Где тот, в чьей власти скорбь сменить на радость?
Джордано Бруно.

Дым извергался из-под приплюснутого купола Мотасовой башни. Это казалось неправдоподобным: смешение низвергающейся с небес воды и огня; дым рвался наружу, под ливень, плотными иссизо-чёрными клубистыми струями, словно гонимый из нутра башни мощным насосом. Фомин, оборотясь к башне, застыл недвижно, поражённый невиданным зрелищем беды. — Гром ревел ревмя, не переставая; мертвенный свет непрерывных молний заливал плиты площадки, арку древних монастырских врат с чернеющим окошком привратницкой, кроны никнущих под ливнем лип и непокорно топорщащиеся кусты барбариса. И в центре этого неистовства природы стоял немолодой обнажённый человек с воздетым к небу лицом; в невольном жесте отчаянья его руки были вскинуты навстречу — чему? кому? Богу? стихиям, на миг обретшим языческую убедительность своего властвования в мире, чувство которого он потерял? Бог ведает то, не я; а человек лишь повторял про себя невесть отчего вспыхнувшее в мозгу недавно читанное: «Что будет со мною, старинные плиты?» И в этот миг рекою времени прибило к берегу мира испорченную корпускулу, и крыша Мотасовой башни, этот неповторимой формы приплюснутый купол, начавший проседать, застыл в воздухе и повис на невидимых опорах, и остановился поток хлябей небесных, превратился в неподвижную взвесь мириадов крупных грушеобразных капель, и стих грохот грома, и прекратилось судорожное змеение молний, и тишина, ужаснувшая бы до смерти всякого, кто её сумел бы услыхать, воцарилась в мире, лишённом движения.

Так во всякую секунду приходит незаметно и неслышно будущее, о котором мы наивно полагаем, что знаем, каким оно будет. Без этого наивного полагания мы не смогли бы жить, ибо жизнь наполнилась бы вечным сомнением. Но — слава Богу — река времени течёт неостановимо, и отмеченная знаком Неизреченного корпускула неизбежно оторвётся от берега и заскользит далее, в мглистую перспективу нашего лучезарного Неизвестного.

И — возобновилось прерванное движение, и катящиеся громы наполнили мир гулом и вязкой тяжестью, и неподвижная взвесь раздробленных на капли вод рухнула на землю, вновь превратившись в ливень, и из чёрных туч принялись сечь землю прутья молний. Купол, словно схваченный снизу чьей-то гигантской рукой, стремительно низвергнулся внутрь башни, и под тяжестью его отломился кусок стены на самом верху башни, и Фомин увидел уступчатую трещину от вершины до самой земли; купол исчез в клубах взвихренного дыма, и кусок стены, дробясь и раскалываясь, понёсся вниз, и трещина в стене раздалась в стороны от этих дробящихся ударов. Ему привидилось, будто одна из молний, похожая на извивающееся щупальце, ударила в чёрный ширящийся провал, образованный трещиной, и башня вдруг обрушилась — сверху до низу, — осела, как от взрыва, и наружу, из руин, вырвался со стоном клуб пыли, который мгновенно подавился ливнем, и выхлестнулись яркие оранжево-алые языки пламени, которые мгновенно уничтожились ливнем, и дым чёрной пеной окутал руины и древнюю монастырскую стену; преодолевая тяжесть ливня, дым устремился вверх, навстречу молниям и громам. Потрясённый, Фомин не сразу заметил даже, что плиты вокруг усеялись обломками камней с острыми как нож краями, что несколько осколков впились в его плечо и в грудь, а обломок древнего чёрно-красного кирпича пронёсся, как камень, пущенный из пращи, мимо его лица, по касательной черкнув его по лбу над бровью: приблизься на сантиметр его траектория к Фоминову лбу — !... 

Не чувствуя болей от ран на теле и голове, Фомин, раня босые ноги на устлавшем площадь перед воротами мокром кирпичном крошеве, кинулся к «Волге». Серолицый и онемевший от страха Юрик с лакейской суетливостью распахнул пред ним заднюю дверцу. «Мобильник, мобильник!..» — закричал Фомин срывающимся голосом и, не садясь в машину, подставив ливню согнутую голую спину, начал бестолково рыться в карманах своих брошенных комом одёж. «Да какой щас мобильник, Василь Иванч! При грозе-то!..» Фомин матюкнулся и, прихрамывая, побежал через открытое пространство к воротам детского дома

Там, в проёме меж древних вратовых столбов, показалась щуплая фигурка бегущего Мальцева в чёрных брючатах и в промокшей насквозь белой рубашечке. За его узенькой спиной толпой семенили женщины в зелёненьких служебных халатишках, среди которых мелькнуло и цветастое платье Вальки Климовой, укрывавшей от дождя голову старой клеёнкой. Фомин увидел искажённое мýкой бледное лицо Мальцева, его посиневшие до бесцветности губы и дёргающийся жест изящной почти женской ручки, которую Мальцев прижал к груди, туда, где у человека сердце. Мальцев прервал свой бег, словно запнувшись, и обессиленно опустился на землю, прямо в воду, сначала уперевшись рукой о плиту, а потом и рука его словно подломилась, и он повалился в лужу боком и медленно-медленно перевернулся на спину, лицом вверх, словно укладываясь на кровати покойнее и удобнее, и струи ливня с брызгами отлетали, как крошечные серые птички, от его лба, закрытых век и щёк...

Женщины столпились вокруг тщедушного поверженного тела. Валя Климова неловко и суетливо пристраивала над ним свою несуразную клеёнку. Фомин — весь в крови, голый (лишь в промокших аляповато цветастых семейных трусах), страшный, метнулся прочь от распростёртого в лужах тела и женщин, вбежал в ворота, вломился в привратницкую, где смертельно растерянный сторож, старый дед Устин, воззрился на Фомина сумасшедше белыми глазами.

— Я пожарников... это... Михал Фёдыч приказал... едут уже... — пролепетал бедняга, снимая трясущуюся сухонькую ручку с трубки допотопного огромного чёрного телефонного аппарата.

— Какие пожарники, дед?! — заорал Фомин, отталкивая его от стола с телефоном, и набрал ноль-три, и с искажённым от нетерпения лицом ждал ответа.

— Это Фомин, заместитель мэра города! — отчеканил он в трубку (хотя не имел никогда привычки так называть себя). — Врача в детский дом! быстрей, девчонки! у директора Мальцева сердечный приступ! Где Зорина?!

Он сорвался на ненужный крик, захлебнулся, и вдруг из глаз его градом, неудержимо, хлынули слёзы. Эти слёзы успокоили его. Они лились и лились, а он, обретя вмиг деловитое равновесие духа, запомнил продиктованный ему номер домашнего телефона главврача скорой помощи и накрутил его на расхлипанном диске. Зорина, у которой на сегодня выпал выходной, на его зов не ответила, и он вновь накрутил ноль-три, и услышал, что скорая и дежурный врач уже выехали, уже едут. В этот миг снаружи послышались сирены, и в окошке привратницкой замелькали красные бока пожарных «ЗИЛов». Дверь в привратницкую распахнулась, и женщины гурьбой внесли навстречу Фомину, бросившемуся было к выходу, Мальцева, и Фомин отстранил суетливо топчущегося на их дороге деда. Мальцева уложили на узкую дедову лежанку. Его белое лицо словно светилось в полумраке привратницкой. В раскрытых дверях показались несколько детских лиц, но какая-то властная бабуля цыкнула, и личики исчезли. Фомин осторожно возложил пальцы на горло Мальцеву — как это делают, он видел, полицейские в американских боевиках; он почувствовал подушечкой указательного пальца тонкое шевеление крови в сосудике. «Жив!» — выдохнул он и взял Мальцева за руку, за запястье, пристроившись на дедов стул.

— Так! — сказал он уже начальническим тоном, не смущаясь своего нелепого вида и продолжая держать Мальцева руку. — Женщины, красавицы, кто знает, был ли кто-нибудь в башне перед грозой? Кто-нибудь может быть под завалом?

— Водопроводчики вроде на обед пришли... перед самой грозой... все трое... — неуверенно сообщил кто-то. — А так... кроме... кто там? Никого... Музей же не работал... ещё прошлой зимой закрыли...

— Вон скорая! — вскрикнула Валька Климова и бросилась наружу. «Сюда, сюда!» Спустя секунду в привратницкой появились несколько человек в белых халатах.

— Дождь уже кончился, поэтому все — вон отсель! Дайте воздуху! — приказал, переступив порог, врач, пожилой мужик с обширной лысиной и подчёркнуто классической, даже франтоватой докторской бородкой клинышком. Он сурово окинул взглядом тесное помещение, увидел лежащего Мальцева и мрачно воззрился на Фомина. — Э-э-э, батенька, да вам тоже помощь нужна, вы  ’ганены! Ма’гш в машину.  ’Гая! отведите това’гища и пе’гевязать его! Немедленно! Ма’гш-ма’гш!

Врач то ли грассировал, то ли картавил. «Под Ленина косит» — отметил Фомин, уводимый под руку сестрой Раей.

Гром звучно догромыхивал где-то далеко, уже за рекой, за Духовым болотом, за Белым Камнем, со стороны Алатьмы. На северо-западе, откуда пришла гроза, в просторных прорехах белесых туч голубело небо...

Над развалинами Мотасовой башни даже и намёка не было на дым. Бешеный ливень сработал вместо пожарных. В тишине из-под развалин на краю площади с мелодичным журчанием вытекала грязная жижа и заливала плиты глиной, от битого кирпича рýдой, как кровь. Солдатики, развернувшие было шланги, возились с ними, скатывая. Вышедший из служебной «Нивы» полковник Гусев с мрачным изумлением уставился на окровавленного голого Фомина. 

— Спасателей эмчеэс вызывай, Дима! — крикнул ему Фомин. — По инструкции штоб!.. А то Недбайлиха здесь щас, депутатша из Госдумы! Принесла нелёгкая! Понял, нет?

— А то без тебя не сообразил бы!.. Вызвал уже!

Сестра торопливо обработала раны Фомину — на груди, плече и над бровью — и перевязала. Фомин почувствовал противное головокруженье, но пересилил его и выбрался из «газели» как раз в тот момент, когда к машине поднесли на носилках Мальцева. Глаза Михал Фёдорыча были устремлены на него искательно. Фомин, крепко держась за дверцу «скорой помощи», наклонился к нему, и Мальцев зашептал — едва слышно, словно ветерок дохнул, но отчётливо:

—…библиотека...

«Скорая» отъехала, увозя Мальцева, а на засыпанную кирпичной грязью лужистую площадь перед воротами своротил с подъезда новенький «УАЗик» мэра (только в «УАЗике» ездил мэр, не признавал ни «Волг», ни иномарок). Выскочив из-за руля, мэр что-то крикнул Фомину, но голый Фомин, кое-как бредя через площадь к своей машине, не разобрал слов и только рукой махнул.

Нехорошо кружилась голова.

«Где ты, Господи? Почему покинул меня?» — чистым, почти детским голосом произнёс кто-то в нём, и он непроизвольно, морщась от ломящей боли в голове, за глазницами, под переносицею, вскинул глаза к небу.

За белесой дымкой убегающих облаков воссиял солнечный диск.