Вот и думай!..

      С того самого дня заботы посыпались как из рога изобилия, а светлую осень, подобие бабьего лета, переломило: пошли безпросветные дожди. Тут же заболел Любин Ваня: едва переступив материнский порог, свалился в жесточайшей скарлатине. Школу-интернат закрыли на карантин, а Люба то и дело стала бегать с молокофермы домой – проведать Ваню. Парню шел уже шестнадцатый год – и до сих пор он не слыл каким-то там болезненным. Теперь конюх Крепилин на время оставлял своих лошадей и ухаживал за буренками Любы, раздумывая  над обещанием бухаловского председателя (теперь уже директора) устроить автопоилки для буренушек – и ожидая, что Люба далее разскажет о Ваниной болезни.

      - Сам не смей к нему ходить! – приказала Люба. – Я – мать!.. Меня, Бог даст, не зацепит – а обоим-то зачем переть на рожон?..

      Тем временем жизнь шла своим неумолимым ходом: Василий и Маша объявили себя женихом и невестой, но Иван узнал об этом не от них, а от собственной жены.

      - Давно знаешь? – спросил он, потемнев лицом.

      - Как узнала – вот и говорю.

      Иван не ответил, только пальцы его затрясло. Он отложил дребезжавшую ложку и встал.

      - Пройтись надо.

      Непонятные дела с народом происходят, думал он, перешагивая и перепрыгивая через лужи. Ну, сестра… Будто и семьи больше нет. Все забыла баба на свете…

      Он добежал до часовни, уже готовой к освящению и терпеливо ждавшей этого часа. Звать абы какого попа  или обращаться к благочинному Укрупнику – Василий не хотел; а благомысленного и единомысленного предстояло сыскать… А тем временем – не возбраняется же здесь молиться! – и вчера и сегодня…

      Да, вот и думай! А когда думать уже поздно – впору только и молиться.

      Он вернулся в избу, снова сел за стол – и стал хлебать остывшие щи.

      - Дай подогрею!.. Или горячих добавлю! – сказала Улита, глядя на озабоченное, но все же посвежевшее лицо.

      Иван смотрел непонимающими глазами – и Улита не стала настаивать.

      День был воскресный: она поставила перед мужем сырные ватрушки и блюдечко меда, села напротив, подпирая щеку рукой, и стала смотреть как он ест.

      Больше ни слова о Маше с Василием сказано не было. Так же молча, погруженные в свои мысли, попили они чаю… Затем Иван взял свою заветную книгу, а Улита, видя это, стала пересматривать альбом с фотографиями и слушать ропот дождя по крыше.

      Через час Иван отложил свою книгу на постоянное место, протяжно вздохнул и тихо улегся на топчане, глядя не то в потолок, не то в окно. Через минуту-другую Улита убедилась, что Иван спит, – натянула поверх кофты клеенку, которой обычно накрывала летний стол во дворе, и устремилась к Маше, то бишь к Василию…

*  *  *

      Любин Ваня уже стал медленно поправляться – и все Крепилины облегченно перевели дух, как та же болесть зацепила Сережу у Нади Сопроновой. А Иван Крепилин спал воскресным сном праведника и еще не знал об этой новой беде. Однако и во сне его не покидали образы заволожских антоновчан – они каждый занимали, говоря «современным» языком, строго определенное место в Ивановой «системе координат», а мысли о них не покидали его даже во сне. Поэтому самое время разсказать о них и поразмыслить о том, кем или чем – какими обстоятельствами – определялись эти координаты.

      Любопытная вещь была в том, что между Иваном и Улитой не происходило никаких разговоров об Ивановых детях или об их матерях в том самом известном смысле, который дорог городским журналистам и психологам, а в деревне – закоренелым сплетницам. Если кого-нибудь упоминали в этом доме – то в чисто бытовом смысле: кому какая помощь вдруг понадобилась или кто из детишек заболел. Но отношение Улиты Иван при этом чутко улавливал. Так, например, родившегося у Нади Сережу она считала как бы незаконнорожденным – просто потому, что до побывки Ивана у Нади та имела прочную известность женщины безплодной: потому-де и муж не вернулся к ней с фронта. Хотя Улита ничего не имела против этого ребенка, но его рождение восприняла в какой-то мере как личное оскорбление: так не договаривались и не для того отпускала она мужа к Наде на подворье.

      Люба, прежде бывшая лучшей подругой Улиты, отошла, после рождения маленького Вани, как бы на второй план, а на первое место вышла (вдруг!) будущая бригадирша Зоя. Улита не могла знать о том, что у Ивана оставались некие особенные воспоминания о Зое; тем более не выдавал Иван жене ту нечаянную тайну, что Зоя на вершине их близости несколько раз назвала Ивана Федором, тогда как имя Ивана ни разу не слетело с ее уст… Но не кто иной как Улита посоветовала мужу передать бригадирство Зое – именно ее рекомендовать бухаловскому руководству. Оставалось только думать, что именно к Зое Улита ни капли не ревновала мужа, а почему – Бог весть.

      Эти мирные соображения… нет, скорее – ощущения… сидели глубоко в подсознании Ивана  как воспоминания минувших дней и ночей, да и не воспоминания, по правде говоря, а дремлющие сновидения – витающие, легкие, тут же забываемые, но остающиеся в нем…

      С минуту он соображал, что заставило его раскрыть глаза. Проснулся он от внезапной мысли, разом отогнавшей сновидения…

      Готовая к освящению часовня – да как он мог не задуматься об этом раньше! – должна ведь носить  определенное святое имя, но Ивану оно было неизвестно. Более того, как ни поразительно, он до сих пор об этом не удосужился даже и подумать!    

      Он встал, подошел  к столу, машинально смахнул невидимые крошки в ладонь – и далее в рот, отошел к окну и стал смотреть в слезливое окно на набрякшую осень. Доходили вести, что в городах снова стали сносить уцелевшие храмы… Это было даже более зловещим знаком, чем остров Даманский на Амуре, – намного более зловещим для Ивана. Не потому ли разные люди, помогавшие ему возстанавливать часовню, не спрашивали, какое имя она носит?.. Или просто они, как сам – чего греха таить – Иван, забыли даже думать о прежних обычаях: ну, часовня и часовня, было бы где дождь переждать!.. Нет, пожалуй, тут было правило: «меньше знаешь – крепче спишь».

      Иван задумчиво провел ладонью по отпотевшему стеклу и в ранних сумерках узнал Василия с Машей, поднимавшихся на крыльцо.

      А где же Улита? – подумалось ему…