Дальнейшая жизнь была полна самых разных событий, но с каждым годом Ивану казалось, что время как-то замедляется, а итоги любого года, несмотря на это, все больше ошеломляли.

      Была одна хорошая новость: родилась девочка у Василия с Машей, притом и Маша уцелела – оправилась и даже разцвела. Назвали дочку Настей. Когда грянула афганская война, шел Насте тринадцатый год. К той поре уже был капитаном-вертолетчиком Иван Илларионович Крепилин – выросший у Ивана с Улитой сын Галины. Он приезжал в краткий отпуск по ранению, разсказывал о кишлаках, горах и маковых плантациях. Был тогда холост – и погиб холостым. Похоронили его не на погосте заволожцев, а под обелиском в районном центре. Только через шесть лет добился Иван разрешения установить в ногах у сына деревянный крест.

      Так пошел счет утратам.

      Жили теперь заволожцы в Бухаловке – трехэтажном поселке, коренные жители которого не гнушались посылать друг друга на три этажа. Заволожцы постарше льнули друг к другу, а переимчивая молодежь освоилась быстро.

      Зоя с сыном уехала на целину в Казахстан. Там же в непонятной роли подвизался Дашин Пашка, не казавший носа в родные места. В разгар горбачевской перетирки он вдруг заявился, привез матери махровое полотенце и заявил, что «русским скоро хана».

      - Спасибо, сынок! – прижала Дарья полотенце к щеке. Она больше любила свои домотканые, грубого льна…

      - А то! – ухмыльнулся Мишка. – Это же страшный дефицит!

      Побыв три дня, он укатил в Москву, где, по его словам, у него «намечались перспективы». Больше не было о нем ни слуху, ни духу.

      Горбачев без конца озадачивал: всё, что не запрещено, – то разрешено; «рынок был всегда – даже в Древнем Риме, значит и нам невредно»; примат международного права над внутренним национальным… Последняя мудрость была как-то по-особому подозрительна, примешиваясь к поговорке приснопамятной биологички Эльвиры Павловны о происхождении человека «от приматов».

      Когда Горби убежал в Крым, всем раздав поручения, и произошло то, чего им хотелось, Василий сказал Ивану:

      - Я так и знал: несдобровать стране, если она отказалась от собственного имени!

      Иван молча смотрел на него, и Василий решил снова пояснить:

      - СССР, понимаешь? Тут же нет ни одного имени собственного.

      Иван кивнул. К той поре он уже освоился в роли ктитора, каждый год видался с игуменом Игнатием, а народ в часовню приходил из далекой неинтересной Бухаловки – стоило им прослышать, что «Иван службу дает». Приходили, по большей части, свои заволожцы, но и парочка полупропащих бухаловцев обычно прибивалась: не одни, так другие.

      Гнедка удалось отвоевать от живодерни: директор к прошлому Дню Победы оформил премию фронтовику Крепилину в виде списанной по возрасту лошади – мерина по кличке Гнедко.

      К той поре, когда все дети оказались разсеяны по городам, в соответствии с образованием-разпределением, время в Заволжьи и в Бухаловке остановилось. Теперь оставалось только думать-вспоминать – и размышлять с Василием, у которого тоже дочка упорхнула и теперь кончала в Москве консерваторию, чтобы стать певицей. Василий сомневался в том, что это будет ей верный хлеб. «Что с деревней будет, окаянные?» – думал в тоске фронтовик. О том же думала Улита – но боялись говорить об этом, душу бередить.

      Улита стала уже плоха. В ней с трудом угадывалась прежняя стать и былое великолепие, но благословенная память держала перед взором Ивана нетускнеющий образ Улиты.

      - Солнышко-сударыня! – окликал ее Иван.

      - Государь мой! – отвечала жена, кладя голову ему на плечо.

      «Хорошо мы прожили!» – отрешенно глядя в окно, думал Иван, и слезы наворачивались от сострадания жене: в том, что дети их покинули, была и его вина; впрочем, воля Божья.

      В одну из таких минут он признался жене, что желал бы постричься в монахи, если бы это стало возможным.

      - Батюшки! – всплеснула руками Улита, переменившись в лице.

      - Но, Улитушка, в монастырь я не уйду! – поспешил успокоить ее Иван. – Мы и так в целомудрии живем, а отец Игнатий говорит, что возможно и монашество «в мiру». Будем знать об этом только ты да я… и, конечно, игумен Игнатий. А останусь я там, где мы есть!

      - Делай, как знаешь, Ваня! Но тебя уж обнять-то мне будет нельзя-а…

      - Можно, можно. А с какими мыслями, душа моя, ты меня обнимаешь? Не со срамными же!

      - Откуда я знаю? Вспоминаю нас с тобой…

      - В том не было греха и не будет! Мы и целоваться можем!

      Он троекратно поцеловал жену в щеки.

      - Что-то сердце… – охнула Улита и слабеющей рукой показала ему, где взять лекарство.

      Доведя жену до кровати, он накапал ей валокордина и сел рядом, не выпуская ее руки из своей.

      «Поразсеялись все! Никто к матери с отцом не рвется… Они не нам должны, не нам дадут и свой ответ!»

      Первенец Василек был единственный, кто жил не столь уж далеко. Раз или два его портрет был напечатан в областной газете, где его назвали заслуженным мелиоратором, и в Бухаловку он звонил нередко, передавая привет родителям, а в Заволожье писал письма.

За письмами Иван ездил в Бухаловку с Гнедком, а то порой их приносили в часовню.

      Приезжал Василек и с семьей: с женой Ириной Анатольевной, с Анютой и с Антошкой. Невестка была добрая, а дети были просто любимейшие, роднейшие внуки. Анюта и Антошка, взрослейте – понемножку!

      Тимофей из армии вернулся нездоровым, живет в Бухаловке с женой и сыном-пятиклассником, но жена, по слухам, ему изменяет, а он потихонечку пьет, но с сыном, слава Богу, у отца союз и любовь.

      - Тимоша, – сказал ему Иван в часовне в прошлом году, – самое поганое, чего я боюсь и как бы ты с сыном этого не сделал… Не приучи его к рюмке!

      - Отец, ты чо! Я сам завязать хочу! И он меня об этом просит.

      - И я прошу!

      - Но жена перед глазами!

      - У всех тяготы, Тимофей! Укрепи тя Господь! И женщины – не всё в этой жизни.

      Тимофей странно посмотрел на отца.

      - А наша мать, в твоей жизни, – не всё?..

      - Таких, как наша мать, на свете больше нету!

      «А я чем хуже?» – говорила набыченная шея Тимофея.

      - Сделай жене еще ребенка!

      - Не может она больше! Потому и сорвалась!

      «Эх грехи наши тяжкие!» – сверкнуло в голове у Ивана. И что тут скажешь? Крепиться надо, сын, крепиться…

      Антон – в соседней области заведует гаражом. Прогресс – если сравнивать с отцовой конюшней. До сих пор не женат, следуя дурацкому обычаю называть сожительство «гражданским браком». Далековато забрался, такой дороги Гнедко и не выдержит. А надо ехать – обнять, прочувствовать слезу, повразумлять, поразсуждать… Может, ему собственную жизнь отца поразсказать? Авось не высмеет… А может выйти и польза. Они же нас не помнят и не знают – спасибо академику Заславской и «родным партии с правительством».

      Михаил – тот аж в Москве, аспирант… или кандидат?.. Астрофизику выбрал, чем сильно отца огорчил. Даже спутники – нужнее, чем дежурства под телескопом: чесание репы – так или не так образовалась вселенная. Взорвалась – или пухла на дрожжах. Его все это здорово тешит: даже родителям пишет, что вселенная разбегается, что ж вы детям своим удивляетесь? Или – прав или не прав Эйнштейн? Видел его Иван – на фотографии с высунутым языком, что Михаил как раз и прислал… «Тоже мне – родственничка нашел!.. Сразу видать мошенника. Новый Дарвин, только шире загребает. Но нам дети не принадлежат: умнеют, богатея собственными шишками и синяками. Предчувствую, что он Творца признáет, когда будет сам уже седой и похож на гриб-дождевик: прикорнувший под листом профессор телескопических наук…»

      А есть еще Пашка – Дарьин. Вот несчастная сестра! Привез ей этот поганец махровое полотенце – краденое, небось. Больше ничем не отметился. А ведь нашу фамилию носит проходимец! И сукиным сыном – тоже ведь его не назовешь!..

      - А что в нашей жизни – всё?.. – спросил его тогда Тимофей.

      - Зачем-то нас призвал в этот мiръ Господь!.. – задумчиво проговорил Иван. – И мы всю жизнь должны его об этом спрашивать и  переспрашивать.