От Исы Егор опрометью бросился в банк, там, перешептавшись с давним знакомцем, начальником отделения, в нарушение правил без предварительного заказа взял пятьдесят тысяч долларов: случайным образом — как раз поступили платежи из Сургута и Тюмени за только что изданную им партию школьных тетрадей нового поколения — на счету фирмы оказались эти деньги; он забрал всё, оставив на счёте сто двадцать рублей. Как Репа выкрутится с нулевыми оборотными средствами? Но это уже были подлинно его проблемы: он так рвался хозяйничать! В тесной каморке банковской кассы Егор метался как в лихорадке, кожей чувствовал, что надо спешить. Он едва успел обратить рубли в доллары, выйти из банка и сесть за руль верного своего старенького трудяги-«мерседеса», когда увидел через лобовое стекло с визгом затормозивший у банка чёрный бандитский джип и выскочившего из него в окружении Исовых шестёрок Дениса; мотая кистями рук, поспешной побежечкой ринулся Репа в банк... Значит, узнав о решении Исы выделить Егору пятьдесят тыщь, Репа вымолил не давать Егору этих денег: чутьё Егора не подвело. С этой секунды подлинно нельзя было уже медлить: если бандюки настигли бы, деньги отобрали бы, да и покалечить могли на всю оставшуюся жизнь для острастки и научения. А могло статься, и вообще бы грохнули нá-хрен. Спасло, что шестёрки неопытные были, не увидели «мерседес». Егор по малой дорожке рванул от банка прочь.

Он пребывал в мрачном вдохновении, обуреваемый энергией.

За остаток дня он:

продал за гроши знакомому риэлтеру свою квартиру о двух комнатах возле Тушинского рынка, в красных домах, которая досталась ему после развода и размена из Строгино (загодя, после вчерашнего разговора с Денисом готовясь к бегству, освободил её от барахла, вчера вечером всё свёз на Таганку); риэльтер же помог ему за четверть часа провернуть всю процедуру выписки из московской квартиры и, следовательно, из Москвы;

загнал знакомому дельцу из ГИБДД за пятьсот баксов верный любимый «мерс», с которым за пятнадцать лет бизнеса успел сродниться, как срадниваются с конём;

с одним лишь кейсиком, потёртым, обшарпанным, но содержащим в себе будущую неведомую, однако прекрасную, жизнь (в итоге, после избавления от всего, чем владел, в кейсе легло немногим более шестидесяти тысяч долларов наличными — под пару белья и носков) побежал в метро, где почувствовал себя, наконец, в безопасности (ездить под землёй в метро как простой смертный бандит почитает ниже своего достоинства), добрался до вокзала и, превращённый Демиургом в Странника, взял билет на Треславль.

Муторными, нехорошими были четыре часа до отправления поезда. Странник забился в один из ресторанчиков в закутке вокзала, где сначала без аппетита пообедал, потом столь же вяло поужинал, скорбно рассуждая сам с собой о порядке вещей. Как странно: с утра — владелец солидной, выпестованной собственным трудом, раскрученной издательской формы, москвич; после обеда — ни фирмы, ни московской прописки, ни квартиры; подлинно — бомж; это ли — не властная воля повелителя его судьбы? Он выпил две рюмки водки: одной помянул мать, другой — отца. «На что вы родили меня?» — спрашивал он у них с тоской и не имел, конечно, ответа. Так и просидел он эти часы, покашиваясь на кейсик, лежавший рядом на стуле.

Дόжил: вкалывал, как прόклятый, пятнадцать лет, и — что в результате? Никому не нужен; из жизни выкинут... И дочь Танечка, нежнейшая — цветок! — душа, уж будьте уверены, воспитается Люсьеной соответственно. Пооблетят лепестки...

Треславль, Немилов — это, конечно, блажь: сховаться от бандюков можно и в Москве; но к Москве вдруг проникся лютой неприязнью, почти отвращением; да и прятаться противно: что за жизнь прячась? Не подросток, чай. Тянуло вон из Москвы страстно — в какую-нибудь тишину, в нестоличную неспешность, в ясность небесную, в чистые воздухи... Давно мечтал как-то неопределённо о загадочно-притягательном городишке Немилов, о каковом слышал некогда от матери, а позже, будучи взрослым, прочитал её давнишний очерк в журнале «Москва» о городе Немилове, его сказочной нетронутой природе и пропавшей библиотеке князя Всеволода Треславльского, основателя Немилова — библиотеке, едва ли уступавшей, согласно древним свидетельствам, библиотеке Ивана Грозного. Тень романтического порыва (перечитывал очерк, словно завещание материнское: «Егорушка, найди библиотеку, вот дело стόящее!») угнездилась в душе — и сейчас, после всех разочарований и обманов московской жизни, понял: надо дерзнуть или в сей момент — момент свободы! — или никогда.

В поезде, однако, не мог уснуть от нервов, от пережитого за день; вдруг показалось опасным спать, хотя купейный вагон был почти пуст, и в купе Улисс обретался один; лежал калачиком на нижней полке, на трёхсантиметровом поролоновом матрасике и эмпээсовской гнусно-тощей подушошке, отвернувшись к стене и обнимая драгоценный кейсик; на остановках обмирал, с неприятным мистическим страхом ожидая появления какого-нибудь Беслана или Лече, посланцев Исы; но никто не появлялся, конечно. Ночью встал и в туалет отправился с кейсиком же...

За окном всё не гасло небо; странная светло-серая ночь магически глядела в окна вагона; зелёная закатная заря меркла на северо-западе, над синей хмуростью лесов, а правее, к северо-востоку, уже угадывалось будущее зарево золотого восхода. Июнь, лето, Боже мой — это же белые ночи! Поезд неторопливо катил, дремотно перестукивая, мимо бесконечных полей и перелесков, на минуту-другую останавливаясь на безлюдных ночных полустанках. Ночь незаметно истаивала, светлела, и вдруг на небеса неожиданно и мощно хлынул розовый чистейший свет, и моментально вспомнилось читанное в счастливые времена:

                        Снова над миром встаёт розовоперстая Эос.

Успокоенный воссиявшим солнцем, Странник моментально и сладчайше впал в сон, не выпуская кейсика из плотного чуткого объятия.

Он проснулся оттого, что кто-то рядом громко и торжественно продекламировал:

                         Царь Нектанеб нас покинул, злобных теней убегая.

                         В дальних пределах скитаясь, счастие тщится найти он.