Доброе утро!

Известное выражение

— Нет, вы гляньте, голубчик, он даже не заперся на ночь!

Сон отлетел моментально. Савва вторгся в номер стремительно: это было воистину вторжение, с какого и полагается начаться новой жизни.

Но ещё не успев открыть глаза, Егор понял, что это долженствующее быть таким прекрасным утро изгажено ночным непотребством. Он впился глазами в весело-добродушное круглое курносое лицо Саввы. Савва, всё в тех же потёртых демократических джинсиках и куртеце, по-хозяйски пересёк комнату с возгласом «Ну и духота-а-а!» и с широким жестом, не терпящим возраженья, распахнул окно настежь. Шум ветра, гул жизни и птичий гомон на волне упоительно прохладного воздуха облегчительно ворвались в вязкую тишину, оставшуюся от прошлого, и изгнали это прошлое решительно. Издалека донеслись звуки марша: духовой оркестр где-то играл «Прощание славянки».

— Подъём, голубчик! Лаптевы нас ждут внизу. Мы на машине. Сегодня в городе праздник: День Города. Третья суббота месяца. У нас программа!.. — говорил, стоя у окна спиной к свету, Савва. Егор никак не мог, как ни силился, разглядеть выражение его лица. — Во-первых, сейчас мы завтракаем; во-вторых, надо съездить в больницу и навестить одного замечательного человека; в-третьих, смотрины дома, который мы вам приискали, пока вы дрыхли. Потом обед, ну, и так далее...Там у вас всё?

Егор сел в постели и потёр ладонями чужое после пьяного сна лицо.

— Всё, милый, одевайтесь-умывайтесь, и вперёд! Мы вас ждём !

Тесноватый номер переполняла излучаемая Саввой энергия. Хотелось быть бодрым. Когда он ушёл, Егор вскинулся из постели, мгновенно умылся и даже сделал то, чего не делал ни разу в жизни: принял холодный душ. Ступил под ледяные дряблые струи с трепетом и аханьем, со сбивом дыхания, но отважно простоял минуту в этом ледяном океане, неистово растирая бока, живот и бёдра ладонями и дыша сквозь стиснутые зубы. Скромным гостиничным вафельным полотенишком вытерся с удовольствием: полотенишко после ледяного душа показалось тёплым, словно подогретым. В номере нагое тело восхитительно овеяла свежая струя из распахнутого окна.

Vita nova, едрёна мать!

Сейчас я ринусь в стихию жизни моего нового города. Иса, бандюки-шестёрки, гнилодушный Репка, предавшая Люсьена — где вы, ау! Нет вас, нет! Москва, милая родина, очуженная и предательская  — прости и прощай! — Весело одеваясь, вдруг обмер: где жилет с баксами? Оглядел номер: жилета не было. В последнем охватившем вдруг отчаянье (в котором светилась всё-таки бесшабашность уверенности: и без баксов не пропаду!) заглянул в задрипанный стенной шкаф — и нашёл жилет там, спьяну скомканный зачем-то в невообразимый ком и засунутый в дальний угол полки. Выхваченный из тёмного пыльного угла жилет был проверен на наличие в нём шестидесяти тысяч — и, вопреки законам жанра, тыщи оказались на месте, разложенные по карманам, под надёжным укрытием задёрнутых «молний». Ну, теперь мне сам чёрт не брат! Зонта нет?! Ну, и чёрт с ним!

С этим настроением Егор выскочил на широкое асфальтированное крыльцо гостиницы. Дул свежий тугой ветер, доносивший звуки духового оркестра. По голубому небу неслись дымчатые белые ваты облаков с серым исподом. Поодаль стояла обшарпанная, старенькая «шестёрка» синего цвета. На жердяной, крашеной зелёным, скамеечке под близкими липами сидели Савва, Лаптев в глаженой белой рубашке без галстука и чёрных брюках и Аничка в зелёной блузке и джинсах. При его появлении они поднялись, и он вдохновенно устремился к ним вниз по ступенькам.

— Hallo, Kerl! Wo fliehst du hin?! Komm ma’ hier! (Эй, ты! Tы куда?! Поди-ка сюда!)— услышал Егор гортанный окрик и запнулся на бегу. Барон, высунув из окна поодаль стоявшего «ниссана» холёно-розовую физиономию, взирал на него враждебно и требовательно.

— Wirst du warten, oder?!.. (А можешь, подождёшь?!.) — огрызнулся Егор, мгновенно раздражённый до нервной дрожи этим цеплянием прошлого.

 — Егор Сергеич, Егор Сергеич! У-тю-тю-тю-тю! Стопчик, Егор Сергеич! Не так быстро! Кондуктор, нажми на тормоза!

Зоя, массивная, красивая, безупречно намейкапленная, в аляповато-цветном сине-красном платье с многочисленными сборками, оборками и рюшечками, под которым сквозь шёлк просвечивали её крупные бёдра, взирала с высоты крыльца.

— Иван Иванович, доброе утро! — Её ясный, чистый голос звонко разносился по улице, и даже ветер не мог с этой звонкостью совладать. — Савва, привет! — Аничке, юнице, она пренебрежительно кивнула. — А я вам Егор Сергеича не отдаю, он нам должен конец переговоров доперевести. Ведь вы обещали вчера, Егор Сергеич! — В её голосе мелькнуло раздражение. К Егору, запнувшемуся на нижней ступеньке, она спустилась с птичьей быстротой, как спланировала, и плотно захватила его за руку, расплющив мягкую грудь о его руку.

— Кто нам переводить будет? — шёпотом спросила скороговоркой, дыша ему в ухо горячим дыханием. — Что, ночку покувыркался с бабой — и крути педали? У тебя совесть есть, велосипедист?

Её тесный припад, её нашёптывания на виду у всех были непристойны. Егор увидел, как потемнело лицо у Саввы, как похолодел взгляд Лаптева, как отвернулась и отошла прочь Аничка.

— Не закончили вчера, — с досадой сказал Егор, отпихнув Зою почти без маскировки. — Начали чуть ли не в шесть вечера из-за пожара в башне...

— Какого пожара?! — одновременно воскликнули Лаптев и Савва.

— Мотасова башня вчера сгорела, — спокойно пояснила Зоя. — От молнии. — В голосе Зои было что-то злорадное. — А вы разве не смотрели сегодня телевизор?

— У меня нет телевизора, — сказал Лаптев.

— Развалился ваш памятник ЮНЕСКО, вот так... И вы и не знали, патриоты? Вчера, при нас, во время грозы... вот, Егор Сергеич свидетель.

Лаптев схватился за голову, как поражённый внезапной мигренью. Аничка оглянулась из своего отдаления — она, наособицу стоя, теребила в руках какую-то веточку с листочком, в своих джинсиках в обтяжку и зелёненькой коротенькой блузочке сама похожая на веточку с молодыми листочками.

— Это правда? Вы там были? Вы видели? — обратился к Егору Савва.

— Да уж не вру! — звонко крикнула Зоя, глядя на Савву напряжённо.

Егор кивнул.

— Развалилась, Савва Никитич. До основания... Так я её и не видел в красе...

— А ты, конечно, рада... — мрачно сказал Савва и отвернулся от жены.

— Так! — возвестил Лаптев решительно, словно его решительность или энергичные действия могли что-нибудь поправить. — Мы сейчас едем туда!.. Аничка! Савва! Посмотрим, что и как... — Он приобнял Савву за плечи, словно утешая. У него перехватило воздух, и он громко сглотнул, повернулся и зашагал к синей «пятёрке». Аничка догнала его и взяла за руку. Порыв ветра донёс обрывок вальса — кажется, «Амурские волны».

— И эти мерзавцы не отменили Дня города, — проговорил Савва, тяжело глядя на Зою. — Оркестр наяривает... Что ж, на вашей улице праздник? Надо бы с прокурором, что ли, поговорить. Интересно, откроют дело или как?.. Итак, Егорушка! Я с ними, а вы с ними. Встретимся на Покровской площади и поедем в больницу. Это нужно! — со значением нажал он. — А потом уж поедем дом смотреть. Не подведите, ладно? — Уходя, Савва оглянулся и пристально посмотрел мне в глаза. — И больше не роняйте себя, прошу вас… Бог с вами!

Нет, эта маленькая запинка не погасила в нашем Страннике настроения. Странник продолжил свой путь к родным берегам; и, направляясь под тесным присмотром Зои к тёмно-малиновому «ниссану» навстречу мрачным взорам барона фон Тегеле, Странник сказал себе, что жизнь, несмотря ни на что, только начинается, а она всегда начинает по-своему, не так, как хочется.

Они миновали центр, проехали сквозь толчею на площади возле собора Покрова, перед крыльцом которого вились какие-то яркие спортивные флаги; толпа толклась и вокруг памятника Ленину, на прилегающей к которому площади раскинулись пёстрые шатры однодневной ярмарки; у постамента памятника расположился военный духовой оркестр, наяривавший сейчас «Калинку-малинку»; дирижёр, майор в военной рубашке с короткими рукавами, подчёркнуто-торжественно и с удовольствием, написанном на его сытом тяжелощёком лице, махал дирижёрской палочкой. Толик поглядывал на Егора в зеркало заднего вида накалённо-злобно и, пробираясь в толпе и ежесекундно тормозя, матерился сквозь зубы, не стесняясь слышавшей его мат Зои. «Скорей всего, ревнует шоферюга, — подумал Егор, глядя на его белобрысый затылок. — Держится уж больно нагло. Наверное, трахает её... Мать честнáя, в такое дерьмо попасть, а?!» Немец, сидевший рядом с Толиком, так, что Егору только затылок его был виден, даже затылком этим выказывал презрение к толпе, к солдатикам-музыкантам, вообще ко всей этой, такой чуждой ему, жизни; и к Егору тоже. Зоя думала о чём-то и лишь однажды, когда Толик резко затормозил, едва не ударив рылом «ниссана» зазевавшуюся бабусю, выговорила резко:

— Идиотство! Кому нужен этот базар?!

— Почему?! — с удовольствием запротестовал Егор. — А мне нравится! Вот это житуха! Музыка, лето, народ гуляет! Чё ещё надо?!

Зоя окатила его начальственным, почти царственным взглядом — в котором читалось: «тебя не спрашивают, смерд».

— Зоя Леонидовна, я всё забываю спросить, — развинченно обратился Егор к ней, понимая, что она его терпит со скрежетом зубовным, из-за необходимости только, — а в какой фракции вы состоите?

— В какой надо.

— Чего ты грубишь?

— Отстань.

— Ну, и глупо. — Егор усмехнулся и пожал плечами. — Оторвала меня от дела, от нужных мне людей, а сама…

— Так бургомайстер сегодня подпишет контракт или нет? — вдруг рявкнул с переднего сиденья фон Тегеле, повернувшись к Егору и Зое всем корпусом.

Егор перевёл.

— Этот ещё пристал, как банный лист к жопе! — с досадой и раздражением отозвалась Зоя. — Переведи ему, что должен подписать! Ща вот приедем и узнаем.

Егор перевёл. Фон Тегеле отвернулся.

— Чего-то мы все сегодня нервные… А куда мы едем, собственно? — спросил Егор, когда «ниссан», поддав газу на освободившейся от людей улице, пролетел мимо здания мэрии. — Я есть хочу. Со вчерашнего дня не ел.

— Домой к Епиходову, завтракать.

Они пронеслись, как бешеные, по пустому шоссе и завернули в укатанную асфальтом улочку, с одной стороны которой потянулись частные дома, а с другой  — густой ухоженный парк, пустынный, какие бывают только в маленьких провинциальных русских городах.

— Так он что, — подумав, воскликнул Егор, — дома контракт будет подписывать?! Ясно, что нет. А у меня уже времени дальше с вами валандаться нету, Зоя, слышишь? Вот на второй день мы уж точно не договаривались. И никакая добавка баксовая от твоего тевтона мне не нужна. У меня свои дела, я предупреждаю.

«Ниссан» вдруг резко затормозил и замер посреди улицы.

— Слушай меня, ты, чмо болотное! — завизжал басом Толик, оборотясь к Егору и заложив мускулистую в рыжем пушке руку за спинку сиденья. — Ты не будешь выё….ться, а будешь делать то, что тебе говорят, понял, нет?! Или тебе по-другому объяснить?!

— Объясни, гадина! — заорал Егор встречь ему, в его прозрачные пустые бесцветные глаза. — Я посмотрю, как это у тебя получится!

Он взорвался, он взорвался; мир вдруг сузился до страшной точки пространства, в которой были только он и этот бандит-шофёром; всё, что крутилось в душе в эти вихренные три последних дня, выплеснулось в такой неистовый гнев, в такое адское кипение, что Егор на миг потерял себя. Зоя что-то кудахтала. В крике Егор рванул ручку, откатил дверцу, выскочил вон и выбежавшего навстречу ему Толика, обогнувшего кабину «ниссана», ударил с размаху, но прицельно ногой в корпус, в живот — так, как несколько лет назад его обучал в секции тайского бокса некто Джон Мотыга, тренировавший тогда шестёрок Исы. Егору, нетренированному, удар дался нелегко, дыханье моментально сбилось, но Толик, всхлипнув, переломился в поясе, и Егор, пересилив себя и одёрнув в последний миг (тело вспомнило наработанное: ударить ногой снизу в беспомощно неприкрытое лицо), нанёс кулаком со всею силою (но дрябло, дрябло получилось) удар в мосластую скобочку толикова уха. Получился, собственно, не удар, а тычок, но задыхающийся Толик боком повалился на землю, в пыль обочины, судорожно хватая раскрытым ртом воздух, засасывая ртом пыль. Егор, упав на него и скрутив ему назад руку, орал в ухо что-то дикое, гадкое, нечеловеческое и бил его мордой о землю, в это безжалостное битьё вкладывая всю накопившуюся за долгие годы ненависть к бандитам. Он задыхался до беспамятства, но и в беспамятстве заставлял себя прорываться сквозь одышку и очнулся лишь, когда почувствовал, как противно скользкая горячая слюна бежит по его подбородку.