Как-то поздним декабрьским вечером, когда Иван уже хотел укладываться спать, а Улита пошла собрать с бечевки просохшее белье, она вернулась со словами:

      - Там Василий Иванович, учитель, просится к тебе. Только – пьяный!

      Василий Иванович был тот самый учитель литературы, защищавший Василька от нападок биологички Эльвиры Павловны, а впоследствии он нажил себе неприятностей, открыто признаваясь, что мечтал быть историком, но выбрал литературу – где «вранья поменьше». Когда у слушателей округлялись глаза от такой дерзости, Василий Иванович взмахивал рукой, словно шашкой рубил, и довершал сказанное:

      - Если Горького не брать в расчет!

      Поэтому Василий Иванович был на дурном счету у начальства и под наблюдением у КГБ, куда его (в районный центр) несколько раз вызывали «для профилактики». Время было уже не разстрельное, но еще не «застойное», сама же заволожская округа оставалась откровенным захолустьем, поэтому заменить учителя словесности в «медвежьем углу» было делом непростым.

      Педколлектив тоже Василия не любил – да и как его любить преимущественно женскому коллективу? – если нестарый еще человек проявляет преступное равнодушие к женщинам, упорствует в холостяцком образе жизни.

      Иван медленно покачал всклокоченной головой и ответил жене:

      - Пожалуй, выйду я… на воздух!

      Василий Иванович, освещенный луной, сидел на краю крылечка, привалившись к простенку худеньким плечом в потертом полупальто. Глаза его были закрыты – но тут же разкрылись, едва он заслышал шаги:

      - Приветствую, Иван Антоныч! С праздником!

      - И тебя, Василий Иваныч, взаимно. А с каким?

      - А с церковным!.. У вас ведь каждый день… какой-нибудь праздник… да совершается…

      Учитель говорил с трудом, делая вынужденные остановки.

      Иван молча признал, что за деньской суетой, в том числе и в заботах о часовне, не удосужился справиться, каких святых была сегодня память.

      Он перекрестился – и Василий Иванович, широко осклабясь, сделал то же самое. Оскал его усмешки при лунном свете показался Ивану недобрым.

      - С чем пожаловал, Василь Иваныч?

      - А… поговорить!..

      - Поздновато вроде, гостюшко дорогой! У меня спозаранку лошади, у тебя ученики.

      - Лошади… да, уважаю! Каждая лошадь… достойна уважения. Человек – не знаю.

      - За что ты человека не уважаешь, Василь Иваныч? – обреченно спросил Иван, предвидя потерянную ночь.

      - Какого? – вскинул голову Василий Иванович и хрипло разсмеялся. – Вас, Иван Антонович, уважаю!.. Тебя лошади любят, жена любит, дети любят… Пока я их учил – точно любили. Сейчас – не знаю…

      - И я тебя, Василий Иванович, уважаю! Приходи завтра, только чтоб не поздно… Приходи!.. А сейчас нам с тобой надо одно – выспаться, понимаешь?

      - Понял, не дурак! – откликнулся Василий Иванович – и захохотал. Да мы, считай, уже поговорили… Или я тебе завтра по делу нужен?

      Он стал хлопать себя по нагрудным и боковым  карманам:

      - Деньги были, ведь были деньги…

      - Да я ничего не возьму нынче! – возразил Иван. – Время нерабочее. Ты завтра все обдумай и приходи – не такой, как сегодня. А, Василь Иваныч?..

      - Утро вечера мудренее, – уклончиво ответил Василий Иванович.

      - Именно, именно! – поддержал его Иван.

      На том и разстались. Но Иван еще битый час не мог заснуть. Жалел он Василия, хорошего человека с какой-то неизъяснимой бедой внутри.

*  *  *

      Снилось всякое: какие-то люди, отношения, коллективы – все были ему давно знакомы и близки, но стоило проснуться – и никого из них он не назвал бы ни по имени, ни по занятиям – и что его с ними объединяло в жарких разговорах?..

      Иван привычно отмахнулся от словопрений с приятелями-незнакомцами и стал совершать необходимые повседневные дела.

      - Женить бы этого Василия! – сказала Улита, ставя перед мужем яичницу и пшенную кашу.

      - Как ты его женишь? – спросил Иван. – Для таких жениться – что молнию рукой поймать!

      - А ты? Ты как женился? – строго глянула Улита.

      Иван почуял грозу в обиженном голосе жены, и это означало одно: давно он ей не говорил любовных речей.

      - А я – счастливый! Я смолоду поймал свою молонью!

      Улита вспыхнула, глаза ее увлажнились… Она отвернулась к печи и загремела ухватами.

      - Детки-то наши! – всхлипнула она. – Ой далеко!.. Тут хочешь не хочешь, а Даше твоей позавидуешь!..

      Иван схватился за голову: он уже и не помнил, когда видел родных сестер!..

      - Надо повидать их… – растерянно пробормотал он. – Сестёр…

      - Дак чего… Вчера Даша тут была.

      - Была?! – обрадованно воскликнул Иван. – А вы часто видитесь? Как они там?

      - Слава Богу! Дашин Павел на грузовике шоферит у бухаловских, а Маша – сам знаешь: затворница… Но Павлик хороший сын: мать и тетку навещает, у него же колеса почитай как свои.

      - Так, погоди… Ведь ему уже должно быть годков двадцать три, так?

      - Так и есть.

      - Когда ж он женится?

      - Так про то и Даша плачется!

      - Ой беда мне с вами!

      «Да какая ж беда? – молча удивилась Улита.  – Вон  только сейчас про сестер и вспомнил…»

      - А что ты горюешь о наших-то детях? – продолжал Иван, желая отчасти и тему сменить. – Василек – он же в столицах, он, поди, ученым будет, и придется нам терпеть, когда ему заблагорассудится… А Тимоша с Антошей – как только возможно, приезжают, здесь им все родное, мы с тобой им до сих пор интересны, на Пасху были, на Новый год обещаются… Миша, слава Богу, от нас недалеко – можем и сами навестить… Нет, не надо, Уля, Бога гневить – все хорошо у нас с тобой, особливо мы с тобой сохранились, или скажешь – нет?

      Улита прижала голову Ивана к своей груди и сообщила как некую тайну:

      - Даша хочет Марию на люди вытащить, про ейный день рождения вспомнила: хочет людей позвать… Да я боюсь чего-то…

      Новость Ивана удивила. «Что-то и сам я боюсь», – признался он себе.

      Павел был тем самым ребенком, что родился от неизвестного отца посреди войны. Дарья записала его Николаевичем, а фамилия осталась за ним крепилинская, но об отце мальчишку никто не спрашивал: взрослые – из осторожности, а детвора – потому что сами росли без отцов. Вот только когда хвалились, как было принято: мой тятя – разведчик, а мой батя – артиллерист, тогда отец Павла оказывался летчиком.

       «Нехорошо живешь, Иван!» – сказал себе Крепилин. – «Родных сестер забыл!» Эта мысль лишила его покоя. Он вдруг увидел в ином свете свои хлопоты о часовне: Богу послужить хочу, а заповеди – забыл!..

      День рождения Маши приходился на ближайшую субботу, оставалось меньше недели… Странной была эта мысль – праздновать день рождения, а не именины… В Заволожье такого раньше не водилось. По частым исчезновениям Улиты Иван догадался, что в устройстве праздника она принимает живое участие.

      «Чем бы Машу порадовать?» – задумался со своей стороны Иван.