...мы пересчитываем запоздало все двенадцать ударов
пережитого нами, всей нашей жизни, самого нашего существования...

Ф.Ницше, «Человеческое, слишком человеческое»

В субботу Ксюша наскоро сварганила на завтрак ленивые вареники и на весь день ушла из дома.

За завтраком она объяснила (глаза при этом отводила, и лицо у неё было словно в тени и чужим): рабочей недели ей не хватило, чтобы сделать в своём чёртовом банке какие-то срочные перерасчёты; и потому в сегодняшнюю субботу она, не сказавшись начальству (которое якобы категорически запрещало работать по выходным) весь битый день тайно просидит взаперти в своём валютном отделе. Дежурит охранник Мишаня, она с ним уже договорилась: парень дружеский, не заложит. Вернусь часам к пяти-шести, вяло предположила она, думая, кажется, о другом.

Она отнесла грязную тарелку в мойку и удалилась в спальню собираться.

Из спальни она крикнула, что телефона брать не будет и сама звонить не будет: в банке все звонки регистрируются.

В Фомине, стоило ему услышать этот белиберданс, моментально пружина напряжённейшая взвелась. Он тщательно и неторопливо, будто Бог весть какое важное дело вершил, допил кофе, оставив ненавидимые им «клёцки» нетронутыми, и отправился за женой в спальню, где застал её, обнажённую, за манипуляциями с притираниями, дезодорантами и духами. Тёмнокаштановые волосы её уже гладкою волною ниспадали на плечи. Фомина всегда поражала быстрота Ксюшиных сборов. Только что был такой любимый им домашний хвостик, собранный на затылке в этакую милую петельку!..

— Что это за дружеский Мишаня? — вопросил он, валясь в неубранную постель. — Тот самый, которому ты шестьсот баксов ссудила?

Ксюша ответила не сразу, сосредоточенно занятая закручиванием баночек и тюбиков и расстановкою их на подзеркальнике трельяжа. При этом она исподлобья и хмуро поглядывала на себя в зеркало трельяжа и раздражённо потирала только что накрашенные губы друг о дружку.

— Ну-у! — ответила она.

Ксюша вместо «да» нукала, как подросток. Фомин на сей раз цепляться не стал.

— Это что, мне «козла» идти заводить? — буркнул он.

— Не надо, доберусь сама. Сегодня автобусы пустые...

Фомин помолчал. У него не свернулось с глазу, что жена надевает новенький, ещё, кажется, ненадёванный белоснежный гарнитурчик. Трусики представляли из себя аккуратненькую узенькую тряпочку на резиночке.

— Вчера предупредили, что похолодание начинается, — сообщил Фомин.

— ...Я плащ одену.

— Он же обещал через месяц вернуть, а уже два прошло, — пробрюзжал Фомин, наблюдая, как жена впрягается в сбруйку бюстгалтера.

— Да попросил он отсрочку, попросил! — Она пошуровала на полке с колготками и с треском захлопнула дверцу шифоньера. — Он порядочный парень, не беспокойся, не кинет... — Ксюша натянула невидимые почти колготки, тоже, кажется, новенькие, и небрежно крутанулась перед зеркалом — оглядев себя, против обыкновения, лишь мельком, без обычного тщания и удовольствия. Фомин недоумевал и сердился... Она уже сменила намакияженное лицо с домашнего на уличное, на для посторонних.

Подняв руки, она головой и узенькими точёными плечами (которые когда-то свели Фомина с ума) вскользнула в розовую невесомую юбку. Сквозь юбицу эту, лишь на близир и годную, всё, что невесомости должны были бы скрывать, просматривалось легко.

«Ни черта уже бабы не стесняются!»

— Да одень ты юбку человеческую, ведь исподнее видать! — не выдержал Фомин. — А приглядеться, так и под исподним что, разглядеть можно. Што за мода у вас такая?!

— Чего ты прицепился? — нервно выкрикнула Ксюша, летучим движением поправляя причёску. — И чего пялишься?! Терпеть не могу, когда смотрят, как я одеваюсь. —  Она оправила на плечах белоснежную блузку, которую, Фомин знал, она не любила и всегда откидывала, а сегодня почему-то выбрала её.

— По-моему, только я смотрю. Или ещё кто?!

— Короче! Я побежала, обед у тебя есть, разогреешь сам.

— Сколько раз тебе говорить: без этого идиотского «короче»! — не совсем адекватно ситуации рявкнул Фомин и даже сменил лежачее положение на сидячее. — Слышь?! — заорал он вслед   жене. — Выражаешься, как овечка тринадцатилетняя! Нимфетка недоразвитая!

— Басенька, уймись, найди для воспитания другое время! — крикнула из прихожей Ксюша. — Пока!

Громыхнула железная дверь террасы.

Щёлкнул замок.

Всё.

Убежала нимфетка.

— Зар-р-раза! — проревел Фомин, терзаемый всеми замеченными несуразными мелочами, и с гневною досадой саданул пяткой в пол — да только пятку и отшиб, а гнев не прошёл. Он повалился вновь в подушки, кряхтением преодолевая нервную скрученность в груди, мешавшую дышать.