ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ, в которой картиноторговец Сумарин находит новые доказательства скорой гибели всего человечества, а жена олигарха Францова упрямо пытается стать счастливой.

Над портретом Ирины Владимировны Шадрин работал не без азарта и написан он был, вопреки его ожиданию, очень быстро. Францов, всего лишь кратко взглянув на картину, уже вправленную во временную массивную раму, работой художника остался доволен. А собственный парадный портрет он разглядывал долго. Особенно ему понравилось то, что черный фрак его был почти растворен в вожделенном темном фоне, так что фартук, широкая лента через плечо, крест с розой и прочие знаки, а так же треугольник его строгого лица словно бы всплыли из бесконечного хаоса – как, бывает, тройка, семерка и туз вдруг сами выпадают тебе из первозданной, пока еще неизвестной карточной колоды.
– Это то, что надо. Вот только жалко, что пока еще не каждому этот портрет можно показать, – сказал он Шадрину. – И сегодня же Вячеслав Олегович с тобою рассчитается.
– За свой портрет я сама заплачу, – твердо сказала Ирина Владимировна. – И, кстати, сама же его в город отвезу.
– Делай, как знаешь, – Францов, даже не взглянув на жену, удалился.
Шадрин тоже портретом остался доволен, и именно поэтому в последний момент он все-таки обнаружил в нем некоторые почти досадные места. Но при столь явном разладе между Францовым и Ириной Владимировной пожелание его продолжать работу могло бы выглядеть не вполне приличным.
Вскоре они выехали на Рублевку. За рулем «эсельки» Ирина Владимировна сидела сама. «Потому что надоели мне свидетели моей и без того далеко не личной жизни!» – весело объяснила она Шадрину.
– А вас не смущает, что портрет все-таки постановочный? – спросил художник.
– Я даже не могу понять, о чем вы мне говорите. Потому что теперь в свою гостиную вхожу, как в праздник! Так хорошо на душе, когда я на ваши картины смотрю! А как вы считаете, ваша жена может со мной подружиться?
– Нормальный она человек, – сказал Шадрин. Но тут же и добавил: – Хотя, честно сказать, может быть, ей будет не просто увидеть жену одного из тех деятелей, из-за которых она уже давно не имеет возможность любимой работой заниматься…
– Вы много лет жили без денег?
– Да не так уж…
– Я ведь тоже ничем не могла заниматься… А другие, такие же, как вы, художники, есть в Москве?
– Художники есть и в Москве, и всюду.
– А вы можете меня с кем-то из хороших художников познакомить? Скоро ко мне приедет одна знакомая из Берлина. Она держит большую галерею и продает картины. А я хочу тем же самым здесь заняться. Не для денег, а просто так, для удовольствия. Буду вас и ваших друзей ей предлагать, а она в Москве своих пусть выставляет. Можно, как только она здесь появится, я к вам с нею заеду?
– Да хоть с ней, хоть без нее приезжайте. Я вас и со своим, как теперь выражаются, продюсером поближе познакомлю. Живописнейший человек! И – настоящий артист! Может быть, он захочет вместе с вами картинами заниматься. У него ведь уже и опыт имеется.
– Вот это было бы здорово!
Шадрину вдруг обнаружил, что ему все-таки очень и очень приятно было вот так беседовать с Ириной Владимировной. Ему теперь казалось, что это вовсе не он еще недавно бродил по Москве, пережидая свое нестерпимое отчаянье, не он звонил по телефону всем подряд, выуживая любой нечаянный заказ.
А вскоре они сидели у него на кухне и втроем пили чай. И Даша, вопреки ожиданиям Шадрина, была необыкновенно приветлива да сердечна с женой олигарха. Может быть, потому что Ирина Владимировна показалась ей очень уж несчастной, не такой, какими женщин из этого сословия до сих пор рисовало ее воображение.
А жадная до новых впечатлений гостья сразу обратила внимание, что и на кухне висит одна малюсенькая картина. Но выяснилось, что это Даша еще студенткой попробовала «великого Шадрина» удивить и вот теперь «ее мазня» висит здесь, как память о прошлой веселой жизни.
– Мы можем в мастерскую подняться, и он вам свои работы покажет, – предложила Даша.
К Дашиному разочарованию, на «Князе Игоре» гостья своего внимания не задержала. Но зато в портреты она прямо-таки впивалась своими сияющими глазами. «Это кто?», «А на этой картине кто?» – спрашивала она у Даши и была потрясена, когда узнала, что мужчина, портрет которого был вправлен в самую дорогую раму и висел на самом приметном месте, является никому неизвестным рыбаком, согласившимся попозировать лишь потому, что все равно клева в тот день на Сенеже не было. От явно некрасивого, сероватого лица его, словно сожженного солнцем, невозможно было оторвать взгляда, как, впрочем, и от густющей да сочной травы под его локтями. Потому что он лежал, запрокинув руки за голову, и глядел в небо с той счастливою отрешенностью, какая возможна только у человека, который жизнь свою проживает просто и вольно, наподобие легкого белого облака. Даша принялась рассказывать про некий особый лад русской жизни, однажды открывшийся ей в этом портрете. Но Ирина Владимировна в слова Даши особо не вникала, продолжала то и дело спрашивать: «И вы даже телефон его не записали?». «Не записали», – отвечала Даша. «А я-то думала, что все эти люди какие-то для вас особенные…», – грустно призналась Ирина Владимировна. И казалось ей, что это очень несправедливо – нарисовать человека и довольствоваться только его портретом. А когда Шадрин, взяв в руки кисть, остановился возле «Князя Игоря», Даша, которой все-таки очень хотелось поделиться с гостьей содержанием одной своей давней, вызвавшей много разных споров и толков, журнальной статьи, предложила: «Пойдемте же ко мне на кухню и там поговорим, а то его теперь клещами от этой картины не оттащишь!». И Ирина Владимировна не без сожаления ушла с Дашей из мастерской.
Жена художника все же почувствовала, что Ирина Владимировна, оставшись с ней наедине, сразу поскучнела. Но – и это было удивительно – обычной ревности она теперь не испытала. Напротив, рядом с, конечно же, такой красивой, такой ухоженной, но одинокой и, как ей сразу показалось, почему-то очень несчастной женщиной Даша, наконец-то, смогла ощутить себя человеком вполне в себе уверенным.
– Да я вам лучше книгу свою подарю! – Вспомнила она о своей последней книге, вышедшей ровно пятнадцать лет назад. – Там есть все, о чем я вам тут рассказывала! – А затем она и призналась: – Хотя, если вот так подумать… Ой, я даже не верю, что теперь это кому-нибудь нужно. Мы когда-то собирались у нас, к Мите кто только не приходил! И все о чем-то говорили, говорили… И я каждую свою статью писала и знала, что все ее читать будут, что, как в вот этой чашке, если ложечкой в ней помешать, все вокруг заволнуется да закружится… А теперь будто кто-то всю нашу жизнь вдруг, как электрический свет, выключил. Как будто уже выпита наша чашка, сколько ты в ней ложкою не верти, она пустая, и ничего в ней уже не кружится… Вам тоже так кажется?
– Да я уже лет двадцать нормальных людей не видела…
– Но у вас ведь была какая-то своя жизнь…
– Была, пока я замуж не вышла. А потом появилась у меня не жизнь, а роль при муже. И вот, наконец, я поняла, что даже роль эта – не моя… Я теперь вроде как развожусь. Потому и к вам приехала, чтобы почувствовать себя уже в стороне от мужа, чтобы поскорее начать свою жизнь заново. И спасибо вам за то, что мне с вами так хорошо...
Даша некоторое время глядела на Ирину Владимировну почти с испугом. Но таким, как Даша, женщинам, неприспособленным к разного рода житейским бурям, проще кого-то спасать, чем самим спасаться. Поэтому хрупкое личико Даши вскоре приняло выражение более чем решительное.
– Значит так, – сказала она, – считайте, что у вас есть тот человек, к которому вы в любой момент можете прислониться! Я тоже тут сижу дома, ни за что мне браться уже не хочется, закисла, одним словом. И давайте начнем ходить по выставкам, как раньше я всегда ходила. У меня есть подруга Зина, тоже искусствовед по образованию, и хоть ни одной моей книжки она не дочитала, но зато кого хочешь расшевелит! И я ее за это очень люблю. Вот увидите, она вам тоже понравится!
Ирина Владимировна молча взяла Дашину руку и благодарно прижала ее к своему лицу. А затем вдруг тихонечко спросила:
– А хотите, мы с вами сейчас в одно местечко съездим…?
– Но уже ночь…, – растерялась было Даша. – А завтра мы с вами сходим в Третьяковку! Я там тысячу лет не была!
– Да через час вы уже дома будете! И заодно проедемся по ночной Москве…
– Просто прокатиться хотите?
– Да.
– Ой, так неожиданно… Хотя, это же здорово! А надо переодеваться?
– Да просто накиньте на себя что-то сверху, что б не замерзнуть…
Когда они вышли на лестничную площадку, Ирина Владимировна вспомнила:
– А Дмитрий Иванович не будет искать вас?
– Он теперь пол ночи возле картины своей простоит! Еще ни одну работу свою он не признал законченной!
С Дорогомиловской улицы Ирина Владимировна вырулила на набережную в сторону Воробьевых гор. «Как же красиво ночью ехать!», – восторженно подумала Даша. Она сначала, не отрываясь, глядела на призрачно белое, под фиолетовою тьмой неба, здание Киевского вокзала, затем стала смотреть на разноцветные огни, отраженные в неразличимой бездне Москвы реки… Когда машина, словно взлетая, легко устремилась вдоль Воробьевых гор, Даша вообще закрыла глаза, вслушиваясь в свою веселую тревогу, – вот же, убежала из дома, сама не зная, куда…! А машина минут через десять остановилась в глухом, плохо освещенном пространстве, вроде бы как среди огромного парка, где ничего не было, кроме совершенно немой и совершенно неподвижной тишины…
– Где это мы? – спросила Даша шепотом.
– Я в этом парке когда-то гуляла с подругами…, – так же шепотом ответила Ирина Владимировна. – Это рядом с моим университетом…
– МГУ что ли? Я тоже училась в МГУ… Но где же сам университет?
– А за деревьями тут не видно ничего…
– Даже выходить из машины страшно…
– Не бойся, на газ нажму и улетим, как птички! Но… Послу-у-ушай! – Ирина Владимировна вдруг откинулась на спинку сиденья, уцепилась руками в руль. – Чувствую же, что-то не так… Как будто босая или вообще в ночной рубашке тут в машине сижу… А я же сегодня в первый раз и без водителя, и без охранника из дома выехала! Вот здорово! И в гараже на это не обратили внимания… Почему?! Что ли я действительно уже свободна?
– Я не пойму, ты рада или не рада этому?
– Да я-то рада, но с непривычки как-то не по себе…
– Давай уедем отсюда, а то тут действительно жутковато… И из машины я не стану выходить…
– А я выйду!
Впрочем, Даша тоже вышла из машины и сразу почувствовала, как тишина тяжело легла ей на плечи, на грудь, как словно бы споткнулась она об эту непривычную тишину. А все небо было усеяно звездами, такими же, как тишина эта, немыми, неправдоподобными. Даша, себя не чуя, только щуря глаза, чтоб слезы не выступали, стала глядеть в звезды.
– Ты тоже плачешь? – спросила Ирину Владимировну, услышав, как та зашмыгала носом.
– Какая же я ненормальная… Среди ночи приехала в свою прошлую жизнь и думала, что с тех пор отсюда никто и не уходил, что увижу, как с занятий мои подруги идут… А тут просто ночь, такая ночь, какой я еще и не видела… Какая же я ненормальная!
И еще сколько-то минут они озирались по сторонам – Даша со своею, ей же самой непонятной, печалью, а Ирина Владимировна со страхом пред тою тьмой, в которой уже ничего родного было не узнать.
– Где-то тут, – вспомнила Ирина Владимировна, – я со своей подругой Светой лекции прогуливала, а ее ухажер приезжал играть нам на дудочке… Ах, как же я его слушала! Даже не помню, как эта тонюсенькая дудочка называется. Он в консерватории учился. А теперь не верится, что на своей дудочке он кому-то другому до сих пор играет… Не верится, что он продолжает жить своею, неизвестной мне жизнью…
– Никто теперь не живет… Все нормальные люди, как на вокзале, сидят и сами не знают, чего ждут…
– Все ждут…
Затем, не сговариваясь, нырнули они в машину и опомнились только тогда, когда из-под Бородинского моста выехали на Дорогомиловскую.
– Вот видите, потащила вас неизвестно куда… Даже не могу понять, в какой части парка мы там остановились…, – сказала Ирина Владимировна совсем потерянно.
– Если не одна, а две дуры, то это уже и не дуры вовсе, а вполне нормальные люди, – сказала Даша. – Я всю жизнь вам буду благодарна за это наше приключение!
– И я вам очень благодарна…
– А хотите если, то оставайтесь у нас ночевать!
– Нет, у меня и так сегодня много чего произошло… Я с ума сойду с непривычки… Да и завтра одна моя знакомая прилетает из Берлина, я должна буду ее сама встретить. И, кстати, может быть, и вы со мной попробуете картинами заниматься? Вы ведь в этом так хорошо разбираетесь!
Даша, конечно же, с превеликой радостью согласилась.
…А Шадрин даже не заметил, как в мастерскую вошла его жена. Он с азартом прописывал темные контуры упругих стеблей травы на переднем плане «Князя Игоря», – так, чтобы часами можно было смотреть на картину и всего не пересмотреть…
…Сумарин же в этот вечер сначала лежал у себя дома на диване и никак не мог оторваться от только что купленной книги Патрика Бьюкенена «Смерть Запада». Его толстушка-жена, исхитрившись, наконец-то выхватила книгу из его рук и спрятала в карман своего широченного халата.
– Верни немедленно! – Со свирепой яростью вскричал он. – Если не вернешь, вообще ужинать не буду!
– Ну что ты как маленький, – певуче уговаривала его жена. – Сколько тебя просить можно? Дети тебя не дождались, покормила я их и они спят. А нам что ли охота дожидаться? Быстренько поешь и затем читай свою книгу хоть всю ночь! Ты же знаешь, что твой отец, если не с нами ужинает, то обижается…
– Ладно, ты только сразу и чая мне налей, чтобы остывал! – Согласился Сумарин, все же поддавшийся гипнозу абсолютно ровной речи жены.
Но на кухне он задержался надолго. Потому что вдруг принялся пересказывать жене и отцу все то, что уже успел прочитать. Жена слушала его вполне спокойно. И только когда он особо распалялся, отодвигала от него то чашку, то тарелку, чтобы он не опрокинул. Отец же, кажется, не верил ни одному ему слову. Уже усохший, уже весь прозрачный, заметный разве что безукоризненной белизною своих все еще густых волос, он, упрямо склонившись над свекольною запеканкой, отделял от нее вилкою маленькие кусочки, отправлял себе в непослушный рот и медленно жевал.
– Да ты или не понял? – Сын столь порывисто попытался заглянуть отцу в его невозмутимое лицо, что супруга еле успела спасти розетку со сметаною. – Ты что ли не понял, что американцы, как и все мы, тоже не знают, куда им теперь деваться?! Представляешь, их, так сказать, детскую организацию…, ну, бойскауты у них есть… И вот Верховный суд обязал этих бойскаутов принимать в качестве воспитателей для детей – кого бы ты думал? Гомосексуалистов! А христианские организации у них в университетах уже, так сказать, запрещены, а организации, так сказать, противоположного толку – разрешены! Значит, это не они с нами вели холодную войну! Значит, сами они тоже кому-то проиграли! Ты хоть понимаешь, что над американцами некто надругается точно так же, как и над нами?!
– Это все пропаганда. – Дожевав очередной кусочек запеканки и медленно проглотив его, прозрачным голосом заговорил старик. – Так и станут они сами себя изничтожать! Югославию и Ирак – это пожалуйста, нас с тобою – это не жалко… А себя им зачем уничтожать?
– Но не стал бы Патрик нам врать!
– Это они сами в себя превращаются. Сказано же в Писании, что блудливая дева будет над всеми царствовать… Вот и вылупляется из них та блудливая дева, которую они в себе до поры до времени прятали.
– Да при чем тут дева! Это же их Верховный суд принимает такие распутные решения!
– А ты думаешь как последние времена настанут? Именно по суду неправедному и будет объявлено их наступление.
– Ты, пап, как в церковь стал ходить, так и успокоился, – одобрительно сказала старику невестка. – А Витя чем дальше, тем охотнее себе всякой ерундой голову морочит. Ну, что ему эта Америка? Что он так над Америкой этой надрывается?
Сумарин ничего не сказал, обиженно допил успевший остыть чай и ушел дочитывать книгу. А старик, покончив с ужином, принялся искать очки.
– Да вот же, на столе они лежат, – подсказала невестка. – Вы только дайте мне телевизор включить, пока посуду буду мыть.
– Не нужен тебе телевизор, – сказал старик. – Ты вот, послушай, что будет с этими телевизорщиками, когда Господь нагрянет…
Он открыл по закладке массивное, с огромными буквами, Евангелие и сначала губами долго шевелил, а затем и стал вслух читать: «И голоса играющих на гуслях, и поющих, и играющих на свирелях, и трубящих трубами в тебе уже не слышно будет; не будет уже в тебе никакого художника, никакого художества, и шума от жерновов не слышно уже будет в тебе; и свет светильника уже не появится в тебе; и голоса жениха и невесты не будет уже слышно в тебе: ибо купцы твои были вельможи земли, и волшебством твоим введены в заблуждение все народы. И в нем найдена кровь пророков и святых и всех убитых на земле…».
– Ах ты ж, Господи…, – цепенея то ли от страха, то ли от восторга, вымолвила невестка, и, чтобы старика не обидеть, далее стала она слушать молча его жутковато спокойный голос.