Агдистис — древняя богиня времени,
иногда является людям в виде шаровой молнии.
Мифологический словарь

В тот момент, когда Егор занёс ногу через порог, выставив наружу руку с зонтом, и дождь упруго заколотил по его натянутому полотнищу, мимо двери с шипением пронёсся ослепительно яркий шар, лицо Егору опахнуло горячим вздохом, как из распахнутой жаровни. Он не успел ни испугаться, ни даже насторожиться, ни отпрянуть внутрь, под защиту стен магазина — как почувствовал пред собою пустоту, дышащую жаром, горячую пустую яму, воронку, вакуум, куда его потащило с неведомой и необоримой силой. Мгновенный вихрь головокружения на миг затемнил сознание, но в следующий миг Егор очнулся и увидел, что стоит под дождём по колено в густой траве, в лесу, на краю широкой просеки. Его славный жилет с надёжно тяжёлыми карманами был на нём, а вот руки оказались пусты, и холодный дождь невозбранно лил ему на голову и за шиворот.

Человек не всегда знает себя, свои ресурсы. Видимо, у Егора какие-никакие ресурсы психики имеются, ибо он не впал в панику, а сказал себе почти спокойно (услыхал это сказанное будто голосом Саввы): «Вот тебе, Егорушка, и Немилов; я тебя предупреждал». Егор попытался сделать шаг — и понял, что здесь ходится как-то по-другому. «Не дай мне Бог сойти с ума», сверкнул в голове стих Пушкина. Кое-как переставляя ноги в высокой траве, он побрёл через просеку — с ощущением, будто порог магазина ещё дотаивает за его спиной, а впереди, несмотря ни на что, его ждёт облупленная розовая стена — хотя мир вокруг обступал его вполне реальный, и у него не было причин сомневаться в его существовании: дождь хлестал вполне осязаемый и лил на него как из душа. Ему сделалось холодно.

Дойдя до середины просеки, он услышал сквозь дождь отдалённые крики, что-то вроде «хоп! хоп! хоп!»,  и на просеке в пляске дождевых струй возник чёрной тенью всадник на бешено скачущем коне.  Он скакал на Егора. Всадник был в каске куполом, от которой густо отскакивал дождь, образуя облако вокруг его головы. Спустя миг кто-то крикнул в Егоре: «Это не каска, а шлём!», — и он, повинуясь Бог знает какому инстинкту, упал в мокрую траву и с невиданной прыткостью ящерицей кинулся в сторону, к краю. Над просекой повисла давешняя ослепительная шаровая молния. Струи дождя с громким шипением отлетали от неё. Клуб пара висел над нею. Летевший мимо Егора всадник, бледноликий, густобровый, с тонким хрящистым носом, увидел молнию и с громким невнятным вскриком перекрестился на полном скаку, свирепо пришпоривая лошадь. На нём были латы, самые настоящие, какие Егор видел в Историческом музее, а поверх лат метался мокрый тёмно-синий плащ. И ещё он увидел длинный меч в ножнах, притороченный к седлу коня под правой рукой. «Хоп! Хоп!» — надсадно кричал он, пришпоривая коня и морща залитое дождём лицо. Перед лицом Егора с шипением пронеслась шаровая молния. Крик всадника ещё звучал у Егора в ушах, когда он, вновь проскользнув через головокружение, обнаружил себя лежащим на залитом дождём заднем дворе магазина.

Видимо, он шлёпнулся в грязь, поскользнувшись — он увидел безобразный след на мокрой земле. Он вскочил и едва не рухнул вновь: на правую ногу ступать было нельзя.

Поодаль, у старой стены с облупившейся розовой штукатуркой, Егор увидал свой зонт: его протащило ветром через весь двор, и он прилепился к розовой стене изгвазданными крыльями, бессильно воздев навстречу ливню крюк деревянной ручки. Вприпрыжку, на левой ноге Егор устремился к нему. Дождь лил ливмя. Егор сложил зонт — бесполезно закрываться от ливня, коли вымок, — и опираясь на него, как на трость, заковылял за угол дома, к виднеющимся столбикам низенького штакетника палисадничка.

Добротная продукция «Лакоста» выдержала испытание и вынесла тяжесть его тела, служа ему вместо правой ноги. Он завернул за угол. Здесь оказалось почти сухо — ливень лупил за углом, где дул ветер, а здесь дом загораживал от ветра, и лишь лёгкие облачка брызг реяли возле нависшей над ним стены, — и Егор увидел отвёрнутые наружу рамы открытого окна первого этажа, рядом с подъездом. Он услышал разговор. Голос молодой женщины был ясным, как пение ласточки утром.

— ...да я только что вошла... Ой, дядь Миш, не волнуйся ты по пустякам. Нет, не промокла, не успела! Слушай, баб Вера молоко не успела закипятить, мне некогда, надо его на газ поставить... Ты что, не знаешь, что некипячёное молоко в грозу скисает?

Привалившись левым плечом к стене и поджав, как раненная птица, правую ногу, Егор чересчур резко, нервно, постучал тростью по жестяному скосу подоконника над головой. Из невидимого параллелепипеда комнаты — кухни, скорее всего, — донёсся звяк кастрюли, звук приближающихся шагов — и пред подъятым вверх его взором в окне возникло женское лицо в обрамлении растрепавшихся и распушённых пшеничных волос. Не к месту и не ко времени электрическим вихрем пронеслось невесть из каких глубин вспыхнувшее воспоминание — фраза матери, в детстве случайно им услышанная, что окно — это символ грани между действительным и призрачным, между внутренним и внешним.

— Вы уже поставили молоко кипятиться? — спросил он (и отметил ещё один электрический проскок чувства — де век бы не отводил взгляда от чистейшей глубины этих источающих свет глаз!).

— Поставила, — непринуждённо ответила женщина и улыбнулась дружелюбно. И увидела его по-цапличьи поджатую ногу. И оглядела его внимательно: и зонт его замызганный, и грязь — на кроссовках, на коленях, на руках, — и поняла его встрёпанность. — Та-а-ак... Очень болит?

— Болит, соб-б-бака...

— А боль какая? режущая? или печёт?

— Скорее печёт, чем режет, — подумав, ответил Егор.

— Растяжение... или вывих... Подняться можете сами?

— Куда?

— «Куда», главное... Сюда, ко мне, в квартиру, куда ж ещё.

Боль, лишь только о ней заговорили, сделалась почти невыносимой. Удерживая рвущийся стон, кряхтя от боли, Егор заковылял к подъезду, кое-как одолел выщербленные, как везде почему-то у нас, ступеньки, а внутри, на лестнице (как водится, тёмной и нехорошо пахучей), его встретила любезная хозяйка, одетая в лёгкое ситцевое платье (белое в красный крупный горошек). Её тёплая ладонь плотно захватила его запястье, и сквозь обволакивающую боль прорвалось волнующее ощущение приятности от прикосновения молодой незнакомой женщины. Ведомый за руку, Егор вприпрыжку последовал за нею в распахнутую настежь дверь квартиры. Одним скоком миновав крошечную прихожую, он оказался на кухне, где был усажен на табуретку у стены, возле стола, лицом к свободному пространству комнаты. Хозяйка упорхнула, чтобы затворить входную дверь, и оставила его наедине с её жилищем. Он осмотрелся.

Молоко в большой алюминиевой кастрюле беззвучно стоит на бледноголубом огне газа; в распахнутом окне — раскидистый клён и берёзы, загораживающие небо, — отчего в кухне темновато, — покорно мокнут под тихо журчащими (в этом углу двора нет ветра) струями ливня, давящий шум которого из-за угла дома достигал его слуха.

Хозяйка вернулась, белое платье в красный горошек пламенем полыхнуло на миг на пороге кухни, и Егор остановил крошечную корпускулу времени и в этом стоп-кадре увидел милую женщину в её стремительном шаге, её чуть полноватое тело, охваченное лёгким покровом ситца, — увидел и на миг погрузился в созерцание, от которого его отвлёк её голос.

— Жилет свой мокрый сняли бы... Дайте-ка, я его сюда повешу... А вы, вообще-то, кто? Мне казалось, что я уж всех в городе у нас знаю, но ваше вот лицо мне незнакомо... Что ж вы?! Снимайте кроссовку, носок; чего сидите? Как же я вас осматривать буду?

— А вы — врач, что ли?

— Значит, вы точно ненашенский. Разувайтесь-разувайтесь, не стесняйтесь. Я на скорой помощи работаю. Неужто не знаете меня?

— Я в Немилове в первый раз. — Егор сковырнул с ноги кроссовку и осторожно принюхался: не попахивает ли лапа-то после суток плотной беготни и поезда. — И не только в первый раз, но, ещё, наверное, и часа не прошло, как прибыл. И вот — угораздило.

Он стащил носок и выставил босую белую ногу.

Он со страхом воззрился на вздувшуюся, словно накачанную жидкостью щиколотку, отчего нога, торчащая из джинсовой штанины, предстала похожей на берёзовое полено. «Ой-ё-ё-о-ой!..» Хозяйка опустилась на колени перед его ногой, аккуратно распустив по чистому дощатому полу подол платья, и тихонечко пропорхнула пальчиками по опухшему месту, как пианистка по клавишам. Он сверху увидел её склонённую голову с пшеничными распушёнными волосами, распавшимися по щекам; в отвисе лифа высмотрел млечно-белые начала грудей... «Господи, может быть, и это мне грезится? Какой странный город...» Боль взыграла в ноге. Он откинулся спиной на стену, схватился за край стола. «Больно?» — «Угу», — процедил он сквозь губы, скорчив гримасу. Действительно, жгучая тянущая боль пронзила ногу: женщина крепче прикоснулась к опухшему месту.

— Как вас звать? — спросил он.

— Александра Ивановна.

Не подымаясь, хозяйка вскинула на Егора прозрачный взор и мягко пальцами, вдруг сделавшимися нежными и прохладными, ещё раз коснулась его опухоли. Егору показалось, что она что-то шептала.

— Что вы сказали?

Она, не подымая головы, сердито тряхнула ею — не мешай, мол. Она массировала опухоль уже с силой, но — странно! — Егор уже не ощущал боли. «Нич-ч-чего себе! Знахарка! Заговором лечит!» Опухоль, тугая, словно из резины, ощутимо мягчела и уже напоминала студень. «До свадьбы пройдёт», прошептала Александра Ивановна, взглянув на него весело — и в этот миг кухня наполнилась нестерпимым сиянием.

В распахнутое окно вплыл огненный шар.

Дрожа и покачиваясь в воздухе, он повис над подоконником, словно раздумывая.

Александра Ивановна вскрикнула и попыталась вскочить, но Егор молниеносным движением схватил её за плечо (минимально потревожив воздух) и, почти не разжимая губ, крикнул истошно: «Сидеть!! не двигайтесь!!» (У него получилось: «Щидеть! Не двигайтещь!» Когда-то он читал, что при шаровой молнии нельзя двигаться.) Шар — величиной с дыньку сорта «колхозница» — угрожающе потрескивая, словно сердито переругиваясь с кем-то, повисел секунду над подоконником и томительно-медленно поплыл внутрь, к ним. Сияние его помягчело, посерело, потеряло резкость. На щёки повеяло направленным жаром, как от могучего рефлектора. Так и ждали они, что будет, едва дыша — хозяйка на коленях, с бело-красным подолом, распущенным по полу красивым кругом, Егор на табуретке, с торчащей босой поленообразной ногой, с рукою, крепко нажимающей на хозяйкино плечо и притискивающей её к полу. Женщина зажмурила глаза и подчинилась властной мужской руке безоговорочно.

Скосив глаза, с остановившимся сердцем, Егор проследил, как шар, внутри которого в сиянии мелькали синие зигзагистые молнии, приблизился. Он ждал опять какого-нибудь явления — наподобие давешней просеки. От томления стеснило дыхание, и захотелось глубоко вздохнуть, и он тихонько-тихонько начал вдыхать, и сейчас же, следуя за неуловимым потоком воздуха, струящегося в него, шар двинулся прямо к его лицу. Непроизвольно он выдохнул, и шар откачнулся и, чуть опустившись — к его колену, — спустился почти до пола, к вздувшейся щиколотке, повисел рядом с нею, словно всматриваясь в опухоль, нещадно каля её жаром. Громоподобно, в тишине, в которой слышалось лишь потрескивание искр, грянул телефонный звонок — прогремел три раза и стих. Женщина исторгла то ли вскрик, то ли стон — едва слышный, как писк птички; и шар, миг покрутившись вокруг своей оси (кручение виделось по перелетающим внутри него синим зигзагистым змейкам), как по приказу или зову кого-то, стремительно ринулся прочь и вылетел в распахнутое окно, метнулся вбок и исчез. В кухне раздалось шипение и разнёсся крепко-приторный запах подгорелого молока.

Бог знает, сколько времени они пребывали бы в оцепенении, кабы не ушло и не подгорело молоко. Александра Ивановна опомнилась первой (женщины всегда приходят в себя первыми), осторожно сняла с плеча его занемевшую руку и, доверительно опершись о его колено, быстро встала с пола. Она проскользнула к плите и выключила газ. «А молоко створожилось, вот...» — произнесла она сомнамбулически и опустилась на стул возле раскрытого окна, уронив руки на колени, и устремила на Егора прозрачные стрелы испуганно вопрошающего взора.

— Ничего удивительного, что створожилось, — сказал он бодро. — Вы же сами знаете, что молоко в грозу скисает.

— А... отчего это?..

— Не знаю... Вы бы окно закрыли, а?

Они оба одновременно посмотрели в окно, и вместе ахнули от неожиданности: там рассыпалось влажное сиянье родного мягко-золотистого солнечного света; он переливчато и искристо играл в мокрых кронах берёз и клёна.

Дождь уже кончился, и высокое синеглазое небо...

—…всё кончилось, — шепнула женщина и оглянулась на Егора.

— Нет, — сказал кто-то, обретавшийся в Егоре ещё с поезда, — в мире ничего не кончается, в мире всё и всегда только начинается.