За две недели до пострига игумен Игнатий привез Ивану несколько отпечатанных типографским способом листочков – «Чин внимания себе для живущаго посреди мiра», труд святителя Игнатия Брянчанинова.

      - Быть монахом в мiру – подвиг непростой, брат! Внимай себе, никогда не забывайся… Да тут все сказано!

      - Когда пóстриг, отче игумене?

      - Экий нетерпеливый. Себе лучше внимай! Сразу видно: вот этого – не читал!... (Он прикоснулся к листочкам, которые привез.)  Мы – не греки, это у них игумен постригает сам, самостоятельно. А я должен получить благословение вышестоящего.

      - У благочинного?..

      - У епископа, которому приношу послушание.

      - А он должен меня видеть?

      - Если слишком заинтересуется, то да.

      - Пусть он лучше вам поверит, отче!

      - Так оно, скорее всего, и будет.

      Святитель Игнатий, автор привезенного наставления, был Ивану известен, поэтому он с нетерпением дожидался, когда можно будет прочесть его наедине. Текст послания показался ему строже иных трудов святителя: строже и суше, без ценимого Иваном красноречия. И то сказать: это же инструкция, хоть и духовная, – что делать, чего не делать, как и почему. Впрочем, как и почему, – должен был решать, скорее, сам Иван.

      «Страх Божий пусть превозможет на весах сердца все прочие ощущения…» Что это – страх Божий? Это не богобоязнь, не страх Бога, который – Любовь. Это страх греха перед Богом – который Любовь. Вот что помни, Иван!» – сказал он себе как бы голосом Улиты.

В последнее время он любил это делать. Ее голос так уже был привычен его сердечному слуху, что вызвать этот голос – то ли в памяти, то ли в мозгу – для Ивана не составляло никакого усилия.

      А Улита все более слабела. Иван со страхом просыпался среди ночи и вслушивался в ее дыхание. Да, нам уже за семьдесят, длинная, длинная жизнь – а играла недолго! Разве можно представить ее без Улиты? А ведь когда-то не мог ее представить без матери-отца…

      Постриг Ивана состоялся в мае, осенью Ельцин разстрелял Верховный Совет, чьи-то непойманные снайперы – две тысячи людей на улице (письмо Михаила-астрофизика), а через три недели умерла Улита. За пять дней до ее кончины Иван разослал телеграммы: «Мать очень плоха приезжайте». Опоздал только Михаил, увлеченный подготовкой ко вспышкам на Солнце. Приехал, чтобы увидать могилу.

      «Что он чувствует?» – думал Иван, наблюдая за своим младшим и стараясь не разрыдаться. Может, он еще не понял, не прочувствовал? Потом это все равно наступит… Или он весь уже среди звезд – которые, как и мы, только часть видимого грубого мира: мы и звезды – одинаково – пленники по одну и ту же сторону тверди небесной, ее не перейти, пока нет на то разрешения.

      Эти мысли испугали Ивана своей необычностью – «не схожу ли с ума?» – они отвлекли его, но Михаил, обернувшись, увидел слезы на глазах отца – бросился к нему, обнял и заплакал, как сорок лет назад. Пробыв два дня, Михаил засобирался в Москву. Они прожили рядом друг с другом это время – каждый в своем мире, переживая случившееся порознь и по-разному думая о будущем.

      - А ты, Миша, где был 3-4 октября?

      - В обсерватории. Это далеко от Москвы.

      - И что думаешь?

      - Пока не знаю.

      - Мог бы уже знать. Взрослый мужик.

      - А знаешь, отец, в городах взрослых-то меньше… Я на себе это чувствую. Здесь бы я давно женился. А там – таскаюсь с дочкой своего профессора, сам – кандидат наук, ни в чем, кроме астрофизики, не смыслю, и все, что здесь умел, уже делать разучился… Я уже другой, папа!

      Последнее слово он произнес нарочито – и оно резануло по сердцу Ивана. В Заволожьи так не говорили.

      «Бог тебе судья!» – подумал Иван.

      - Завтра воскресенье, Миша. Останься, сходим в часовню. Там после молитвы Василий Иваныч слово скажет.

      - Отец, что ваше с Василием слово против БТР? И что особенного может сказать Василий Иванович?

      - Василий Иванович – может. Он такие вещи откапывает!..

      - Я тоже вещи откапываю. Потом о них в Лондоне журналы пишут.

      - Ну?! Вот видишь, Крепилины чего могут! А ты в отце сомневаешься, да в друге его. Он тебе тоже не чужой.

      - Я знаю. И о расстреле парламента – знаю. Но что ты хочешь?.. Вошли они впоперек международному праву – а оно, как мы знаем, выше национального…

      - …ты… ты… – Иван хватал ртом воздух и медленно валился набок. Михаил подхватил его и опустил на кровать. Глазами, торчащими из орбит, Иван глядел в неведомое и неузнаваемое, изо рта вырывался розовый пар… Таким увидел его младший сын в эту минуту.

      Михаил запряг Гнедка в телегу – вспомнилось-таки! – уложил отца на подушки, укрыл одеялом и отвез в Бухаловку. Отец трясся в телеге молча, голова его моталась из стороны в сторону, а Михаил боялся заговорить с ним.

                                                             *   *   *

      У Ивана определили микроинсульт. Всё же через сутки он встал и начал свой инсульт разхаживать и разговаривать. Речь наладилась раньше, а левая нога еще волочилась, хотя к отъезду Михаила – уже не так заметно.

      - Это меня телега разтрясла, спасибо Мише! – говорил он, еще запинаясь.

      «Как же я буду перед людьми говорить? А?.. А как Бог даст!»

      Больше к международному праву они не возвращались: Михаил, скорей всего, забыл; Ивану не хотелось.