Вода на рейде порта Хайфон, невдалеке от устья реки Куа Нам (Красная Река) была тяжёлая тёмно-серого с голубоватым отливом цвета. Над морем был штиль, – и от абсолютного безветрия поверхность моря была так покойна, что казалась металлической. Таким же металлическим было и низкое небо.

          Плоский берег с одной стороны отделял море от неба тёмно-зелёной, почти что – чёрной, полосой мангровых зарослей. С другой – море и небо почти сливались друг с другом по линии горизонта, но металлический внутренний блеск моря – был темнее и плотнее небесного цвета. Тем они и разлучались.

          По всему окоёму – то там, то сям, плавно скользили утлые лодчонки – мы называли их джонками – с ребристыми светло-коричневыми парусами. Днём джонки держались вдали от судна, и неизвестно было, чем люди на них были заняты.

          – Ловят рыбу! – Думали мы. – Или морских змей…

          Змеи! – Они одни только и нарушали тишь да гладь металлического покоя, время от времени выныривая в разных местах преувеличенными поплавками от неведомых удочек.

Крючкообразные силуэты их, возникающие внезапно из плотной серой непрозрачной глубины, пугали неожиданностью своего появления. Мелкие плавные циркульно точные круги колыбали тяжёлую поверхность и сходили на нет, погашенные равнодушным упокоением моря.

          Змея, глотнув воздуха, бесшумно плавала некоторое время на поверхности, а её узорчатое длинное тело, видимое под поверхностью, преломлённое игрой света воздуха и теней воды, извивалось плавно и стремительно, работая, как идеальный движитель.

9

Побыв на воздухе, сколько ей было нужно, змея ныряла, так же вдруг, как и выныривала, оставляя на поверхности маленький водоворотик, который стремительно уменьшаясь, схлопывался с тишайшим звуком, произносимым шёпотом в самое ухо, так, что дыхание касалось самых чувствительных глубин души – плам! – И поверхность вновь казалась несокрушимой, – литой.

          – Мужики, а что не купаемся? – Спросил Александр Иванович, упругий

молодой человек, модельного роста, второй радист, которого из-за молодости, некоторой доли безосновательного сверхоптимизма и жизнерадостной доверчивости звали по имени: Сашей. Не Шурой, не Шуркой, не Сашком, не Сашкой, а Сашей! На Сашеньку он не дотягивал, хотя был близко. Если бы  у него, ладилось с приёмом-передачей этих злосчастных точек-тире, то тогда да! Но у него не ладилось и радисты радиоцентров, через которые он пытался передать корреспонденцию – безжалостно гнали его вон с ключа. Начальник радиостанции заменял его, делая свою и его работу, и безнадёжно отводил взгляд, нечаянно наткнувшись на улыбчивое розовощёкое сашкино лицо. Вот он называл его исключительно Александром Ивановичем. А остальные Сашей. Саша был младше даже меня, четвёртого штурмана, до его прибытия, самого молодого из комсостава судна.

          Пожали плечами. – Купайся…

          – А что – нельзя? – Не понял Александр Иванович.

          – Почему нельзя? – Можно! – Вон  – старпом, – спроси.

          Как это бывает, змеи что-то долгонько не показывались, и Александр Иванович – Саша – недоумевал. Старпом  тоже пожал плечами, в глазах мелькнул смешок.

          – Купайся, но купаться разрешается только в пляжной одежде.

          – Жарко! – Попробовал заехать с другой стороны Саша. – А вы что не купаетесь? – Купались. – Сказал боцман. – И уже накупались. Вон только что круг вытащили. – И, сняв притрапный спасательный круг с линем, кинул его на воду.

          Круг шлёпнулся рядом с приспущенным до воды парадным трапом, притопнул на треть и, качнувшись, замер, – оранжевый на стальном, – как вплавленный.

          Действительно было жарко, кондиционер не выдерживал, и его беспрестанно чинили, без кондиционера в надстройке находиться было тяжело, немногим лучше, – но лучше! – было на воздухе. Тропическая влажность угнетала: тело, одежда, постельное бельё – всё было пропитано влагой и отвратительно липло. Даже хлеб казался влажным и – тоже!  – лип к зубам.

          – Так я искупаюсь? – Ничего не понимал Саша.

10

          – Да, сколько угодно! – Вяло воскликнули мы. И Саша помчался переодеваться. – Вскоре он выскочил из надстройки в синих плавках, во вьетнамках и в добытой у тальманши в Хайфоне конусообразной  шляпе, плетённой из рисовой соломы. Молодой, щёки кровь с молоком, с почти безволосым торсом пятиборца, белокожий житель Северной Пальмиры, недавно окончивший Ленинградскую мореходку и впервые попавший на Юга, в тропики.

          Трап приспустили пониже, посадочной площадкой до уровня воды, и Саша замелькал пятками вниз по трапу. – Внизу ждала прелесть прохладной воды.

На площадке Саша остановился и снизу вверх посмотрел на нас, стоящих вдоль фальшборта. – А здесь глубоко? – Глубоко. – А нырять с трапа можно? – Можно. – Так я ныряю?! – Чуя неладное, занервничал он. – Ныряй! – Засмеялись мы, не выдержав. – Вот как раз сейчас и ныряй!

          Прямо у трапа, может быть, в метре, из тёмно-серого небытия глубин выникла чёрная шершавая змея, с блестящей кожей, покрытой  жёлтым кольчатым узором. Тело её было длиной близко к метру, так показалось.

           Глаза у Саши округлились. – Вокруг, то там, то сям завыныривали другие змеи, занятые своими делами и не обращающие никакого внимания на замершего Сашку.

– Так вот в чём дело! – Было изображено всем сашкиным существом. – Сашка отмер и задом наперёд начал подниматься по трапу, вверх, подальше от воды, кишевшей, казалось, мерзостными гадами. – Мы веселились. – Не бойся, это съедобные змеи. – Они в воде не кусаются. – Рот боятся открыть. – Их голыми руками брать можно!

          – Вы точно купались? – Подозрительно переспросил Саша. И остановился. – Они не ядовитые? – Ядовитые! – Радостно кричали мы. – Но съедобные. – Сперва, правда голову отрубить надо, а то у неё яд в пятьдесят раз ядовитей, чем у гюрзы. Отрубить, отрезать или оторвать, на худой конец!

          – Как бы Саша кому из нас голову не оторвал. – Пробурчал боцман. И крикнул Саше. – Сашко! Ты не слушай этих оглоедов! Ныряй, они смирные.

          Саша по водевильному спустился вниз. – Смирная змея, проплывавшая мимо, зевнула, широко разинув рот, и мимоходом взглянула на Сашу. Этот её взгляд этими её глазами с их бездонными чёрными зрачками, малыми прощелинками, сквозь которые запросто можно проскользнуть на ту сторону света и этот её раззявленный рот, с торчащими загнутыми внутрь ядовитыми зубами опять парализовали Сашу. Но ненадолго. Саша задом наперёд снизу вверх быстро отступил на несколько ступеней. – Купаться, нырять, бултыхаться и плескаться ему уже явно не хотелось. – Ну, что же ты? – Откровенно хохо

11

тали мы. – Мы же – вот они – живы-здоровы! – Купаться Саша не стал и здорово на нас обижался.

          Дня через два Серёга Дригода вытащил на палубу юта одно из этих божьих созданий, нечаянно подцепив змею за бочину крепкими иголками кальмарницы во время вечерней рыбалки с кормы судна, и мы вполне близко смогли рассмотреть её.

          – Бросай удочку! – Кричали ему. – Но Серёга удочку не бросал, пытаясь, стряхнуть змею. А когда перевалил её гибкое плавное стремительное, почти двухметровое, тело через фальшборт, то испугался её кольцеобразных движений, – она старалась по-своему освободиться от иголок кальмарницы, – и, бросив удочку, позорно сбежал в надстройку.

          Следом с палубы юта сбежали все. И стояли, кто в надстройке, толпясь у двери, кто в бортовых проходах, наблюдая за тем, как извивается, скользя по палубе, красивое и опасное творение природы, случайно попавшееся на одно из хитроумных приспособлений изобретательного  человеческого ума. Время от времени природа мстит за эту изобретательность.

          Долго судили и рядили, прокусит ли змея резиновые литые сапоги! Соглашались и не соглашались. И, в конце концов, сошлись на варианте, что следует одеться в чуйку – ватную куртку, род телогрейки, с отстёгивающимся для стирки верхом, и в резиновые сапоги, а поверх натянуть штормовую робу, – прорезиновые куртку и штаны, с манжетами в рукавах и в штанинах.

          – Никакая змея – не прокусит! Случ-чё! – Решили мы и отважно приступили к Серёге. Серёга трусил и не соглашался.

          – Тогда выбросим змею вместе с удочкой! – Грозили мы, Серёге удочки было жалко, но спасать её он наотрез отказывался.

          – А что тут думать? – Сказал боцман. – Вон Сашка пусть и идёт. – Он  купался с ними. – Все засмеялись. – Ему и саблю в руки! – Послали за Сашкой.

          Тот мигом выскочил посмотреть вблизи  на невиданную им ранее зверину, но спасать серёгину удочку отказался твёрдо. Пока его уговаривали, я ушёл вниз, в раздевалку, нашёл там подходящие по размеру сапоги и робу-штормовку, и переоделся.

***

          В детстве мы ходили босиком не потому, что не было что одеть на ноги, просто было удобнее, в случае дождя не несёшь сандалеты в руках, а смело шлёпаешь по размякшему чернозёму, не разбирая дороги, и – руки свободны!

12

          Сначала мы пошли в Избушки, – лес с большим двухвостым прудом. Искупались, прошли через лес в панский старинный сад, саженный ещё при графине Паниной, пановавшей в наших краях,  он и посейчас, наверное, носит название Панского. Сад был почти кругом окружён лесом, там уже поспели ранние сливы, мы нарвали и наелись слив. А уже потом только перешли поле, прошли мимо Редкодуба, – лиственного леса, в основном дубняка, и по опушке начали спускаться вниз через пологий безымянный яр, на другом склоне которого была бакша, так в моей родной стороне на южно-русском говоре называют бахчу, баштан. Была пора созревания арбузов, и мы проделали длинный путь, чтобы попросить арбузов, которые у нас назывались кавунами, и, если сторож окажется добрым, то может быть удастся выпросить и по кавуну домой.

          Старшему среди нас было, может быть, лет тринадцать. Мне – шесть. Я поотстал  и побежал, догоняя других – нас было человек пять. Я побежал и, видимо, потревожил дремлющую гадюку. Она метнулась, атакуя, мне показалось, ковыльные кусты полыхнули серым продолговатым пламенем, и я одновременно услышал её характерное шипенье, увидел её стремительный мах всем телом, вокруг моей правой ноги, почувствовал шершавость и прохладу её тела, и – ожог укуса! Я – заорал.

         Я запрыгал на левой ноге и, продолжая орать, стряхнул гадюку с правой. Она отлетела под куст шиповника и исчезла. – С той стороны от бахчевого куреня, рядом с которым горкой были сложены сорванные уже зрелые арбузы и стоял сторож, бежали два хлопца. Один – в кепке, чудом державшейся на его курчавой голове, а другой – мой ровесник, а может, и помладше, белоголовый, как и я, и в такой же узорной тюбетейке, только красного цвета, тогда, как у меня была – синяя.

          Старший держал в руках суковатую палку. Меня окружили, сквозь слёзы я рассказал что случилось. Ногу осмотрели. На правой пятке была припухлость светло багрового цвета, внутри был белый кружочек с двумя тёмно-красными точками – следами гадючьих зубов.

          У Васьки Пшеничного оторвали хлястик с пиджака и перетянули мне ногу,

Нога начала опухать. Искали гадюку и нашли. Её ли, не знаю. Гадюку убили. И старший поддев её на палку, показал мне. Гадюка была не очень большой. Скорее всего, это был самец – серого цвета с чёрным зигзагообразным узором по хребту и желтоватой подбрюшиной. Мёртвые глаза её были тусклы и будто бы припорошены пылью.

          Гадюку решили сжечь. Соорудили костёр и стояли вокруг и смотрели, как

тлело, дымя, скорченное огнём тело. Потом старший догадался прикрыть гадюку от нашего детского взгляда хворостом и быльём. Меня начало подташнивать, и мы пошли домой.

13

          Пошли мы домой кружным путём, почему-то так показалось короче.

Мы знали, что майские гадюки наиболее ядовитые, а был август, что смертельных случаев, от укуса гадюк почти не бывает, но это знание мало помогало. Меня тошнило, и нога немела. Идти яром вокруг до дому было ещё далеко, я прихрамывал и не наступал на всю стопу, сам не знаю почему. Товарищи окружали меня и старались помочь идти, мне это было неудобно, и я шёл сам. Меня тошнило.

          На счастье нам встретилась машина, выползающая из яра со стороны Белого Колодезя. То была отцовская молоковозка, – ГАЗ-51.  63-54 БЕА. Отец вместе с матерью, в промежутке между рейсами, ездили в Белый Колодезь навещать отцовского дедушку, моего прадеда.

          Хлопцы  кинулись наперерез, крича и размахивая руками. Я плёлся сзади.

Когда меня забрали, мне стало совсем худо, и я не очень хорошо помню дальнейшее. Отец довёз нас с матерью до хуторского медпункта, где мной занялась Татьяна Павловна, красивая спокойная женщина с тихим голосом, а сам уехал собирать на фермах, разбросанных по ярам, молоко, чтобы отвезти его на маслозавод.

          Татьяна Павловна сняла жгут, потому что оказывается жгут не нужен, яд проникает в кровь и разносится по организму, а полностью прекращать кровообращение ноги нельзя. На место укуса наложили влажную прохладную марлевую повязки и на лоб мне – смоченное холодной водой полотенце. Мать о чём-то тихо переговаривались с Татьяной Павловной, пока не подъехал к медпункту Коля Воронов на самосвале, который выделили отвезти нас с матерью в райцентровскую больницу. По дороге туда мы несколько раз останавливались, – меня тошнило, и – болела голова.

          – Как ты сынок? – Время от времени спрашивала мать, наклоняясь ко мне, и трогала прохладными губами мой лоб. У меня было сухо во рту и глаза, казалось, были припорошены пылью, но было терпимо, так что я улыбался матери, думал, что улыбаюсь, и отвечал, что мне хорошо. Мать сосредоточенно кивала и, пристально вглядываясь в меня, говорила, что мы скоро приедем. Хотелось спать, но мать не давала. – Ты, не спи, сынок! – Говорила она. – Мы уже скоро. – Коля Воронов такой же курчавый, как давеча был бахчевой хлопец, и в такой же кепке лихо брошенной на кучери, и чудом там удерживающейся,  гнал тяжёлый грузовик по грейдеру, и машину трепало и подкидывало, что-то звенело и тарахтело и позвякивало. Мотор взрёвывал. Меня тошнило, и кружилась голова. – Как ты сынок? – Наклонялась ко мне мать. – Та, не, ма. – Говорил я. – Ничего. Тилькы спать хочу.( С ударением на звук – о) – Но мать не разрешала мне спать, я не понимал, почему и закрывал глаза.

14

          В райбольнице меня везли на специальной тележке-кровати по длинному, казалось мне, коридору, мать шла рядом и держала меня за руку, потом меня переложили на высокий стол, что ли, и сверху ярко светили несколько ламп, от них, казалось мне, шёл жар, болели глаза, я закрывал их и отворачивался. Матери рядом не было. Стояли какие-то люди в белых халатах, один из них в марлевой повязке, закрывающей нижнюю часть лица, в белой шапочке и в очках с коричневой пластмассовой оправой наклонился ко мне и сказал, что всё хорошо, а будет всё замечательно, что не из-за чего так орать.

          Мне накололи обезбаливающих уколов в ногу, вокруг ножной икры, делая местную анестезию, затем сделали глубокий надрез пятки. – Я орал, не знаю почему, боли я не чувствовал. Не помню. Но орал так, что было слышно, наверное, в Каписёвке, мягко говоря, далековато от райцентровской операционной.  Мать, заплакала только тогда, когда услышала, как я заорал. Она сидела в коридорчике у операционной, слушала, как я ору и плакала. – Я видел, что она плакала, когда меня вывезли из операционной, и мать перестала плакать и снова, уже не плача,  шла рядом и держала меня за руку.

          Я ещё недели две провалялся в больнице, а потом месяц, может быть, проходил, наступая только на носочек, прихрамывал. Разрез долго не заживал, и каждый день мать перебинтовывала мне ногу и промывала плохозатягивающуюся рану в воде розовато-багрового цвета. Вид распускающейся в воде марганцовки притягивал меня своим неуловимым движением, казалось, что в алюминиевой миске расцветает необычайный живой цветок.

***

          Я переоделся в штормовую робу и вышел на палубу, по пути захватив в кладовой приборочного инвентаря обыкновенную швабру. Вооружённый шваброй я протиснулся мимо столпившихся в коридоре людей, вышел на палубу. Змея, извиваясь, передвигалась боком по диагонали к одному из швартовных кнехтов, волоча за собой серёгину удочку.

          Змея стремилась к борту, – к воде.

          Я подошёл к ней, прижал шваброй голову к палубе, наступил ногой на тело поближе к хвосту и, следя, чтобы голова змеи не выскользнула из-под швабры, высвободил кальмарницу из бьющегося извивающегося тела змеи. Затем, подталкивая шваброй, помог змее добраться до выреза фальшборта, и она проползла в него, высунулась, свесившись почти до половины, извернулась и, сорвавшись с борта, полетела вниз. Снизу послышался всплеск!

15

          Метнулась в сторону из освещённого, вывешенной за борт люстрой, круга разная рыбная мелочь и два-три розовато-багровых кальмара, но через короткое время рыба, приманутая ярким светом, вернулась и закружила в нём свой бесконечный ночной хоровод.

          Я спустился вниз, переоделся и ушёл в каюту. Никого не хотелось видеть и ничего не хотелось делать.