ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ, в которой Даша начинает замечать, что все в жизни меняется к лучшему, Сумарин, наоборот, делится апокалиптическими предчувствиями, Францов раскрывает кое-что из новых технологий своей власти над людьми, а Вигонь в очередной раз понял, что является самым умным.

Оказалось, что Шадрина дожидались дома Сумарин и празднично накрытый в гостиной стол.
– Виктор Петрович позвонил, чтобы узнать, какие от тебя новости, а я пригласила его на ужин! – Торжественно сообщила Даша. Она, оказывается, успела и в парикмахерскую сходить. И теперь, как новенькая, сияла мужу своими серенькими, в пушистых ресничках, глазками.
– Да уж сразу признайся, что Виктора Петровича ты пригласила не на ужин, а ради такой красоты на твоей голове, – сказал Шадрин, радуясь ее прежней, вдруг воскресшей веселости. – Но ты еще не знаешь, что сегодня произошло!
– Ну, говори же скорее! – Даша стала нетерпеливо тормошить Шадрина. – Говори же скорее свою новость!
– Я продал сегодня все десять картин. И – аж за двести тысяч!
– За двести тысяч! – ахнула Даша.
– Долларов! – не совсем уверенно подсказал ей Сумарин.
– …?!
– Да, долларов, – уточнил и Шадрин.
– Что, действительно все десять картин куплены? – Сумарин все-таки не верил.
– Вроде бы как уже завтра деньги привезет Вячеслав Олегович, – сказал Шадрин. – И вроде бы как действительно все двести тысяч долларов привезет. И за портрет хозяйки не пятнадцать, а все двадцать тысяч мне Францов пообещал… То есть, с твоей легкой руки, Виктор Петрович, я опять становлюсь вполне богатым человеком!
– Ну-у, – Сумарин стал весьма энергично тереть кулаком свое переносье. – Я ничего не понимаю… Это ж, если еще и портрет Францова напишешь, четверть миллиона получится! Я самых раскрученных за такую цену не продавал!
– Да я сам ничего не понимаю! – Шадрин развел руками. – Хозяйка только глянула на картины и тут же предложила сначала сто тысяч, а я еще не успел с превеликой радостью согласиться, она сумму сама удвоила… Так что, Дашенька, мы с тобой теперь до конца жизни вполне средний класс! А вообще хозяйка очень уж не похожа на олигархшу. Вполне нормальный она человек. Даже понравилась она мне.
Если бы речь шла о меньших деньгах, то Даша бы от счастья разрыдалась. Но невероятную, сказочно невероятную новость она по своему обыкновению восприняла, как должное.
– Все! – Воскликнула она. – Не хватало мне, чтобы из-за каких-то двух сот тысяч у меня свинина пережарилась! Немедленно садитесь за стол! Я не переживу, если свинина будет не сочной!
Шадрин с Сумариным послушно уселись за живописнейший стол, где Дашина очень простая кулинарная таблица была представлена в почти полном объеме. Во-первых, сразу же Шадрин обратил внимание на «лыжную смазку» – свою любимую закуску в виде тертого сыра с чесноком и майонезом. Из прочих Дашиных фирменных изделий были тут «картофельные торты» (это она придумала вырезать середину крупных картофелин для супа, а получившиеся в остатке картофельные плошки заправлять грибами, мелко порезанной колбасой или ветчиной, или – еще лучше беконом, а также жареным луком, мелко порезанными солеными огурцами и маслинами, тертым сыром, сметаною и выпекать в духовке), «картофельники» (из протертого картофеля, мелких кусочков парной свинины и лука лепятся маленькие котлетки, обваливаются в муке и жарятся в кипящем свином жире), а так же «антоновка» (обвалянные в муке дольки печенки обжариваются и затем тушатся вместе с антоновскими яблоками до тех пор, пока яблоки не превратятся в кашицу). Из рыбных закусок – «зеленый судак» (дольки судака вперемешку с обильными слоями крошки из укропа, петрушки, сельдерея, зеленого лука и мало ли еще какой зелени, выкладываются в кастрюлю и тушатся под крышкой в собственном соку на плите. Обязательная мясная нарезка (свинина или телятина нашпиговывается морковью, чесноком и стеблями сельдерея, запекается в фольге с черносливом, а затем нарезается тоненькими дольками и подается с зеленью, помидорами и огурцами). Из салатов – «гречневая кашка» (с отваренной гречкой смешиваются жаренные грибы, лук, мелко порезанные соленые огурцы и все это заправляется соусом из печенки и антоновских яблок); зеленый салат (помидоры, огурцы, лук, зелень, вымоченная и измельченная брынза под оливковым маслом); и еще – на вкус Шадрина – очень крупно порезанные и обильно посоленный помидоры со сладким луком и подсолнечным маслом; яйцо всмятку (мелко порезанные зеленый лук и листья салата смешиваются со сваренным всмятку яйцом); а так же – с кукурузным акцентом салат-оливье; тушеная капуста (с рисом, луком и копченой грудинкой); протертая свекла со сметаной; протертая зеленая редька с майонезом; порезанная тонюсенькими дольками и пустившая в сахаре обильный сок черная редька…
Сумарин, у которого жена тоже переняла старую московскую привычку к кулинарному изобилию, особенно к публичному, когда хоть один гость ожидается, обратил внимание на то, что у Даши был слишком уж обширный для одного ужина ассортимент. На что Даша со смущением призналась, что уже лет десять питались они с Шадриным только тушеной капустой да овсянкой и, разнообразия ради, постными щами.
– А тут я на рынок сходила с утра и навьючила себя так, что еле дошла домой. А как готовить начала – уже остановиться не могла. Если бы на парикмахерскую не надо было время выкраивать, я бы сегодня и что-нибудь новенькое придумала. Вот, печенку с антоновкой и «картофельные торты» я сама очень давно, к тридцатилетию Мити, изобрела. Но, конечно, так, как моя бабушка умела, я никогда не смогу! Да и если б уже не привыкла я, что всегда денег нет, то осетринки и икорки хотя бы красной купила к столу. А так, даже в голову не пришло мне, и – получился у меня стол для бедных…
– Что ж, посмотрим, какие мрачные мысли навевают твои произведения для бедных! – Шадрин в первую очередь положил себе «лыжной смазки». Затем налил себе и Сумарину водки, а Даша согласилась на бокал каберне.
Первый тост Шадрин предложил за Виктора Петровича Сумарина, «без которого я бы, конечно, пропал».
– Случилось то, чего не должно быть! И это для меня великая загадка! – Ответствовал Сумарин важно.
– А я вот чувствую, что что-то в этой жизни меняется! – горячо вмешалась Даша. – Они, наверно, опомнились и теперь Путин станет давать всем людям жить! Вот увидите! И Хворостовский недавно на канале «Культура» целый час пел, и Погудин стал постоянно появляться на телевидении, и Распутину президентскую премию дали! А по «Свободе» все только Путина и склоняют! Значит, у американцев, которые уже привыкли у наших бандитов краденное скупать, он не на поводке! Я уверена, скоро все станет на свои места!
– Да причем тут Путин! – Сказал Шадрин, не без сожаления разрушая фантазии своей жены. – Просто у Францева что-то не сложилось с супругой. И он, видимо, хочет ее чем-нибудь поразить. А она, назло ему, купила еще и мои картины… Мне вот только жаль дачного портрета. Сейчас, когда опомнился, ни за что его не продал бы. Впервые в этом портрете мне удалось по своему передать лактионовское сочетание закрытого помещения и свободного, смешанного с яркой зеленью, солнечного света.
– Да сроду, Митя, ты на Лактионова не был похож! И от Пластова ты отличаешься! – Воскликнула Даша.
– У Пластова, у Ткачевых и у Кугачей главными являются наши русские световые и цветовые образы! – Сказал Шадрин. – И я умру от счастья, если обо мне точно так же будут говорить.
– Ах, какие же вы замечательные люди! – Попробовав понемногу почти всех закусок, Сумарин наконец-то вник и в слова художника. – А вот мой отец, когда заводил разговор о своем любимом Шадрине, то при этом вспоминал только о Саврасове!
– Ну-у, глупее разговора уже невозможно придумать, – погрустнел вдруг Шадрин. – Да я бы и за «Заросший пруд» Серова пол жизни отдал. И портреты же у него… И, вообще, я пока не получил настоящего удовольствия от своей работы. Сначала тянулся в нитку, чтобы Даше доказать, что я тоже чего-то стою, затем рад был хотя бы трансформаторную будку во дворе на Хорошевке расписать, а теперь вот по всем статьям я вроде бы человек свободный – и Даше себя показывать не надо, и денег хватит почти на всю жизнь, а все так быстро вокруг меняется, и сам я так быстро меняюсь, что вот и «Князя Игоря» я ни как не могу закончить. Потому, что все время с новыми мыслями его переписываю...
– А ты пиши новые работы! Ты старые не переписывай! – Почему-то обиженно воскликнула Даша.
– Но князь Игорь был у нас один. А я чувствую, что нам сегодня тоже надо не на победу рассчитывать, а хотя бы на то, чтобы и уже в плену, в полной тьме, сохранить свой человеческий образ и свой свет…
Даша после таких слов мужа как-то уж очень плаксиво приуныла, затем вспомнила про свинину и убежала на кухню. А Сумарин вдруг спросил:
– А как получилось, что ты сошел с орбиты? Ведь и Глазунов, и Шилов, и все, у кого до девяносто первого года имя уже было, потом не потерялись, а ты вот остался никому не нужен?
– Да какое там имя! Лет пять после большой персональной выставки и выхода альбома я только-то и побыл на виду. А после августа девяносто первого года у меня началась болезнь. То есть, я все время чувствовал себя тем персонажем анекдота, который спрашивает у рязанского радио: «Ах, скажите пожалуйста, что такое сольфеджио?». А рязанское радио ему отвечает: «На полях сев, а вы про такую ерунду спрашиваете!». Вот и мне проще было не картины писать, а кинуть гранату сначала в Горбачева, а затем и в Ельцина. Ну, по митингам бегал. В октябре девяносто третьего года оказался я под прозрачнейшей, как сетка, баррикадкой из арматуры. Бэтээры стреляют по нам, а я, естественно, не боец, лежу на асфальте и весь смысл моего лежания заключается только в том, что вот, мол, останусь жить или погибну я, но – человеком. И весь страх мой только о том, что вот, даже не знаю, приперлась ли сюда Даша. А она такая, что не легла бы на асфальт, как я. Ей чем страшней, тем меньше страха и больше смысла. Встала бы и, как Зоя Космодемьянская, крикнула в лицо врагу рода человеческого все, что ей в этот миг пришло бы в голову. Но, слава Богу, когда накануне блокада парламента была прорвана, у Ивана температура поднялась под сорок. И она дома спасала собственного сына, а не меня. Потом повели нас, тех кто уцелел, на стадион расстреливать. Такой чисто языческий ритуал. Какие-то, одетые, как в кино, во все черное и очень похожие на гробовщиков, люди пляшут, как под шаманский бубен. И не омоновцы, а гражданские парни с автоматами развлекаются; то одного уложат, то другого. А какой-то офицер к группке, в которой я стоял, со свирепым видом подошел, нас построил, кричит: «Падлы-патриоты! Уж я сегодня отведу душу!». И – вывел нас со стадиона, якобы на мучение, но затем говорит: «Бегите, смертнички, во дворы! И не кучкуйтесь, прячьтесь по подъездам, по одному к метро пробирайтесь!». Я во двор забежал. Сделал вид, что живу тут, даже в подъезд решил зайти, чтобы там придти в себя. А навстречу мне из подъезда женщина бежит, орет: «Бабурина убивают! Бабурина убивают!». Оказывается, единственного из депутатов, Бабурина, они все-таки приговорили. И, представляешь, я конспиративно прохожу мимо омоновцев, которые добивают Бабурина. А потом опомнился, бегу по лестнице вниз, чтобы, значит, возмутиться этим убийством. И опять мне повезло. Появились в эту секунду милиционеры, забрали Бабурина у омоновцев, мне говорят: «Проходите, не задерживайтесь!». И я законопослушно вылетел на улицу, пошагал к метро. Потом, правда, узнал я, что милиционеры эти приговоренного Бабурина спасли и спрятали на Петровке. И держали его там несколько дней, пока он не поправился. Ну, а затем жизнь таким чередом пошла, что я вдруг понял: на всякое мое желание остаться человеком уже заготовлен кукловод типа Рыбкина или Жириновского, что уже весь мир возглавлен этими кукловодами. Это раньше человек мог хотя бы встречать себе сопротивление, а теперь его всегда и во всем только возглавляют, теперь появилась вот эта восточная борьба. Это когда никто тебе не становится поперек, когда против тебя используется инерция твоего же порыва… Ну, захотелось людям справедливости, людей возглавили и повели в казарменный социализм. Захотелось людям демократии – их возглавили американские агенты влияния и отдали в управление самым бестыжим ворам. И это ведь не только у нас… На Западе студентам в шестидесятые годы не понравилась «буржуазная мораль», их возглавили и ихними же руками сделали культурную да сексуальную революции, превратили их в наркоманов и натуральных скотов. Ну, я понял все это и вернулся к своему привычному делу. Но было уже поздно, меня уже никто не помнил и я оказался предоставленным самому себе…
– Это же действительно чисто дьявольский прием! Не сопротивляться нормальным людям, а их же и возглавлять! – Воскликнул Сумарин. – А знаешь, почему я тебя похоронил прежде времени? Потому что… Я это тебе, Дмитрий Иванович, говорю честно! Потому что мы тут сидим, радуемся, что жизнь тебе улыбнулась, а в это время картины твои в Третьяковке и у тебя дома, так сказать, превращаются в прах… Превращаются, так сказать, в бабушкину швейную машинку «Зингер», на которую, как на чудо великое, уже никто не посмотрит. Потому что сама человеческая душа перестала что-то значить! То есть, так сказать, по законам нового времени я тебя похоронил, а не по невежеству!
Тут появилась Даша с протвенем, на котором шипела обещанная ею свинина. Она, видимо, услышала рассуждения Сумарина и потому, поставив свинину на стол, ни слова не сказала, уставилась на строго сдвинувшего реденькие брови картиноторговца.
– Потому что уже все превращается в прах! – Воскликнул тот. – Представьте себе, что даже собрания сочинений Чехова и Гончарова вчера утром я обнаружил возле мусорного контейнера! Заметьте, пока еще не в контейнере, а возле! Совсем новенькие собрания! Значит, хоть кто-то их и выбрасывал, но истинную цену книгам пока еще знал! И надеялся, что если не ему, то хоть кому-то это пригодится! Но – люди меняются… Вот, мой отец умрет, и я уже буду жить в иную эпоху, буду жить, так сказать, в постисторическом времени, в зеркальном отражении прошлой жизни, где у всего противоположные смыслы… – Сумарин даже задохнулся от этих своих слов, но тут же еще более твердо продолжил: – Какая-то страшная жизнь надвигается! Египетские пирамиды по камню в сто лет осыпаются, и то думаешь: «Вот время что делает!», а тут в один миг, прямо на глазах Шекспиры и Пушкины сменились на дичайшую дрянь, на грязь типа Сорокина да Ерофеева; вместо музыки и пения какое-то нелепое визжание; ворье всякое элиту из себя изображает; в Большом театре какие-то туалетные стишки собираются петь; а люди настоящие, подлинные, пропадают, как слюна на асфальте… Да!
Над столом нависла совсем уж гнетущая тишина. И Сумарин в тишине этой повторил:
– Пришло время страшное!
А потом добавил:
– Я иногда хоть и маленькие по размеру да цене, но вполне приличные работы вывешиваю у себя… А их уже и не берут! А один художник у меня приспособился, малюет абы как кирпичную стену, к которой якобы листья кленовые по-дурацки гвоздями прибиты! И уже штук пятнадцать этих шизофренических картин продал! Я бы это у себя дома повесил и – сошел бы с ума. А люди покупают. Потому что искусственное страдание им уже куда более по душе, чем чувство живое да полное! Нового человека они своим сатанинским телевидением создали! Голема они создали! Сбылась, так сказать, вековая мечта всякой нелюди!
Опять за столом зависла тишина. А затем мужчины услышали тоненькиий голосок Даши:
– А Путин все-таки в церковь ходит, я видела по телевизору, как он лоб свой крестит! Не может он, человек верующий, не чувствовать всего того, о чем вы, Виктор Петрович, нам тут рассказываете!
– А может быть, Дарья Леонидовна, это он не Богу молится, а вашу чистую душу пытается возглавить! Чтобы заманить ее в какую-нибудь новую пропасть! – Сумарин многозначительно поднял палец, да так и застыл.
– Но Дашина свинина в этом не виновата, – мрачно сказал Шадрин, которому апокалипстический энтузиазм Сумарина вдруг стал нестерпимым. – Давайте свинину попробуем.
Под мясо наполнили рюмки водкой, молча выпили. И свинину – сочную, сладкую – поедали молча.
Но вскоре неугомонный Сумарин, утомившись молчать, взял пустую рюмку и изрек:
– А я понял, зачем они свой культурный переворот нам устраивают! Человек рождается, как пустой бокал. И, попадая в определенную культурную среду, он этой средой наполняется. Какая культура, такой и человек! Традиционная, то есть, сакральная культура лепит сакрального человека. А культура модифицированная – человека модифицированного! Голема она лепит! Вот и получается, что, модернизируя культуру по некоей заранее заданной схеме, можно создать такого, какой нужен нынешним властителям, биоробота! Японцам с их электроникой – это всего лишь смышленые дети! Да! А тут тебе не япошка, а новосветский дьявол уже и человека по собственному образу сотворяет! Вы думаете, почему про биороботов уже даже черный кардинал нового мирового порядка Бжезинский стал, как Герберт Уэлс, стал книжки писать? А мы все стесняемся на людях признаться, что Бог есть… Образованных из себя корчим! И Фукуяма уже про постчелевеческую историю твердит. Не терпится им от человека и от Бога избавиться!
Но Даша опять по-своему поняла слова Сумарина. Она, вздохнув, вымолвила:
– Вот я и говорю, что там, наверху, уже поняли, к чему их политика может привести. И начали менять нашу жизнь. И теперь у Мити опять начнут покупать картины… Думаете, им, наверху, не страшно оказаться среди нелюдей? Думаете, им самим не хочется стать людьми?
– Кому-то, может быть, и страшно. Но многим, я полагаю, очень даже радостно! Это ведь, Дарья Ленидовна, совершенно другая человеческая порода! Я в «Независимой газете», когда она была еще под Березовским, читал, как у Абрамовича люди попросили денег на церковь, а он им отвечает: я другой веры! А когда недавно попросили у него денег на захоронение останков солдат, оставшихся не погребенными после Отечественной войны, он сказал: а на Чукотке не было военных действий! Вот же, чудо-юдо, налогов почти не платит, чтобы у нас свой бюджет был, чтобы без него мы тут обходились, все под себя гребет, а уши у него из-за другой его веры не краснеют. Ну, Дарья Леонидовна, вы бы так смогли? Вот, я, например, великий хитрец, но я бы застрелился, если б узнал, что это для моего блага почти вся страна в разоре живет, что для моего блага миллионы детей беспризорными маются. Нет, они не хорошие и даже не плохие, они – совсем другой породы люди! И они точно так же, как спартанцы боялись заразиться от афинян демократией, больше всего боятся они заразиться человечностью! Вот, жил когда-то профессор Поршнев, который утверждал, что произошли мы от хищных и травоядных предков. И я с ним согласен. Потому как появляются среди нас совершенно противоположные человеческие типы. Одни – готовы сожрать любого, другому же – стыдно даже плохое слово человеку сказать, а третьи – и то, и другое…
– Сами же и говорили, что надо не умничать, а верить в Бога, – заметила Даша.
– А думаете из какой глины нас Бог слепил? Из гжельской? Уж нам ли не знать, что истина всегда должна быть спрятана в метафору, чтобы никому не показалось, что он уже знает, какою бывает истина в голом виде. Потому что не все умеют видеть что-то иное, кроме самих себя. Для Европы, например, перевели Библию с латинского и сразу появился умник Кальвин, который христианство свел к «божественному предопределению». Дескать, у Абрамовича деньги есть, значит, он попадет в рай, его Бог любит, а честный человек будет и на том свете мучиться… Да многим без священника Евангелие даже в руки брать нельзя, а не то что читать!
– Без священника не надо и разговоры такие заводить, – осторожно настаивала на своем Даша.
– Ну, хорошо… Есть ли у вас Евангелие?
– Да хватит же тебе…, – отмахнулся было от Сумарина уже и Шадрин.
– Н-н-нет! Ты дай мне Евангелие! – уперся Сумарин.
Даша сердито поднялась, ушла и вскоре вернулась с увесистой книгой под мышкой.
Сумарин с жадностью выхватил у нее Святое Писание, открыл с конца, быстро нашел нужный текст, и словно бы пробуя на ощупь каждую букву, принялся читать:
– Вот, слушайте же: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все через Него начало быть, и без Него ничего не начало быть, что начало быть. В нем была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, тьма не объяла его»… Н-н-ну, сколько все это повторялось нами на разные лады, а может быть, вся суть только в том, что слово, то есть, культура наша – это и есть сакральная среда нашего обитания, которую нам Бог дал, из которой мы вылепляемся по образу и подобию Божьему, без которого ничего не начало быть? Может быть, пока мы тут празднуем, уже сатана исхитрился и яду своего, своей, так сказать, тьмы капнул нам в нашу культуру, и я, так сказать, не просто картинами чумовыми торгую, а леплю ему его бесенят?! О-о-о, я ж говорю, что рождаемся мы все в виде пустого бокала, и только слово, только культура нам сотворяет нашу живую душу из своей, так сказать, духовной материи, которая была в начале у Бога, а затем была передана нам на хранение…!
Шадрин слушал Сумарина с явным интересом. А Даша тоже вроде бы какое-то время не без напряженного внимания вникала в речь своего говорливого гостя, но затем она подавленно заключила:
– Все равно, никто ничего не знает…
– Ну, допустим, никто не знает…, – согласился Сумарин. – Но ты только вдумайся в то, что я тут вам прочитал! Ты только вдумайся! Пусть я и не прав, но не просто так ведь было сказано нам про Слово! Что это за Слово, которое в начале было у Бога, а теперь – у кого оно, а? Как это можно было допустить, чтобы даже Слово отдали в собственность медийным магнатам?
Вот так они и доужинали. А затем Шадрин, захмелев, затянул свою любимую казачью песню «Не для меня весна придет…». Даша ему своим тоненьким голоском подпела. Сумарин же, видимо, в миг позабыв о своих страшных рассуждениях, принялся им помогать.
На десерт Даша принесла пирог-шарлотку с антоновскими яблоками. И этому ее последнему кулинарному изделию повезло больше, чем свинине, потому что Сумарин, выговорившись на политические да богословские темы и даже насладившись пением, наконец-то показал себя и как настоящий гурман.
– Все! – Заключил он. – Я своей супруге скажу, чтобы и она обратила внимание на антоновские яблоки! Даже интересно мне стало, произрастает ли антоновка где-нибудь, кроме России!
…А в это время Вигонь докладывал Францову в его офисе на Мясницкой:
– Ирина Владимировна уже на портрет запала. И в художника она вцепилась. Я же чувствовал, что с другого он огорода.
– Пусть цепляется. Это не ее, а наша игра.
– Нет, это тоже в пользу моей правоты относительно художника. Не случайно она, как только поперек вам стала, так сразу же именно в него и вцепилась. Женщины всегда более чувствительны. И она чувствует, кто твой, а кто не твой фрукт. Нарочно хвостом перед ним завертела. Но портреты уже через неделю, если надо, будут готовы. Хотя – это еще не самая главная новость...
– Какая же главная?
– Она купила все его картины, которые в Жуковку были привезены. За двести тысяч! И велела мне вручить ему уже завтра все деньги.
– Вручи.
– Но…
– Потому что она как из Лондона вернулась, так сразу же и заявила о разводе, – мрачно сказал Францов. – Сейчас ей поперек становиться – еще больше дров наломать. А что касается развода, то это по-прежнему между нами. Никто не должен знать, что она собирается разводиться.
– А может быть, наоборот, дать утечку, и кто-то из акционеров сам решит, как с ней надо поступить?
– Кто-то из акционеров обязательно решит, что она в деле ни в зуб ногой, и с превеликой радостью предложит ей себя в менеджеры. И все, что я вот этими руками собрал, на себя перекачает. А потом нам с тобою и ей, как натуральному лоху, ручкой своей белой помашет.
– А если ей сказать, что с датчанкой покончено?
– Не будет покончено. Потому что я так хочу; для меня это мой завтрашний день. И потом – я не могу вечно зависеть от настроений своей окончательно свихнувшейся жены. Не датчанка, так что-то другое ей может не понравиться. Если шлея под хвост попала один раз, то попадет и в другой.
– Значит, выхода нет?
– То, в чем для тебя нет выхода, для меня именно выход и есть. Так все складывается. А художника поторапливай. Я не могу долго оставаться в подвешенном состоянии. Я вообще всю жизнь в подвешенном состоянии! Всю жизнь! Никогда не было, чтобы я не озирался по сторонам! Никогда! А я хочу всего лишь легитимности своей жизни! Чтобы все понимали, что я – это я! И чтобы я тоже, в конце концов, свыкся с мыслью, что моя жизнь касается только меня!
Францов говорил уверенно, так что не сразу и ощутил он шершавую резь в горле. Только по удивленному выражению лица вечного своего помощника он понял, что слишком уж обнажился перед Вигонем. Стремительно ушел он в комнату отдыха. И, запершись, упал на диван.
«Идиотка!!! – беззвучно шептал он. – Не подглядывали бы пришпиленные ко мне твоим же отчимом его племянники-акционеры, я бы капитал наш с тобою сам давно развел, и твоей бараньей голове хватило бы на жизнь только того, что я тебе оставил бы в любом случае! Ты сама себе приговорила, дура!».
А когда немного пришел в себя, позвал Вигоня. Тот, ни слова не говоря, подошел к бару, налил себе и Францову и, не дожидаясь шефа, выпил.
– Да, давно мы с тобой не сидели, – согласился Францов.
– Я заметил, что душевно сидим мы с вами только тогда, когда появляются проблемы, – сказал Вигонь.
Францов тоже выпил, поморщился и попросил:
– Дай хотя бы лимончика…, и водички…, – а затем и объяснился: – Ты не удивляйся, что меня вдруг вот так скрутило… Ты помнишь, как мы с тобой комсомолили в университете, чтобы нас, как белах людей, в зарубежные поездки включали? А другие палец о палец не ударяли и имели больше, чем мы… У нас что, печать на лбу? Ладно, я понимаю, кто-то в Гарварде постажировался, его там на крючок поймали, а затем, когда тут все перевернулось, стал он в Кремле уже вашингтонскою номенклатурою, окружил себя цэрэушными советниками, а через них – поставил себя в прямую зависимость не от кремлевского пьяного придурка, а от мирового парткома. Но почему именно Абрамовичу так обломилось? Кто такой Немцов, если ему, пляжному мальчику, и губернию сразу же дали в кормление, и чуть ли новым президентом не сделали? Почему Чубайса, а не тебя или меня назначил мировой порядок вколачивать последние гвозди в этот русский гроб? Почему именно Чубайсу обломилось быть непотопляемым?
– А Ходорковский? – с усмешкою напомнил Вигонь. – Кто бы подумал, что именно его посадят?
– Ходорковский полез в бутылку, решил только себе любимому власть купить за свои большие деньги. А вот почему я теперь на обыкновенный развод должен идти, как на танк, с гранатою? Почему?! За них же всех пахали я, да еще, может быть, Починок! А остальные только по телевизору лялякали! Они же – мелкая шпана!!! Фраера самопальные! Ничего они не умеют! Даже бизнес-план не умеют они составить! Понимаю, умные были бы в цене, а то ведь полным нулям фишки теперь вручают! Да всех этих Кудриных, Грефов – как карандашей в канцтоварах! Почему же все фишки теперь у них? Такие талмуды составляли мы с тобой, когда я в правительстве работал, что голова лопалась! А сколько я тебя на должность самую завалящую ни продвигал, чтобы хоть один верный человек у меня там был, всюду только глухую стену встречал! Почему именно я не могу быть уверенным, что завтра меня не тряхнут? Почему именно я должен всю жизнь в кулаке у жены прятаться? Мне надоело сидеть в осаде!
– Теперь уже никто ни в чем не уверен, – сказал Вигонь. – Потому что любая система требует ротации. А голодные новобранцы, впервые наевшиеся – всегда самые верные. И беспредельщики на Украине – это только первый звонок. А скоро начнут и у нас, как на Украине, друг у друга куски изо рта выхватывать. А успели бы вы, как тот же Немцов, сделать знак и прогнуться под оранжевого американского зятька, никакая ротация нас бы не коснулась. Я, например, уже не знаю, что на Украине мы из своего удержим.
– Поэтому я и решил уехать. Фирмы для слива давно готовы. Договора с ними уже работают. Теперь вместо меня тут посидишь, потому что только у тебя все в голове. А потом и сам съедешь! Купишь себе, как когда-то мечтал, приличный домик на берегу Средиземного моря. И яхту, как у Абрамовича, купишь. А что? Не всегда же на деньги надо горбатиться, пусть и они на нас попашут! Стари-и-ик, надо пожи-и-ить!
– Я не хотел тебе говорить…
– Что, слинять хочешь от меня? – Францов со смехом хлопнул помощника по плечу, а глаза его тоскливо пристыли, потому что Вигонь даже в вот таком дружеском разговоре переходил на ты лишь в том случае, если на правах вечной правой руки своего шефа приходилось ему касаться вещей крайне неприятных.
– Ты датчанке доверяешь? – спросил Вигонь, уцелившись своими всегда мутными, как консервы, глазами в Францова.
– Она, по крайней мере, без комплексов, без такого, как у нашей с тобою Ирины, умения вечно создавать себе полосу препятствий. И вообще, я понял, что Европа в отличие от России – это как породистая собака в сравнении с дворнягой! Они там рождаются с уже готовой программой в голове! Чип у них в мозгу есть! И если у тебя тоже голова на плечах, то можно с ними рядом жить без лишних проблем.
– И ты готов жениться на этой, как говоришь, отличной бабе?
– А почему бы и нет? Телку себе, если понадобится, я всегда заведу, а с датчанкой я, как и с тобой, чувствую себя вполне комфортно. Только в отличии от тебя, Слава, она живет на хорошо прополотой грядке, люди ее круга давно живут по единому правилу, хоть и находятся кто в Париже, кто за Пиренеями, кто за Ла-Маншем. Это тебе не наша паучья банка! А кто себя привык уважать, тот и других уважать умеет. Ты это хоть понимаешь?
– Не думаю, что твоя датчанка…
– В конце концов, ты не моя теща, ты можешь назвать ее и по имени!
– Хорошо. Но твоя Франциска тебя-то как раз и кидает!
Пока Францов глядел на Вигоня заново пристывшими глазами, тот неторопливо придвинул к себе солонку, отрезал тоненькие кружочки от лимона, затем спросил:
– Текилы тебе не налить?
– Да сроду я не буду пить эту твою дрянь с солеными лимонами! – Закричал вдруг Францов. – Что ты резину тянешь? Говори, если уж начал!
– Ей просто надо было рухлядь продать. А я навел справки... Ты за замок заплатил чуть ли не в полтора раза дороже объявленной ими ранее цены! А теперь посчитай, сколько миллионов на тебе она заработала своим, как ты говоришь, умением не создавать лишних проблем!
– О-о, ты, как я посмотрю, за натурального лоха меня держишь! А я, представь себе, знал, что переплачиваю. Я просто подыграл им. Они привыкли, что мы тут в России деньгам своим счета не знаем, вот я и не стал их разочаровывать! Но Франциске об этом я сказал. Чтобы поняла, с кем имеет дело. Просто я сделал жест, который они все ожидали и – оценили. А тебе, ты уж прости, ничего не стал объяснять. Потому что ты все равно не поймешь, что есть вещи, которые только по-умному и купишь. А если деньги превратить еще и в очень красивый, всеми ожидаемый жест, то тогда ты как раз и получишь все, чего тебе всегда не хватало!
– И что же ты за свой жест получил?
– Меня Франциска приводила на их тусовки и они шарахались от меня, как от турецкого янычара. А когда узнали, что я не просто чужое родовое гнездо огреб, а и переплатил, то все они сразу вокруг меня завертелись. А знаешь, почему завертелись? Да потому что каждому из них такого же чуда от меня захотелось! А мечтать, Слава, никому не запретишь! То есть, я просто, по-умному, их построил вокруг себя и наклонил! И теперь буду жить в их компании вполне комфортно.
– Уж не Франциска ли подсказала?
– Представь себе, что тем самым я и Франциску наклонил. Не стал, как лох, говорить ей, что цену она загнула, а просто дал ей понять, что хорошо ее понимаю, что покупаю себе вместе с замком также и ее. Потому что владеть, я это хорошо понял, можно только тем, за что хорошо уплачено. Мне вот Ира досталась задарма, да еще с приданым в виде Владилена Самвеловича, вот и ищет она свой пятый угол. А Франциску я купил. И весь ее бомонд теперь выстроился ко мне в очередь в расчете, что вот так же я и всех их себе прикуплю!
– А меня, – Вигонь с ласковой грустью взглянул на шефа, – меня ты тоже купил…?
– Да, купил! И, как ты знаешь, за очень большие деньги. Был бы ты не помощником у меня, а партнером, таких бы денег ты не имел! Поэтому я тебе доверяю.
– За это я тебе благодарен, – с чувством сказал Вигонь и придвинул свое лицо к лицу шефа так близко, что тот невольно отодвинулся.
– Ладно, про нас ты сам все знаешь, – сказал Францов, когда машинально еще и утерся салфеткой.
– Но все-таки я не пойму, зачем ты еще и художника прикупил? – невозмутимо продолжил разговор Вигонь.
– Это, Слава, игра, в которую я, хоть еще и здесь живу, уже начал играть. А играть в любую игру надо только по правилам. То есть, замок обязывает, чтобы от моего прошлого в нем тоже что-то имелось.
– Но тогда и художника надо было искать по правилам?
– А чем тебе этот не нравится?
– Я же тебе говорил, что у него нутро такое же, как и у твоей жены.
– То есть?
– Объяснить толком не могу, но чувствую, что не зря он при всех своих прошлых успешных делах теперь никому не нужным оказался.
– Просто наверху люди поменялись, вот и он, оставшись без прежних связей, сошел с орбиты. А был бы при связях, стал бы рисовать хоть на голых жопах, как вся эта наша шушера рисует. Это только когда перспектив нет, люди упрямыми делаются! А в долларах все растворяются, как в серной кислоте! Когда этим людишкам хорошо платят, они и собственное дерьмо жрут, и иконы топорами рубят, и из собственной мамаши могут шашлык изготовить.
– А я бы у себя ни одну его картину не повесил…
– Да почему, Слава? Когда-то в Европе вся элита только таким художникам заказы давала! Ты что, не повесил бы у себя в кабинете Сикстинскую Мадонну Рафаэля?
– А зачем мне чужая баба в кабинете? И пейзажи этого Шадрина я не повесил бы.
– Но почему, Слава?
– Потому что я не мазохист! – вдруг сказал Вигонь и сам же рассмеялся над своим доводом. А затем пояснил: – Не люблю я все эти сюсю-мусю, все травиночки-мальвиночки… Я в школе стихотворение Пушкина наизусть выучил, а учительница вызвала меня к доске, и постеснялся я эту лабуду читать… Ну, как там… «Любовь моя быть может…, угасла еще не совсем…». Так, в шутку, еще можно все это вокруг себя развесить, а если всерьез, то… Вот твоя Ирина тебе свой стишок читает, вместо того, чтобы по уму разойтись, а ты теперь переживаешь…
– Я по ее поводу не переживаю, – сказал Францов вдруг с заметной неприязнью, а затем все-таки смягчился: – Ладно, ты уже текилою нагрузился. Но спасибо за разговор. С тобой вот так посидишь и голова в порядок приходит.
Далее они все-таки вполне приятельски начали прощаться.
– Но, может быть, мне попробовать последний раз поговорить с Ирой, чтобы разошлись вы по-хорошему? – На всякий случай снова предложил Вигонь. – Язык-то у меня не отсохнет. Да и она привыкла доверять мне.
– Слава, я не верю, что ты ее победишь своею упертостью. Ей, насколько я понимаю, уже и Анна Аркадьевна пробует мозги поправить. Но если тебе удастся, у меня лишний камень с плеч свалится.
– Я ей сегодня же вечером позвоню. Приеду домой и позвоню.
– Вот и позвони.
– Значит, поеду я?
– Не охота тебя отпускать, но… Уж очень хорошо мы посидели!
…Вигонь позвонил Ирине Владимировне сразу, как только отъехал от офиса на Мясницкой.
– Вы как там, Ирина Владимировна? – спросил он вполне душевно. – Я вашего нового приятеля доставил, и вполне приятно мы с ним побеседовали.
Она ответила с таким же дружелюбием:
– Славочка, я так благодарна тебе за то, что ты, хитрец, заманил меня к этому художнику!
– Да я сразу понял, что вы уперлись только в собственный же каприз…
– Это не каприз, Славочка! Я понимаю, ты теперь должен только на стороне Бориса быть, но мы с тобой много лет друг друга знаем, и я на тебя обижаться не буду, честное слово.
– А может быть, на Бориса Сергеевича своего тоже не обижайтесь? А что, разойдетесь по-хорошему, как все расходятся. Мы вам с вашей долей будем помогать управляться. Сами знаете, как сейчас зарубежные счета в один миг блокируются. А вы, Ирина Владимировна, привыкли в эти проблемы особо не врубаться… Подумайте хорошенько!
– Ты лучше Бориса умеешь во все врубаться и именно ты останешься со мной, останешься на своем прежнем месте, только уже без своего вечного шефа!
– Вы это серьезно говорите?
– Ну, уедет он к своей мымре, а ты за ним в качестве няньки поедешь? Вот я тебя, Славочка миленький, и подберу! Такие, как ты, на дороге у меня не валяются! Да для тебя ведь ничего и не изменится! Просто теперь не у Бориса будешь работать, а у меня! Я узнала, что мне надо тебе только доверенность написать, и ты уже сам, если захочешь, все у меня возглавишь. А ему пусть мымра датская помогает!
Вигонь прежде чем ответить, остановил машину у обочины.
– Почему ты молчишь? – спросила она.
Вигонь, собираясь с мыслями, еще с минуту вращал своею огромною головою, азартно вглядывался в густые и сочные огни ночного Садового кольца, а затем поднес мобильник к уху и вымолвил:
– Але...
– Ты что ли меня не слышишь?
– Связь почему-то плохая!
– Просто я хотела сказать, что Борис пусть не надеется, что ты меня уговоришь дать ему солидное приданое. А с тобою, Славочка, нам делить нечего. И не буду я на тебя обижаться за то, что ведешь ты себя как старый и добрый товарищ моего уже окончательно обалдевшего от собственного величия мужа.
– Ну что ж, за доверие вам спасибо. А завтра я художника опять привезу.
– Но я и сама могу привезти! Я действительно не пойму, почему он именно тебе художника поручил!
«Почувствовала, что портрет этот делается неспроста!» – Поразился Вигонь, когда разговор был окончен.
А поставить в стремительно развивающихся обстоятельствах еще и на Ирину Владимировну ему подсказала даже не она, а сам Францов, действительно уже теряющий под влиянием хитрой датчанки весь свой прежний фасон. Это когда он Вигоню объяснил, почему о настроениях Ирины Владимировны никто из акционеров не должен знать. Но почему же он, Вигонь, не может ситуацию наклонить в свою пользу, если и сама Ирина Владимировна, как золотая рыбка, ему прямо в руки выпрыгивает?
При этом Вячеслав Олегович Вигонь еще и твердо решил, что особо вмешиваться в ход событий он не будет, что последнее решение относительно собственной судьбы он примет только тогда, когда надо будет всего лишь мизинчиком пошевелить.
…Загородный дом Вигоня располагался в Жаворонках, и по ночному шоссе он добрался туда за пол часа. Дом у него был даже побольше, чем у Францова, однако, без архитектурных излишеств – просто трехэтажный четырехгранник под красной крышей. За десять лет Вигонь так и не привык спокойно въезжать в свой просторный, на пол гектара, без модной экзотики, двор. Каждый раз ему словно бы хотелось убедиться в том, что вот, действительно, это уже не начерченная карандашом на листе бумаги мечта, это уже взаправдашний пирог, начиненный тренажерным залом, сауной и бассейном, винным погребом, библиотекой в три тысячи томов (а как же!), оранжереей, тремя каминами, банкетным залом и всем тем прочим, что только могла вместить почти на тысяче квадратных метров его тайно от всех истосковавшаяся фантазия.
Жена Вигоня, как это у нее повелось в последнее время, сама его встретила. Сама сняла с него и пиджак. Затем, когда он вымыл руки, поторопилась подать полотенце. Была она плотной, с короткой шеей, с крупной, как и у мужа, головой, с огромными, резко очерченными глазами, с губами, похожими на очень уж сочные лепестки алой розы. Но – у любого человека, который решился бы вглядеться в нее попристальнее, могло возникнуть ощущение, что она необыкновенно красива, что красива она, может быть, как существо пока еще совершенно нам незнакомой, пока еще непривычной для наших глаз породы.
– Я особо ужинать не хочу! – сразу объявил Вигонь.
– А баранью ножку, как ты любишь, с салатиком?
– Ну, только если немножко…
Сама затем она поставила на стол запеченую в духовке ногу барашка, сама налила в бокал красного итальянского вина.
– Сява, какое удовольствие тебя встречать! Я собственноручно ужин тебе сготовила, а ты хотел, чтобы я таки ж не увидела, как ты будешь ужинать! Этого я не переживу!
– Ты у меня птичка, Зюля!
Читатель, без труда догадавшись, из чего получилось имя Сява, может быть, догадается, откуда получилась еще и Зюля (честное слово, я не знаю, как это расшифровать!). Но должен буду заметить, что до размолвок между Францовым и Ириной Владимировной, Сява с Зюлей жили, как Бог даст, собою друг друга не утруждая. Чаще супруга уже спала, когда Вигонь возвращался домой. А если и не спала, то лишь для приличия убеждалась, что пришел именно супруг, а не тать какая-нибудь, и спешила вернуться к телевизору, чтобы досмотреть сериал про питерских ментов или – самый любимый – про следователя Настю Каминскую, про эту вроде бы не очень красивую, но легко обуздывающую всех мужиков женщину. Вся личная жизнь Зюли, казалось, уже вместилась в эти бесконечные сериалы. Ну, разве что еще любила она действовать на нервы хохлушке-горничной, чтобы потом величественно ее же и простить: «Ладно, ладно, таки ж я не обижаюсь, стану я тут на всех вас обижаться…».
Но как только у Францова, у этого выскочки, со студенческих лет привыкшего руками ее Сявы жар загребать, расклеилась семейная жизнь, сразу Зюля о сериалах забыла. Муж едва приходил домой, она тут же от всей души принималась выказывать ему свое внимание. Не из страха, что Сява по примеру шефа тоже начнет ухлестывать за посторонней женщиной, а только чтобы порадоваться, что вот, мол, живем мы душа в душу, что мы таки ж люди разумные, знаем, что почем в этой жизни, не как Францов и его жена, которым покойный Владилен Самвелович (вот умнейший был человек!) преподнес все на блюдечке…
– И что там нового? – Спросила Зюля, охотно дождавшись, пока Сява дожует кусок приготовленной ею ножки и освежит рот бокалом вина.
– Да все по-прежнему. Продолжает она настаивать на разводе.
– А он?
– А ему ж не хочется выпускать из рук все то, чем привык он распоряжаться.
– И что он…?
– Да примет меры. Ему не впервой себе дорогу прочищать.
– Таки ж и ее…?
– Уберет и ее с дороги.
– Вот что значит, ума у нее нет!
– Да, ума у нее нет.
– Потому что не знает она, откуда у нее все взялось!
– Не знает.
– Теперь же узнает!
– Теперь узнает.
– Какие страсти в жизни творятся…!
– А может и не узнает. А то он привык, что все получается только так, как ему хочется.
– Ну?!
– Без меня он только галстуки себе покупает.
– Да без тебя он никто!
– Когда выяснилось, что горный комбинат к его рукам не прилип, я сколько раз ему говорил, чтобы он поскорее его продал?
– Много раз ты ему говорил, Сявочка…
– А он уперся.
– А он уперся.
– И я его на акции нефтяные сам с племянниками Владилена Самвеловича успел обменять.
– А ты успел обменять.
– А он даже спасибо не сказал.
– Не сказал.
– Шагу еще не сделал он без меня.
– Я ж тебе всегда об этом твержу, Сява!
– Вот я и говорю…
– И что ты таки ж задумал?
– Да пора мне не на дядю, а на себя пахать.
– А он?
– А он пусть отдохнет, – сказал Вигонь вдруг со значением, словно припечатал.
– Я так переживаю за тебя…
– А что за меня переживать. У меня голова на плечах имеется.
– Я всегда тебе удивляюсь.
– А то его уже понесло. Уже и замок с фонтанами он себе купил, и картину с будущей покойницы-жены нарисовал, чтобы всяким маркизам показывать, чтобы они ахали и охали вокруг него… Птфу!
– А может, не торопись рисковать?
– Я просто сказал. А будет то, что будет. Пусть дураки лезут на рожон. А если так сложится, то я уже почву себе прозондировал. Ирина без меня, как без рук. Она хочет, чтобы муженек ее за кордон слинял, а я на ее хозяйстве остался.
– Значит, она уже в курсе?!
– Ну, что я, идиот, чтобы кто-то мои мысли читал ?
– Я ж говорю, что не перестаю тебе удивляться.
– Главное, что я и теперь, и всегда – из рук своих ничего не выпускаю...
Он, не торопясь, прожевал еще один кусок, запил вином. И долго они затем глядели в глаза друг дружке с той особенной нежностью, на какую только способны лишенные лебединой, кошачьей, лошадиной, жирафьей и прочей природной грации два, может быть, гиппопотама. И ощущение своей особости в этом несовершенном, если не сказать глупом, мире теперь внушало им такую чудесную, такую сладкую, слаще бараньей ножки, любовь друг к другу, что вскоре они приникли один к другому еще и лбами, а Вигонь даже тоненько да ласково вдруг завыл: «И-и-и-и…».