Vita nova...

Посерел мир вокруг, словно на солнце надёрнули пелену, и краски мира погасли. Егор отвалился от возящегося в пыли избитого. Зоя оттолкнула Егора. Взгляд её глаз был металлическим. Из «ниссана» вылез тевтон с бутылкой «Бонаквы» в руке. Он смочил водой платок, и Зоя принялась хлопотать над своим шофёром. Тот пришёл в себя, дышал шумно и хрипло, выдавил: «У меня в бардачке спирт есть…» Егор открыл бардачок. Бутылочка со спиртом лежала в глубине ящичка, а с краю, прямо под рукой, блестел воронёным боком пистолет с коричневой рифлёной ручкой. Егор извлёк спирт, подал пузырёк Зое, опустившейся перед Толиком, сидящим в пыли, на корточки. Фон Тегеле косился на Егора со страхом.

Егор махнул рукой — мол, ну вас к чёрту! — и побрёл по краю асфальта прочь от них, туда, откуда приехали. «Началась новая жизнь…» — вяло подумал он. 

Только не хлюпиться интеллигентно. Что произошло, то произошло и было, следовательно, хоть и противно, но неизбежно, — в силу того, что мир — это воплощённая цельность и совершаемое в нём не зависит от чьей бы то ни было единичной воли.

Мир вновь вспыхнул в своей вечной непобедимой красочности. Деревья шумели над головой, и листва их искристо переливалась под солнцем. Солнце припекало голову. Передо Егором возникло уже знакомое треугольное личико с громадными печальными глазами.

«Здравствуй, милый!» — с улыбкой окликнул его Егор, и личико отдалилось и медленно растаяло в зелени парка, словно позвало его за собой. Он послушно пересёк улицу и оказался в парковой тени. Здесь параллельно дороге в траве бежала тропинка.

Он оглянулся. «Ниссан» как раз отъехал, оставив после себя пустоту на месте поединка. Егор отряхнулся от пыли и зашагал по тропинке.

В незнакомом городе пришлось ориентироваться по сторонам света, как заведено у американцев: те даже в Нью-Йорке говорят: «Иди сначала на север от Тридцать второй улицы, а потом на восток». Солнце должно быть с правой руки, сказал Странник.

И легко шагал по дорожке вдоль парка, под сенью его дерев — старинных тёмнолистных лип.

На другой стороне улицы один рядом с другим стояли за заборами частные дома — небольшие, с маленьким вторым этажиком, и из каждого такого этажика высовывалась к улице из-под покатой крыши крошечная мансарда или балкончик с перилами — словно любопытствуя: а что там, на улице, делается? Окна украшались вырезанными из дерева узорчатыми наличниками. Как мило, думал Егор и не верил: неужто и я буду вот в таком домике жить? Было бы славно, славно...

О происшедшей только что дикой кровавой драке думать не хотелось, она произошла словно в тяжком сне, не в действительности. А та моя жизнь — неужто была действительностью?

Надо проснуться. Надо проснуться... 

Солнце по правую руку привело Странника к шоссе, с которого четверть часа назад «Ниссан» свернул в эту улочку вдоль парка. Егор решительно пересёк шоссе, довольно оживлённое в это субботнее утро, и углубился в колдобистый пыльный проулок, лишённый асфальта; солнце висело над правым плечом. Проулок вывел его — мимо длинных трёхэтажных домов постройки начала пятидесятых, за которыми виднелись неказистые дворики с классическим развешанным для сушки и бьющимся под ветром бельём — к пыльной, скверно асфальтированной площади, с несколькими автобусами; на дальней стороне площади, распуская шлейф сизого дыма, относимого ветром, стоял громоздкий, как шкаф, «Икарус» с работающим двигателем; у его дверей толпились люди с кошёлками; от приземистого здания с другого конца площади бежала тётка с держащимся за её руку хныкающим мальчишкой. Автобусная станция в маленьком городишке; типичная картина...

Солнце так приятно припекало голову! Таким приятным был тугой напор налетавшего время от времени ветра! Он оставлял после себя вздыбленную в воздух пыль, и запах пыли приятно щекотал ноздри.

Все эти непритязательные мелочи дышали чем-то уже родным.

Зоя с громким звяком поставила на блюдце пустую чашку из-под кофе. Фон Тегеле что-то спросил у неё, забыв, что она ни слова не понимает, и Зоя ответила ему свирепым, неженским, взглядом. Её широкие ноздри побелели, и холёное полное лицо словно сузилось.

— У тебя словарь русско-немецкий есть? — отрывисто спросила она, оборотясь к Епиходову.

— Русско-английский есть, — ответил Игнат Захарыч и поднялся из-за стола. Он вышел в соседнюю комнату.

— Was ist los? — спросил барон. — Was ist passiert? (Что случилось?)

— «Вас, вас»!.. Квас! Ну, чего ты пристал?! — крикнула Зоя барону. — Инглиш? Ду? Понимайт?

— Ихь? Энглиш? Шпрех ихь, натюрлихь! (Я? По-английски? Говорю, конечно).

— «Натюрлих»… цирлих-манирлих несчастный!..

Её руки дрожали. Игнат Захарыч вернулся в столовую с маленьким тёмно-синим томиком русско-английского словаря и положил его на стол перед Зоей, но она вдруг вскочила из-за стола неожиданно легко при её комплекции, схватила за рукав отвернувшегося от неё Игнат Захарыча, направившегося было к своему месту во главе стола, и, когда он недоумённо оглянулся на неё, с размахом закатила ему тяжкую пощёчину.

— Да ты сдурела! — вскричал Игнат Захарыч, схватив её за запястья обеих рук. — Ты!.. 

Он не успел договорить, когда в безуспешном извиве вырывающаяся из его рук Зоя плюнула ему в лицо. Барон вскочил, опрокинув стул... 

Игнат Захарыч отпустил женщину и тяжело плюхнулся на свой стул. Он обтёр мясистый нос и щёки платком. Лик его был страшен. Барон что-то лепетал. Зоя схватила словарь со стола, лихорадочно полистала его и, найдя слово, ткнула его ногтём и показала фон Тегеле.

— Видал? Ну?!. 

— Резигнейшн?! (Отставка?!) — завопил немец дискантом и схватил себя за виски. — Nehmen Sie Abschied?! Doch alle Papiere sind auf Ihr Nahme aufgemacht! Das ist doch Wahnsinn! (Вы что, уходите в отставку?! Но все бумаги сделаны на ваше имя! Это же безумие!)

— Уходите отсюда! — отчеканил Игнат Захарыч ясным голосом и вдруг взвизгнул:  — Бр-р-рысь!  

— Но ведь так не решаются вопросы, Захарыч! — простонала Зоя и подсела к нему на соседний стул, заглядывая в глаза. Сложив руки под грудями, она подалась в нему через угол стола. — Какая там отставка, к чертям собачьим! Ведь городу твоему миллионы потекут в бюджет, две сотни рабочих мест, новое производство откроется! Что ты в эту башню рогом упёрся!.. Ну, извини меня, ну, дура я, истеричка, ну сорвалась, ну обидно же, в самом деле — на ровном месте, когда уже всё подготовлено, смонтировано, и — рраз! Нá тебе! «В отставку!» Деньжищи-то какие непреподъёмные!.. Сказочные!.. Ведь сам  господь бог распорядился и нам площадку расчистил... Ну... ну хочешь, я тебя поцелую, ну... что хочешь, говори, всё сделаю! — Она, оглянувшись на фон Тегеле, почему-то перешла на шёпот: — Чего хочешь, ну? Игнатик, душенька... Хочешь меня? Хочешь? Бери. Игнатик, твори со мной, что душеньке твоей вздумается, я слова поперёк не скажу, ну?.. я твоя... вся, Игнатик... с головы до ног... Только дело же сварганим, а?.. Ну что ж ты такое дело, такие деньги — и Фомину перекидываешь? Вся слава, все гонорарии ему уйдут ведь... Триста тыщь баксов, Игнатик! Столько мутили, столько строили эту схему — и коту под хвост, да?..

Мэр сидел громоздкой горой, молчал, сопел, глядел в сторону. Зоя, не отрывая от него взгляда, на ощупь нашла рукой словарь на столе, потом листала, торопливо выискивая глазами нужные слова и шевеля губами, и, наконец, сказала отрывисто барону: «Ве муст спеак приватели». Барон с напрягшимся лицом подумал, постепенно понял, что она хотела сказать, молча повернулся и ушёл, ступая зачем-то осторожно, словно по льду. Стукнула входная дверь.

— Ну, Игнатик? — прошептала Зоя. — Где у тебя спальня?.. 

Игнат Захарыч встал во весь громадный рост, навис глыбой над женщиной, которая, при всех своих статях, вдруг сжалась пред ним воробышком.

Он покачал головой и проговорил тяжело, с гримасой, преодолевая невесть откуда взявшуюся одышку:

— Пшла вон отсюда!

Думаю, что когда разыгралась в доме Епиходова только что мною представленная сцена, Егор, выйдя на Покровскую площадь, смешался с толпой и околачивался у многочисленных и разноцветных парусиновых палаток, где торговали галантереей, одёжками, слесарным инструментом, сантехникой, обувью, постельным и нижним бельём и бижутерией. Живой, тёплый, неистребимый человеческий мир! Вот она, Русь!

Он прислушивался невольно к разговорам, улавливал обрывки фраз; говорили (кроме обывательского и понятного только разговаривающим) о вчерашней несусветной грозе, о шаровых молниях, о Хроме, которого, как он уже знал со вчерашнего вечера, сожгли, и о каком-то Фомине, и о разрушенной Башне. Напряжённое, свежее возбуждение чувствовалось в атмосфере — в тоне этих словечек и обрывков разговоров, во взглядах. Что-то лихорадочное, электрическое носилось в воздухе.