...капище халдейской богини богатства Ра’ал-Лод, сложенное из огромных обтёсанных глыб... мавзолей, где вместо тела — исполинская болванка из золота... или похожий на железнодорожную цистерну туб спресованных пачек долларов. И гигантское помещение над этими долларами вентилируется стерильным ветерком из сложных механизмов с пьезодатчиками, лазерными индикаторами влажности, сухости и электронасыщенности... а по углам под потолком — жужжащие телекамеры с вращающимися объективами и чёрные дула пулемётов, управляемых Центральным Компьютером и готовые изрыгнуть смерть на всякого, дерзнувшего посягнуть на...

Морок. Морок, морок! Фомин очнулся. Он обнаружил на сиденье пустые обёртки от чизбургеров и банановую кожуру. Слопал всё в пьяном беспамятстве и уснул?! Чертовщина... Ксюша? Нет, она не могла уйти: она бы увидела «козла», если б вышла, и разбудила бы... значит, по идее, она ещё в банке... Если в банке. М-да!

Он сделал интенсивную дыхательную гимнастику, которой его обучил когда-то, в далёкой уже молодости, институтский тренер по плаванью. В голове прояснело вроде... Дурацкие пьяные фантазмы с компьютеризированными мавзолеями и золотыми болванами сгинули. В зеркале заднего вида Фомин увидел парнишку и девицу, совсем юных, шестнадцати ещё нет. Они целовались взасос, въедаясь друг в друга. Как в кино... Они расположились в скверике, за машиной, в таком уголке, который с площади не просматривался, загороженный сиренью и раскидистой черёмухой. Здесь стояли несколько притащенных из других закутков скверика скамеек — разбитых, словно обглоданных; уязвлённые Амуром не обращали внимания на поганенький мусор вокруг — пивные банки, пачки из-под сигарет и пр. Им хотелось целоваться, и они предавались этому беспечно и жадно, пристроившись кое-как на металлических скамеечных скелетах. Фомин смотрел на них, затаив дыхание, с смурным чувством; они не видели его; наконец, парнишка обнял девицу поплотнее, всерьёз, они сплелись в объятии, и девица позволила мальцу заголить ей бедро — белое, цыплячьи худенькое, жалкое... Он там делал что-то, шарил под юбчошкой, а дивчина, оцепенев, как в детской игре «замри», и дышать, поди, перестала. Пубертатус неумело раздевал подругу, розовенькое стягивал с цыплячьего бёдрышка... Не хватало ещё, чтобы они тут совокупились — в сквере в центре города средь бела дня! Фомин тюкнул кулаком по клаксону — дуднуть этак деликатненько; но клаксон заело, как это частенько бывало уже, и протяжный резкий взвыв сирены огласил безжизненную площадь. Юницу с юнцом моментально сдуло, словно самумом; сирена истошно завывала, вынимая душу. Пришлось выковыривать клаксон отвёрткой.

«Походя спас девичью честь...» 

Капище богини Ра’ал-Лод (чего только не придумается в пьяном мозгу!) возвышалось над площадью безжизненно и бездвижно, как и положено капищу, хранителю вечных истин и последних тайн. Солнце благосклонно рассыпало свои божественные златые лучи по его тяжко-серым бетонным граням и тонированным, вбирающим в себя свет, плоскостям окон.

Фомин выкопал из-под плаща и пиджака, из внутреннего кармана, сотовый телефон и натюкал номер домашнего телефона. Дома никто не ответил.

Он выбрался из машины. Обдало холодом.

Косясь на цементный куб банка, Фомин сделал несколько разминочных движений, помахал руками и направился в сквер. Позор длился, позор длился... На что уходит жизнь? А ведь уходит жизнь, уходит...

     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Весну внимательно прочти,

Чтоб суть душевного смятенья

Постичь с прозрачностью почти

Божественного откровенья.

И путь извечный повтори

Надежд и разочарований,

И новый замок сотвори

Из новых грёз и ожиданий.

Ты предъявляешь счёт судьбе,

Когда иссякнуло терпенье.

Ты возвращаешься к себе:

Вся жизнь твоя — самотворенье.

И в миг прозренья вдруг пойми

Всю правоту внезапной страсти,

Всю диалектику любви —

Рожденья — смерти — жизни — счастья.

Весну внимательно прочти…

      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .                                          

Фомин пересёк сквер — через замусоренный пятачок между ободранными скамейками, где намедни готово было свершиться вселенское действо любви, вечное, как мир, мучительное, радостное и печально-грозное. Торжество и позор, слиянные воедино. Чьё-то торжество всегда оборачивается для другого позором. Этот дюжинный трюизм готовой фразой прозвучал в голове Фомина, словно кто-то произнёс её чеканно.

Он остановился на краю широкого пологого косогора, заросшего багульником, высокой сорной травой, диким укропом и прочей дрянью. Внизу косогора раскачивались под ветром чахлые сосенки и осины, худосочные и больные северные яворы с бледными и уже с весны начинающими облетать листьями. По другую сторону зарослей, в низине, разлёгся такой же сорный и бесхозный пустырь, а дальше расстилались укутанные в яблоневые сады дома Слободки, окраинного района Немилова.

Резкое белое солнце заливало лучами город.