором поколении! – польщенно напомнил Сумарин.
И затем они пили чай; Сумарин стал необыкновенно сентиментальным, рассказывал о своем отце, который, оказывается, сам пробовал писать пейзажи и очень огорчился, когда его сын не проявил способности к рисованию. А Шадрин молчал и только иногда пристально взглядывал на своего князя Игоря. Наконец он, пробормотав: «Вы уж меня извините, но тут чуточку надо доделать!», – вскочил и опять схватился за кисти. Сумарин вежливо постоял у него за спиной, поняв же, что Шадрину не до него, он хотел было без лишних церемоний удалиться, но – вспомнил:
– А вот же, я извиняюсь, мы не договорились, какую цену вы назовете за портрет, если высотою он будет, скажем, в полтора метра? У меня такое ощущение, что он вам хочет свой парадный портрет заказать. Так что, надо бы условиться нам заранее о цене за работу… И, соответственно, надо нам условиться о цене на картины, которые мы возьмем с собой. Вдруг он захочет еще и пару ваших картин купить...
Шадрин отложил кисти и рассудил так:
– Ну, если холст на полтора метра проработать… По-хорошему если… Но в моем положении можно радоваться и меньшей сумме…, ну-у, скажем, хотя бы долларов шестьсот… Да и эти картины – по тысяче можно продать… Ну, можно пару сотен сбросить. Потому что денег у меня – ни копейки! Хотя по пятьсот я тоже согласен… Или, есть тут некоторые подешевле…, в моем положении за краски вернуть и я буду рад…
Сумарин сокрушенно покачал головой, лицо его приняло такое выражение, словно он только что предотвратил, по меньшей мере, гибель «Титаника».
– Видите ли, – сказал он, – наш клиент, если вы не стоите хотя бы пяти тысяч долларов, с вами и связываться не будет. Давайте я сам возьму на себя переговоры о цене, достойной и вас, и нашего амбиционного клиента, а за это я буду иметь всего десять процентов комиссионных. У меня, так сказать, навар бывает и символический. А если у нашего сотрудничества дела пойдут, мы с вами специальный договор заключим. У вас голова не будет болеть, и я себя капиталистической акулой не буду чувствовать, стану менеджером у любимого художника. Вы согласны?
– Да если вы на себя все возьмете…! Без вас ведь у меня ни каких просветов не намечалось! – благодарно признался Шадрин.
– Каждый должен делать свою работу, – важно заметил Сумарин. А затем тихонько добавил: – Все-таки, видимо, что-то меняется в текущей жизни, если самому Францову понадобился художник не стильный, а настоящий…
На том они и расстались.
Взбодрившийся Шадрин работал весь остаток дня. И ночевать остался он в мастерской. Проснулся рано утром и – опять работал. Даже когда в пятницу Сумарин ему утром позвонил и предупредил, что через пол часа за ним заедет, он – работал.
А затем, пока Сумарин вместе с мрачным францовским человеком выносил картины, Шадрин успел занавесить «Князя Игоря», снять перепачканный краской халат, вымыть руки, пригладить волосы и позвонить Даше.
– А я тут туфли тебе надраила, как новые…, – растерянно сообщила она.
– Все, я еду! – сказал Шадрин. – А вечером встретимся в мастерской. У меня тут для тебя одна потрясающая новость есть!
На улице его ждал огромный черный джип «BMW X 5» (это не художник, а дотошный Сумарин успел определить марку сверкающего внедорожника!). Едва Шадрин сел в машину и захлопнул за собою дверку, ему показалось, что он оглох – так тихо было в просторном салоне. Беззвучно машина тронулась и, как огромная капля ртути, легко устремилась в сторону Кутузовского проспекта.