И снова пошла обыкновенная жизнь… Надин Сережа стал поправляться, Василий и Маша съездили в Бухаловку, записались мужем и женой, стали готовить свадьбу; Иван собирался поехать в район договориться со священником – теперь уже не только для освящения  часовни. Его строгий подход к выбору клирика сменился теперь на более разсудительный: все мы грешны, священники – тоже, об этом сами в проповедях говорят, хотя они несомненные служители Господни. Освящение часовни будет нам дано по вере нашей – нашей в первую голову, и тогда уже – по добродетелям священника… Так ли? – спрашивал себя Иван. Кто я, чтобы судить?.. Не богослов, а богословствую…

      Перед тем как отправиться в дорогу, поднялся Иван на Горку. Леса еще стояли в золоте и пурпуре, но уже сквозила там и сям воздушная темнота да светили тусклым серебром разливы и вьющаяся змейка Начи. Странная, однако, штука жизнь!.. Еще только сестру замуж отдаю, а уже и дети в женихах, не заметил как и выросли – да где они?.. Нет, мы жили по-другому. Что думают на небесах, глядя на внуков, Антон с Анастасией – хорошо ли думают о родителях собственных внуков? Сердце сжалось – и расправилось, хрустальные струи потекли из Ивановых глаз, глядевших на серебряные воды. Он пристыженно оглянулся: не видит ли кто, но не было никого вокруг, один только ветер…

      Уже который день его переполняло необъяснимое чувство, которое равно можно было назвать и счастьем, и тревогой… Вбирая глазами прекрасные родные дали, он вспоминал своих святых, он думал о своих живых – и о себе многогрешном, перебирал в памяти лица однополчан – и было совестно радоваться и удивительно было так долго жить – ему, так долго ходившему под её косой, считай, еще в самом начале сознательной жизни.

      Он больше не был в Заволожьи единственным мужчиной: сыграло свою роль превращение колхоза в совхоз и прибытие в Бухаловку нескольких специалистов, из которых кое-кто облюбовал для жительства богатое водой и рыбой Заволожье. Становилось мужчинами и предвоенное поколение, вот-вот станут взрослыми мужиками дети Ивана. Пришлых, однако, он в расчет не принимал, а в отношении коренных антоновчан подсознательно ощущал себя – кем-то, чем-то, для кого и подходящего звания не находилось.

      Улита иной раз называла его «государь мой» – но это было скорее лаской с ее стороны. В то же время Иван чувствовал и самостоятельную правду в ее словах – хотя в этом не было ни малейшего признака власти, а что-то совсем иное.

      Ощущал он себя патриархом этих мест и здешнего народа – но если бы вдруг его так назвали, он бы не понял: для него это слово было чисто церковным титулом. Он пришел бы в небывалое смущение, хотя жил он теперь, и в самом деле, не как все: среди людей, но в некотором смысле всегда оставаясь на Горке и оттуда созерцая ближних и всю собственную жизнь.

      Это вселяло странную радость – и в то же время тревогу, порой вызывало угрызения совести, которые Иван заглушал работой и разъездами.

      Поднимаясь на крыльцо избы, он услыхал взволнованный шум передвигаемых Улитой горшков и казанков. «Щас будет…» – неопределенно подумалось ему.

      Улита была в верхней одежде, сама только что вошла – и ворошила посуду неизвестно зачем. Глаза ее виновато улыбнулись Ивану – и она стала снимать пальто.

      - Вань, к тебе Даша хочет зайти…

      - Ко мне или к нам? – удивился Иван.

      - Ну… Она хочет… вроде исповедаться…

      - Вот те на! – скорее подумалось, чем прозвучало у Ивана. Но удивился он несильно: между Дашей и родней все эти годы оставалась важная недосказанность.

      - А ты уже знаешь?

      - Она сама тебе расскажет.

      - Когда?

      - Щас… – Улита снова стала одеваться.

      Иван понял, что сегодня никуда не поедет – и повесил куртку на крюк.

*  *  *

      …Военком майор Север, как и прочие власти N-ского района, со дня на день ожидали приказа об эвакуации, хотя фронт больше не катился к ним с той пугающей скоростью, что заставила их месяц назад сжигать или закапывать свои архивы. Уничтожение бумаг продолжалось, но теперь это оформлялось как следует – «актировалось» и подписывалось «ответственными лицами».

      Майор был тридцатипятилетний крепыш неопределенной внешности, чьей единственной приметой была буйная шевелюра, которую Север еженедельно нещадно подстригал ради стандартного размера фуражки. Жену и дочерей майор уже отправил к родителям в Сталинабад и поэтому был свободен в выборе крайних действий по сохранению собственной жизни: возможность плена он не исключал. Исключалось только обсуждение этой темы с кем бы то ни было. Чтобы оставаться вне подозрений, он водил дружбу с майором НКВД Чепелем – орденоносцем и потомственным большевиком. Вместе они и планировали отправиться на охоту, чтобы завалить лося или набить мешок утками в подкрепление к советскому пайку. Но Чепелю пришлось внезапно сорваться «на место» по особо важному доносу, и он отправил Севера ехать «без прикрытия НКВД».

      - Половина дичи – тебе, половина добычи мне, честно! – пообещал Север то, в чем Чепель даже не сомневался.

      Отправились вдвоем с шофером – мала компания, рискованно, но уж такое было время.

      «Улетели утки – или еще нет?» – ломал голову Север, глядя на иней, серебривший траву. Спрашивать водителя было безполезно – тот тоже был из городских. Проведя в лесу более шести часов и не встретив никакой дичи, злой как черт, майор велел свернуть «в сторону, где пониже – не утку, так выдру хоть подстрелю».

      Водитель покачал головой:

      - Без собаки? Нечего и думать, товарищ майор!

      - А ты что – охотник?

      - Так это же ясно! Кто вам дичь таскать будет?

      - А ты на что?! – озверел Север, поняв свой промах.

      Он приказал поворачивать домой, пока не стемнело, а дорога еще была узнаваема. Сомнение стало закрадываться в его голову: без «прикрытия НКВД» ни он, ни его водитель не могли ориентироваться уверенно. Это Чепеля черти носят по всему району, а Север – сидячий работник.

      «Вай, вай», – сказал себе майор, боясь уже повысить голос на водителя. Так они ехали с полчаса по проселку, пока не увидали слабый огонь в окошке.

      - Это что за место? – спросил майор.

      - Должно быть, Торопша какая-то… – в голосе водителя не было уверенности.

      - Карте надо верить! – отрезал майор.

      - Если мы сами не дали маху…

      - Это кто такие «мы»? – грозно спросил майор.

      - Виноват, товарищ майор! Это я сам.

      - Иди в разведку! – велел Север.

      Оставшись в «эмке», он снял с предохранителя свой «ТТ».

      - В избе одна деваха и корова, товарищ майор! – доложил очень скоро водитель. – А село называется, гм… Заволожье…

      - Ах ты, гад! – сказал майор задрожавшим от гнева голосом. И скомандовал: – Ночуем!

      К своему возмущению увидев, что шофер идет следом, он резко развернулся:

      - Куда?! В машину, назад!

*  *  *

      - Так он в избу и не пустил его, – сказала Даша. – Я сама в машину молока и лепех принесла. А в избе, сам понимаешь, он как император…

      - А почему ты одна была? – спросил Иван.

      - Маша в бригаде осталась картошку перебирать, а мне надо было буренку подоить!  – со слезой в голосе, переживая заново прошлое,  ответила Даша.

      - А мама?

      - Так ее же увезли на рытье окопов!..

      - Неведомы нам пути Господни! – сказал Иван, чтобы успокоить сестру – и успокоились оба: Дарья уткнулась Ивану в грудь заплаканным лицом.

      - Что он пишет-то, твой Павел?

      - Уже кандидат в районные депутаты, – усмехнулась Даша не без гордости.

      - Считай, что депутат, – махнул рукой Иван. Помолчав и пожевав губами, он обронил:

      - Видел я этого Севера… Нас, фронтовиков, собирали, а он выступал – как бывший военком, значит… от совета ветеранов…

      Больше он ничего не сказал, щадя чувства сестры. Этот Север, уже полковник в отставке, предлагал Ивану орден Отечественной войны – «как вы раненный не раз, а при одной медали… это можно устроить…» – и как-то выжидательно смотрел тогда на Ивана. Но Иван его не понял и пропустил это мимо ушей.

      Зато теперь он выжидательно смотрел на Дашу: что она скажет? Все ли сказала? Он чувствовал, что не все…

      - А как он… вообще?

      - Ты чо?.. – с возмущением в голосе вспыхнула Дарья. – Вот шофер у него пригожий был парнишка. Так он в избу его не пустил – а утром стал его бить!.. Что тот согревался мотором, понимаешь?

      - Это нам попущение, Даша! Это мы сами виноваты.

      - Ой, батюшка, ты скажешь… Чем тот парнишка виноват? Тем, что я бы его полюбила?

      «Не поняла меня Даша. – Сказал себе Иван. – В другой, стало быть, раз…»