Большая серая цапля, нахохлившись, стояла у прибрежного камыша, проросшего сквозь каменную отсыпку укрепления берегов Волго-Донского Судоходного Канала. Дело было на самом узком участке Канала, прозванного судоводителями кишкой, из-за его размеров.

          Судоводители недолюбливают этот участок, потому что преобладающие тут ветра дуют в борт, и удерживать судно на канале, в пределах судового хода, очень сложно. Следует подворачивать на ветер  и судно начинает идти носом ближе к одному берегу и ползти кормой с винто-рулевым комплексом по другому.

           – Не идёшь – а корячишься! – Ворчат судоводители.  

          Расхождение же со встречным судном или, – не дай Боже! – с баржево-буксирным составом (особенно, если баржа порожнем) превращается вообще в цирковой аттракцион.

          Так мы и шли, не шли – корячились. Носом – в правые камыши.

          Цапля при нашем приближении очнулась от сытой дрёмы, некоторое время смотрела на приближающуюся махину, нависающую над берегом, затем развела крылья, согнув ноги, оттолкнулась, подпрыгнула и взлетела.

          Полёт цапли был тяжеловат, но красив! Будучи близкой журавлиной родственницей, цапля шею свою – напряжённо вперёд не тянет, как журавель, а складывает, и голова её удобно ложится между её плеч. Это своеобразие придаёт полёту свой собственный рисунок и летящую цаплю, даже издали легко распознать.

          Цапля тоже взяла поправку на ровный нестихающий ветер и, перелетев вдоль берега Канала вперёд по ходу,  исчезла за колючим кустом светло-зелёной масляники – лоха серебристого. Я потерял её из виду.

          Когда я  вновь увидел её, она уже готовилась взлететь, увидев нас снова приближающихся к ней. Она недоумённо, показалось мне, смотрела на нас, даже, как бы, пожала плечами, перед тем, как расправить крылья. Неохотно подпрыгнула, взлетела и, мощно взмахнув несколько раз широкими крылами, спланировала по ходу вперёд и … –  уселась на берег за рыбацкими деревянными мостками.

          Когда мы приблизились, и нос судна  угрожающе навис над мостками, она издала скрипучий звук, нечто вроде: Ф-фар-р-к! Фа-а-рк! – И взлетела снова и снова, взяв поправку на ветер, спланировала по ходу вперёд, чтобы в очередной раз усесться на берег.

          – Э, – сказал я ей. – Голубушка, что ж ты такая бестолковая?

          Только, когда в пятый раз мы  потревожили её мирную послеобеденную дрёму и заставили своим приближением взлететь, цапля сделала широкий круг вправо на ветер и

42

опустилась позади судна. Усевшись, она переступила с ноги на ногу и, вытянув шею в сторону судна, снова проскрипела своё – Ф-фарк! Фа-р-р-к!

          – Эх, – горе мне с вами! – Наверное, означал её крик. – Житья от вас прямо не стало!

***

          Однажды, гораздо позже, следуя по тому же участку, но уже в обратном направлении, в рулевой рубке капитанского мостика я вспомнил и рассказал коллегам о поведении цапли. Рассказал я и о ней, о серой цапле, что знал,  и о других видах, которыми ещё, – слава Богу! – населены берега Нижнего, Среднего и Верхнего Дона.

          Ещё я рассказал о других наших пернатых соседях: мне посчастливилось увидеть ранней весной на Среднем Дону – огарь – дикую утку, больше похожую на дикого гуся, но с  пёстрым окрасом – ярко-рыжим, почти оранжевым с белыми огрехами и с чёрными маховыми перьями на крыльях.  Коллеги слушали с интересом, а младший удивился тому, что, оказывается,  на берегах живут такие крупные птицы. – Я, в свою очередь, удивился, что он их не видел. Вслух я не стал ничего говорить, а про себя подумал, что удивляться тут и нечему! Вырос человек в своём защищённом стенами домов и всевозможными видами транспорта мультфильмовском мире, а такого отца, как у меня, у него,  наверное,  не было.

          Отец работал шофёром-молоковозом. Собирал с нескольких ферм молоко в машину с цистерной и отвозил на молокозавод. Летом трижды в день. Ранним утром, в обед и вечером. Рабочий день его заканчивался поздно ночью, мы уже спали.

          – Хлопцы, поехали – Покажу гнездо дудака. – И вёз нас в степь, выезжая заранее, отклоняясь от маршрута, и я собственными глазами видел, в полынном и ковыльном душистом степном яру за Бутовым может быть, последнюю семью дроф  Белгородчины. А то, что дрофу – страуса наших степей, звали у нас дудаком и охотились на неё, помнят теперь очень немногие.

          От него я узнал, что мир вокруг занимаем не только мы, что рядом живут еноты, сурки, гаврашки, степные совы, дикие кабаны, земляные зайцы – тушканчики и таинственная ночная птица козодой, о которой говорили, что по ночам она сосёт молоко у коз. Замечательна эта птица строением: при малюсеньком клювике – широченный зев и ночным образом жизни. Она мягко и бесшумно, как сова, молниеносной тенью витает над землёй и, улавливая на уровне ультразвуков тончайший шорох от трепета крыльев, летящих навстречу насекомых, широко раскрывает зев и ловит, как в ловушку, не успевающих

43

увернуться бедных комариков, мошек, жучков, да паучков, несущихся в ночную неведомую даль на легчайших и прочнейших ниточках паутинок.

          И о множество других животных и птицах, непонятых нами по нашей лености, равнодушно вытесняемых нами и имеющих полное право упрекнуть нас, всех людей всего мира – Эх, – горе нам с вами!

           Ответить нечего.