Но отец не вернулся, и Алексей не видел его более десяти лет, пока однажды, уже во время своих пэтэушных каникул тайком от матери не съездил к нему и бабушке Устинье в Большую Устиновку.

   Зато вместо отца в их казарменной комнате стал появляться Иосиф Арсеньевич. Мать в такие дни рано укладывала Алёшу спать за ширмой, которую устроил ещё отец, а сами они с Иосифом Арсеньевичем долго сидели за столом, пили вино и водку и о чём-то полушёпотом разговаривали.

  Под этот их шёпот, иногда прерываемый заливистым смехом матери и глухим погогатыванием Иосифа Арсеньевича Алёша и засыпал. Когда же мать будила его утром, чтоб вести в садик, Алёша обнаруживал, что Иосиф Арсеньевич домой, оказывается, не ушёл, а стоял возле зеркала и брился, только не так, как отец, маленькой блестящей бритвой на тоненькой ножке, которая называется безопасной, а электрической, которая громко, будто шмель иди пчела жужжала.

       - Ты почему не здороваешься с дядей Иосифом?! - строго спрашивала Алёшу мать, когда он появлялся из-за ширмы.

       - Здрасте! - робко говорил Алёша, но близко к Иосифу Арсеньевичу не подходил, хотя тот всегда и протягивал ему руку, чтоб поздороваться по-настоящему, как здороваются взрослые мужчины.

   Но именно этой руки Алёша больше всего робел и боялся: в ладони она была короткопалой и очень толстой, будто опухшей, а от запястья и до самого плеча (и плечи тоже) по-медвежьи заросшая густыми рыжеватыми волосами.

        - Ничего, привыкнет, - успокаивала Иосифа Арсеньевича мать, когда тот, не дождавшись Алёшиной хрупкой с длинными гибкими пальцами ладошки (мать, глядя на эти его пальчики, не раз предсказывала: «Быть ему хирургом», а отец, возражая ей, говорил: «Лучше бы музыкантом, пианистом или скрипачом»), угрюмо отворачивался к зеркалу и продолжал бриться с особой какой-то тщательностью и вниманием, туго натягивая на толстых щеках сиренево-красную кожу.

   Потом, наскоро попив чаю, Иосиф Арсеньевич уходил. Правда, всегда с какой-то непонятной Алёше тайной предосторожностью. С увесистым портфелем в руке он застывал на изготовке возле двери. Мать чуть приоткрывала её, выглядывала в коридор и, удостоверившись, что там никого нет, подавала Иосифу Арсеньевичу знак:

        - Давай!

  Тот торопливо чмокал мать в щёку, пониже надвигал на лоб шляпу и, переваливаясь, будто Винни-Пух со стоны на сторону, неожиданно проворным шагом в несколько секунд одолевал коридор. На улице он на их дом-казарму и на их окошко никогда не оглядывался, а ещё более проворным шагом перебегал асфальт и скрывался в зарослях колючей жёлтой акации, которая росла вдоль дороги.

   Мать, наблюдая в окошко за всеми этими смешными похожими на детскую игру в догонялки перебежками Иосифа Арсеньевича, весело усмехалась и начинала собирать Алёшу в детский садик. Он, как мог, помогал ей: самостоятельно надевал рубашку и курточку, обувал ботинки- матери оставалось лишь завязать шнурки, да застегнуть на курточке молнии.

         - Молодец! - всегда хвалила она Алёшу за такую самостоятельность.

  Он радовался материной похвале, брал её за руку, и они, никого не таясь и ни от кого не скрываясь, выходили из дому. Рука у матери была тёплой, сильной и очень красивой: с длинными похожими на совочки-лопаточки ногтями, иногда покрашенными красным, а иногда перламутровым лаком. На многих пальцах у матери были перстни и колечки, золотые и серебряные с разноцветными (мать говорила - очень дорогими) камушками. Алёше больше всего нравилось золотое тоненькое колечко, которое словно пряталось на безымянном пальце правой материной руки под жёлто-горячим янтарным перстеньком.

    Ещё с самых первых дней, когда Алёша только начал ходить в садик, он очень любил по дороге потихоньку вертеть это колечко, а чтоб мать не ругалась за баловство, спрашивал:

         - А почему безымянный палец называется безымянным?

         - Потому, что у него нет имени,- не очень задумываясь над Алёшиным вопросом, отвечала мать (некогда ей было в утренней спешке задумываться над подобными вопросами) и покрепче сжимала Алёшину руку, будто специально затем, чтоб колечко застопорилось и не могло сдвинуться с места.

           - Как это - нет?! - все-таки пробовал провернуть его Алёша. - А «безымянный»?

           - Ну, ты у меня и дока, - начинала смеяться мать и ослабляла руку, чтоб Алёша опять мог играться с колечком.

  Вечером мать, восхищаясь Алёшей, любила пересказывать этот разговор отцу. Тот тоже смеялся, подбрасывал Алёшу к самому потолку и говорил о нём матери:

          - Весь в тебя!

          - Да уж не в тебя!-  горделиво отвечала мать. - Он наш, пензенский кирпично-заводской, поселковый!

           - Вырастет, - в последний раз подбросив Алёшу, говорил отец, - посмотрим…

           - Ну-ну, - как-то чуточку обидно произносила мать и звала их с отцом ужинать: - Садитесь за стол, деревенские!