Наш дом. И в нём — тепло и запах хлеба…

А.Дорин

…обитель чистой безмятежности…

Г.Брох

Несколько лет назад академик живописи Иван Лаптев купил себе в Немилове дом и переехал сюда из Москвы в поисках тишины, незлобливости и того особого душевного состояния, которое рождается близостью к земле.

Под словом «близость» Лаптев разумел не работу на земле и с землёй, а именно близость в её прямом значении: в немиловском доме и в мастерской он видел землю в метре от себя, а не с высоты одиннадцатого этажа, как в постылом Коптеве, где он располагал огромной казённой квартирой и просторной мастерской. — В немиловском своём доме он завтракал, обедал и ужинал за столом, стоящим возле окна, и чувствовал токи земли, которая вот она, рядом, здесь; летом он открывал окно и нюхал землю палисадника, как зверь; выходя из дому, он делал шаг-другой по деревянным ступеням крыльца — и вот он уже на земле, от века не знавшей асфальта, и его тело пронизывала источаемая землёй упругая и в то же время ласковая, почти баюкающая, энергетика, которая не идёт ни в какое сравнение с вялой, бессильной, угрюмой эманацией московской почвы, убитой ядовитыми асфальтами.

Дом Лаптева построен из дерева. В простом, но основательном русском срубе есть всё, что нужно уважительно любящему себя человеку для достойной жизни.

В доме два этажа. Первый — нижний, наземный — имеет пять комнат, не считая кухни.

В одной комнате Лаптев оборудовал себе зимний кабинет. Здесь — письменный стол, компьютер, книжные стеллажи, кожаный диван, на котором так приятно полчасика прикорнуть днём, перед обедом (Лаптев называл это «провалиться»), и кожаное же кресло, в котором комфортно читать.

Вторая комната — зимняя спальня. Кроме изумительно просторной и удобной кровати, которой вот уже почти двадцать лет он восторгался каждый вечер, когда укладывался в неё, в спальне достоен упоминания пейзаж Поленова: закатное небо над просторным осенним полем с золотым лесом на горизонте. Пейзаж подарили ему Неледины-первые на его новоселье здесь, в Немилове. 

Третья комната — столовая (она же гостиная), самая большая, как и полагается, комната в доме. У окна — обеденный стол (четыре метра на два), который Лаптев выстругал и сладил сам из пятидесятки, целых три куба которой достались ему в наследство от прежнего хозяина. На стенах — картины, которые Лаптев писал для себя, для души. Здесь его крымские пейзажи, портреты его покойной жены Маши и московского друга Саввы Неледина, жанровые сценки, которые он подглядел во время оно в Стамбуле, в Греции, в Неаполе, на Мальте, в Иерусалиме.

Четвёртая — комната дочки Анички, Анисьюшки его ненаглядной. Над её кроватью висит пейзаж, который для неё двадцать лет назад написал Савва Неледин — за неделю до её появления на свет.

Ту поездку в Истру, в Ново-Иерусалимский монастырь, Лаптев всегда вспоминал как одно из самых тёплых событий в жизни. Тогда ещё Зои, нынешней жены Саввы, не было и в заводе, тогда с лучезарным Саввой была такая же лучезарная Вера и их дочка Наденька. (Савву и Веру Лаптев звал про себя «Неледины-первые». Савва с Зоей были, соответственно, «Неледины-вторые». Умницей Верой Лаптев восторгался, а «Зойку» не переносил; поэтому Неледины-вторые у него в Немилове, почитай, и не гостили. Савва всегда приезжал без жены.) В только что купленной тогда Саввой «Волге», новенькой, необкатанной (лишь целлофаны с сидений совлекли), Маша, беременная Анисьюшкой, помещалась впереди, а Вера с двухлетней Наденькой и тревожно-счастливый близким отцовством Лаптев  — сзади, и милая Вера затеяла с Надей какую-то весёлую возню, и Надя смеялась заливисто, и Лаптев, помнится, даже вслух поделился со всеми своей завистью к её такому смеху, каким взрослые смеяться уже не умели, а сам думал про себя, что скоро и его дитя будет так же вот смеяться. — Савва в тот день написал эту лужайку в лесу, — где они на обратном пути, набрав в монастыре канистру святой воды, остановились перекусить, — эти теснящиеся ели, эти берёзки в отдалении, такие стройные, светлые...

Пятая комната — гостевая. Просторные полки с книгами, раскладной диван-кровать, добротный шкаф, кушетка.

Есть и кухня, просторная, с газовой плитой, со шкафами для посуды. Посередине этажа находится печь — топка выходит в столовую, а бока высовываются и в кабинет, и в спальню. Ещё одна печь, поменьше, глядит топкой в коридор, а бока выставила в комнаты Анички и гостевую. Таким образом, зимой в наземном этаже очень тепло.

Есть и второй этаж (надстроенный Лаптевым) о двух комнатах: здесь — его летние спальня и кабинет. Отсюда из спальни виден Тёшкин бор и Мотасова башня Богородицкого монастыря, а из кабинета — панорама города с соборами: Покровским, Успенским и Воскресенским.

Дом Лаптевых стоит на самой отдалённой от центра окраине Немилова, в районе, называемом «Сосунцы». Их огород дальним краем вклинивается в пологий лесистый склон, где могучие сосны растут редко (от одной до другой не меньше четырёх метров); здесь, под их вознесёнными к небесам кронами, легко дышится. Здесь течёт река Вомля; склон над берегом её пресекается отвесным восьмиметровым обрывом. За десять лет, что Лаптевы живут в Немилове, они протоптали в глинистых морщинах обрыва извилистую тропинку — спуск к воде и к песчаной полоске вдоль неё, которую они называют «пляжем». Здесь отличное место для купанья. 

Меж домом и огородами Лаптев в первое же по переезду в Немилов лето построил себе мастерскую. Тогда он ещё не оставил наивную мечту студенческих лет — написать Картину. И мастерскую он воздвиг под стать мечте: на солидном кирпичном фундаменте шесть на десять поставил стены из бруса-двадцатки, с двойной обшивкой; окна огромные: верхний край — под потолок, подоконники на полметра всего от пола, с двойными рамами; и центральным отоплением мастерскую оборудовал, в угол под потолком вознеся бак для нагрева, соединённый с добротно сложенной печью, от которого, как щупальца, протянулись вдоль стен к длинным батареям под окнами тонкие водопроводные трубы. Как все художники, Лаптев был рукастым мужиком. Как мало кто из художников, он любил основательность и ненавидел то распространённое почему-то среди именно художников состояние духа, которое он называл «богемностью».

Гордостью и любовью Лаптева был «дровник» — десятиметровый навес вдоль забора в закутке за мастерской, под которым в полтора человеческих роста на деревянном решётчатом поддоне каждое лето укладывались дрова; аккуратно пилённые, полешки положены одно к одному, и даже зимой, на морозе, здесь, под навесом, пахнет свежим сухим деревом. Навес сделан с запасом и с умом, и дождь и снег до дров ни в какие бури не достают.

Лаптеву так нравилось это сооружение рук своих, что он даже написал небольшую, 70 Х 50, жанровую сценку. Он изобразил себя, привычно занятого под навесом, на фоне поленницы, колкой дров, и Аничку-Анисьюшку, которая готовые свеже-золотистые дровишки складывает в большую плетёную корзину... Сочноцветную, «вкусную» эту картину, которая, казалось, пахла свежими дровами, торговали у него и Немиловский краеведческий музей, и Треславльская Свято-Троицкая обитель (игумен, владыка Нафанаил, знаток и любитель современной русской жанровой живописи, очень хорошие деньги давал) — но Лаптев презрел соблазн и подарил картину Аничке, и теперь она висит у дочери в его комнате среди книжных полок.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Цепочка лет — за годом год— пролегла подобно мосту.

Развод Васи Фомина со своей Мариной наделал много шуму у нас в городе. Через месяц Вася женился — на Ксюше, девице, в городе незаметной... хотя, конечно, слухи кой-какие о ней ходили. Да как же без слухов-то маленький город прожить может? Ксюша к тому же была едва-едва старше его дочерей, что вызвало, конечно, определённое осуждение Васи со стороны городского общества. Но посудачили, поусмехались, поехидничали... да и успокоились. Дело житейское, чего ни бывает...

За годом год, за годом год

Нас увлекает водоворот

Ночей, рассветов, зим и лет,

И сердца горестных замет,

Правд и обманов, грёз и снов,

Круженья звёзд и облаков,

Разлук, разладов, примирений,

Побед, прозрений, поражений…

Гремит, гремит — из года в год —

Дней нашей жизни водоворот.

...............