Моторист Орлов поднимался ко мне на мостик к трём часам, и минут двадцать мы трепались с ним за жизнь, а затем он уходил готовить завтрак для нас – ночной вахты – которой издавна было присвоено прозвище собака, за её расположение в вахтенном суточном цикле с ноля часов ночи до четырёх – утра. Вахта была действительно сонная, маревая, одному выстоять её сложно, поэтому время от времени на мостик поднимались либо механик, либо моторист, помогающие преодолеть сонливость.

          В нынешние времена на мостике стали устанавливать специальные приборы, которые реагируют на отсутствие движения в рубке. Если штурман, не одолевший накатывающей сонной мари, задрёмывал, опершись на планширь иллюминатора, этот прибор начинал орать неприятным ором по всему судну. И в спальне мирно спящего капитана, кажется, особенно неприятно и оглушительно громко для такого крошечного пространства, где помещается кровать, тумбочка и рундук для одежды. Для этого же препротивнейшего крякающего и подвизгивающего рёва места не остаётся, так что капитану приходится стремительно уступать ему место, причём в чём лёг – в том и тикай!   И останавливали этот тарарам, только суматошные хаотичные движения очнувшихся людей  и штурмана, пытающегося выскочить на крыло, чтобы объяснить всем, что-де – он не спал, а отсутствовал по надобности, ну да, хрен редьки не слаще!

.          Был сентябрь. Чёрное море баловало погодой, мы оторвались от Крымского побережья и шли курсом на мыс Калиакра, один из самых приметных мысов западного черноморского побережья.

          Везли лес-кругляк, который, по концессии, болгары добывали для себя у нас, в карельских лесах.

          – У нас на каждого болгарина уже по одному теплоходу леса. – Пошутил как-то лоцман, проводивший нас  к причалу.

          Иногда вместе с лесом мы привозили в Болгарию карельских белок. Белки умело прятались в брёвнах, а ночью вылезали из своих убежищ и деловито обследовали чуждую им территорию. Однажды мы привезли – сразу троих. Я видел, как они сбежались в маленькую стайку на штабеле брёвен, обнюхались и, почти сразу же, разбежались поодиночке.

          Я не знаю дальнейших их судеб, рядом с пристанью Тополете в Варненском озере, куда попадаешь из Чёрного моря через канал, от посёлка Казачка (Казашка) до самой Варны – поля. Лесом покрыты юго-западные берега озера и приморское побережье  у мы

36

са Галата. Там же болгары развели прекрасные сады, в один из которых мы, всем почти, экипажем, ездили как-то на сбор чрезвычайно крупной и сладкой черешни. Может быть, белки, бродяги по своей натуре, и нашли в этих лесах и садах и кров, и пищу!

          Мы стояли и мирно беседовали о способах золотодобычи в магаданской тундре. Орлов был родом из-под Магадана. Вдруг он резко обернулся и сторожко глянул назад, в тёмный иллюминатор, устроенный на кормовой переборке рулевой рубки¸ за штурманским столом, для заднего обзора. Я вздрогнул от резкого движения и, обернувшись, тоже посмотрел по направлению его взгляда.

          – Ты чего?

          – Там ходит кто-то! – Пояснил он.

          Я снова оглянулся, притушенные разноцветные подсветки приборов, технических и навигационных, создавали в рубке нереальное сумеречное освещение. В иллюминаторе было темно. Размеренный рокот Главных Двигателей ложился на сознание, и сознание отключало его от восприятия. Было тихо.

          Мы, было, вернулись к нашему разговору, но Орлов предостерегающе поднял руку и резко крутанулся назад. – Там кто-то ходит! Там есть кто-то! – Уверенно проговорил он.  – Я слышу! – Мне стало не по себе.

          – Где? – Уточнил я, так как на мостике, кроме нас, никого не было.

          – Там за иллюминатором. – Шёпотом ответил Орлов.

          Мы постояли, обернувшись, и пристально вглядываясь в тёмный иллюминатор. Я посмотрел на Орлова, белокожее лицо его выражало охотничий, что ли, азарт! Он присел и потянул меня за руку. – Присядь!

          Судно, управляемое авторулевым, самостоятельно торило свой путь в пустом спокойном море.

          Мы присели. Через несколько минут, за иллюминатором мелькнула тень!

          – Оп-па! – Только и смог сказать я шёпотом.

          Орлов коротко зыркнул на меня, приложив палец к губам. – Молчи! – Тень тёмная, горбатая двинулась вдоль иллюминатора по крыше аккумуляторного помещения в направлении борта.

          – Крыса! – Громко сказал Орлов. – Крыса, сволочь. А я думаю, кто это там ходит. Здоровенная – сволочь.

          Я перевёл дыхание. – Вообще-то англичане о животных говорят не кто, а что! – Ответил я Орлову. – Ты что ж меня пугаешь? – И запоздало удивился.  – Как ты её вообще услышал?

37

          – А я не англичанин. – Сказал Орлов и непонятно добавил. – Я – пуганный. – Ну, слух у меня обострился от испуга. Я вот стою внизу, возле кают-компании, и слышу, о чём на мостике разговаривают.

          Кают-компания располагалась двумя палубами ниже. Если бы я только что не увидел, как Орлов расслышал топот крысиных ног за переборкой, я бы ему не поверил.

          А случилось с ним вот что. Одной из подростковых забав скучноватой поселковой жизни была охота. Орлову было лет четырнадцать, он перепоясался патронташем, кинул через плечо ружьё и отправился в припоселковую тундру, зайца погонять, а может и песец подвернётся. Он проходил почти целый день, а убил только ноги. Пошёл домой.

         – Иду, – рассказывал Орлов. – Чую, вроде есть кто-то сзади. Гляну-гляну! – Никого!   – Ничего. – Я испугался, думаю, да что ж это!

          – И делаю круг влево, чтобы вернуться на свой след. Вернулся, смотрю – мама-мамочка! – росомаха, сволочь! – её следы. И на круг за мной не завернула, след в тундру кажет.

          – Я ружьё – с плеча! – Патроны – дробь мелочь! – На росомаху жаканом бы, а я сдуру попёр с мелочью.

          – Я сперва – задом-задом, – неудобно. – Развернулся и домой! – Думаю, ходу прибавлю – тут мне и конец! – Держу себя, чую, весь в пупырышках, слышу, как она стороной за мной по-за пригорками, по-за кочками, по-за кустами. Снежок под лапами у неё, мягко так – жамк-жамк! – Крадётся! То кочку зацепит, трава мёрзлая – и стукоток от неё, как в тихие  стеклянные колокольчики – Дик-лик-дик-лик! – Полушёпотом воспроизвёл Орлов звук промёрзшей травы. – И я его услышал, этот звон промёрзлой травы на тундровом кочкарнике!

          – Оглянусь, то спина мелькнёт, то уши. – И сразу к земле припадает.

          – И не то, чтобы близко, но если нападёт – не убежать. – Так до посёлка и проводила, сволочь.

          – Дома – отец, видит я – аж белый: Ты что? – Я ему, так и так: росомаха!

          – Отец – за ружьё, – до кума, кум – за ружьё. – Показывай!

          – Вышли на след – гнали-гнали! – В ночь она на круг пошла – нам в спину выйти. – Мы не рискнули, вернулись.

          – Ты, поди, на охоту больше – ни-ни? – Предположил я.

          – Почему? – Удивился Орлов, бросив на меня быстрый недоумевающий взгляд. – Со мной теперь на охоту просились. – Я иду: всё в тундре слышу. Там тишина такая. – Куропатка под снегом ворохнётся, я, как собака – в стойку!

38

          – На судне шумно, напрягаться приходится. – Сказал Орлов. Я засмеялся. Он пожал плечами и ушёл жарить картошку, любимый завтрак ночной вахты.

          Орлов ушёл, уведя за собой росомаху, крадущуюся за ним по жизни, даже

здесь в открытом море, на судне. Судно со всех сторон окутывала светлая

призрачная тьма, небо усыпанное звёздами было светлее моря. Отсвет звёзд

смягчал темноту, сгущающуюся вокруг ходовых огней и освещенных палуб

надстройки.

          Я ни минуты не сомневался, что только что жизнь свела меня с феноменом – редким, труднопостижимым явлением – способностью человека в особых условиях

выявлять заложенные в нём природой возможности подсознания, сознания и тела.

***

          Я проделал обычный ритуал, готовясь к скорой сдаче вахты, сличил показания компасов (с ударением на звук а), сделал необходимые записи и, было уже,  примостился на штурманское кресло в рулевой рубке, как вдруг почувствовал какую-то неловкость.   Между лопатками медленно потёк холодок. Было впечатление, что кто-то подкрадывается сзади с недобрыми намерениями. Я замер и медленно… медленно обернулся.

          В рубке никого не было.

          Я прошёл в штурманскую и включил над столом подсветку. Оставаться в темноте не хотелось. – Затем вернулся в рулевую и опять собрался садиться в кресло, и опять – чертовщина какая! – между лопатками похолодело!

          В рулевой и в штурманской никого не было! – Я вышел на крыло ходового мостика, обернулся и замер. – На меня из светлого сумрака смотрело!… На меня злобно смотрели четыре пары светло-жёлтых с зеленоватым отливом и каким-то несуществующим оранжево-красным отблеском глаз. У меня клацнули зубы и дрогнули ноги.  Я сделал шаг назад на подгибающихся ногах.

           – Эт-то что ещё так-к-ое? – Застряло колом во всём моём существе.

          Из темноты стали проступать очертания существ, которым глаза принадлежали. Круглые головы с торчащими рожками, кувшинообразные крупные тела, одно из них находилось на фонаре освещения фальштрубы, а три на шлюпке и шлюпбалке.

          Одно из них ворохнулось и увеличилось в размерах. – Расправило крылья. – Аух-угу! – Сказало существо. – И у меня отлегло и помягчело под сердцем. Я смог выдохнуть. – Я выдохнул и подобрал уроненную сигарету. – Существо сложило крылья и, по-птичьи

39

валко, переступило с ноги на ногу. – Филины! – Убедился я окончательно. – Филины это, чёрт, черти, филины!

***

          Многие из городских хлопцев зачастую просят родителей купить им хомяка ли, попугая ли, кошку ли. Нам – деревенским – было проще. Мы шли в окрестные лесопосадки, лески или просто в степь и брали там, что мы хотели. В степи мы забрали у степной (болотной) совы двух маленьких, ещё в рыжевато-белесом пуху, лупастеньких, голопузеньких, кривоноженьких совят.

          Сперва, конечно,  мы нашли её гнездо, голую, кое-как смягчённую кинутыми стебельками травы и белесым совиным пухом, ямку прямо в степи, при дороге на Куцый Яр, под ковыльным кустиком, в ямке уже лежали три яйца, мы не стали их трогать.

          Мы навещали гнездо и видели, как сова высиживала яйца, и мы не трогали её.

          А когда она вывела трёх совят, мы подождали ещё немного и забрали двоих. Когда мы подходили к гнезду, сова покинула его и тревожно кулёкая, волоча правое крыло, ковыляла по земле, неуклюже подпрыгивая, – притворялась раненной, убогой.      Отманивала нас от гнезда.

          Мы оставили одного совёнка мамке в утешение, но сова его покинула. – Не стала кормить! – И он погиб. – Мы закопали его неподалёку, обложили могилку дёрном и воткнули, сделанный из бурьянной былки крест. Сбогохудьствовали по незнанию.

          А тех совят, которых мы забрали домой, мы выкормили. Всё лето, почти, исправно мы ходили в степь, налавливали им ящериц и зелёных и серых. Мы шли к старым скирдам и налавливали там мышей полёвок. Всю добычу мы тащили домой, и скармливали её совятам. Те росли не по дням, а по часам.

          Оперились и пугали соседок. Они садились в домашнем саду в цветочную клумбу, мимо которой к уличной калитке бежала дорожка, и дремали, дожидаясь нас с добычей. Когда соседки по надобности проходили мимо, они таращили глаза, настарчивали ушные перья, наподобие рожек, щёлкали клювами и с негромким горловым ауханьем громко шипели по-змеиному, расправив крылья и переступая с ноги на ногу.

          Они только-только начали подлётывать.

          – Ну, ты гляди, тощь-в-тощь – чарты!(С ударением на звук ы)(Ну, точь-в-точь – черти!) – Говорила боявшаяся их тётка Санька, чуть ли не крестясь.

40         

          Соседка тётка Санька, безмужняя худощавая с лицом тронутым глубокими морщинами лёгкая и подвижная баба, видимо очень красивая в молодости – была московкой, так у нас называли женщин-потомков выходцев из Подмосковья, откуда-то из-под Волоколамска. Мужчин называли москалями. Они были носителями своеобразного диалекта русского языка.

          Совята ждали нас, и, когда мы появлялись из калитки, с радостными воплями подлётывали к нам, вцепляясь четырёхпалыми когтистыми лапами в наши одежды, а поскольку одежд летом мы носили маловато: майки, футболки и рубашки-распашонки, – то и в наши тела. Мы всё лето ходили с рваными ранами на коже рук, живота и груди.

Здорово выручал нас отец. Он, собирая молоко по степным фермам, заезжал по пути к гаврашечникам, и те отдавали ему ненужные им тушки сусликов, которых в наших краях называют гаврашками.

          Шкурки гаврашечники выделывали и отдавали в Заготконтору по пятьдесят копеек за штуку. Сусликов они – отец и сын, разъезжая на тяжёлом мотоцикле «Урал» с коляской по окрестным степным ярам и предпольям – отлавливали сотнями.

          По крайней мере, когда отец стал привозить сусликов, проблема с кормёжкой отпала, и мы редко баловали своих выкормышей живой пищей. Однако,  время от времени, всё же ходили в поход за добычей, чтобы те не теряли навыка и сумели бы, как только научатся летать, кормиться сами.

          К осени, когда мы пошли в школу, а они уже уверенно держались в воздухе, мы меньше стали проводить с ними времени. И мы, и они скучали друг без друга.

Они всё чаще улетали за добычей надолго, затем возвращались ко времени нашего возвращения из школы, встречали нас, сбиваясь на детский писк, но в один погожий денёк, к вечеру, снялись с крыши сарая и улетели  навсегда.

***

          Вот что вспомнилось мне, когда я отошёл от испуга. Я обошёл вокруг фальштрубы и на шлюпочной палубе обнаружил ещё восьмерых крупных птиц. Они уже начали осеннюю миграцию с севера на юг, и мы были им попутчики.

          И хотя слух у меня, как у Орлова, не обострился, этой ночью я окончательно избавился от страха перед темнотой. Было мне за тридцать!

          В те времена, о которых я рассказываю, в Болгарии насчитывали от ста двадцати до ста пятидесяти пар филина обыкновенного, научное  наименование, которого, на латыни – Bubo bubo.

          Вот такое бубо бубо!

41