ТРИ СОЛНЦА УМБЕРТО АСУКЕРО СУЭНЬО

Красная пыль рассеивалась и странное зрение переполняло старика Умберто. Он так и не понял - это игуана превратилась в Джони, или Джони в игуану, но меднокожий официант-индеец, неподвижно стоял в дверном проеме, и сразу за ним, там, где всегда виднелась безжизненная пустыня, сейчас светился уютный ресторанный зал с телевизорами, пальмами в кадках, официантами, несущими белые салфетки на отлете локтя и только что прибывшими марьячи, мексиканскими музыкантами, настраивающими свои гитары. А надо всем этим величественно и вожделенно возвышался сверкающий всеми своими эликсирами бар!

У старика сразу пересохло горло. Он представил, как Джони смешивает "Кубэ Либрэ"...

Голоса становились все громче, и Умберто упивался ими, он, никем не видимый, всей кожей впитывал эти огни, голоса, ликеры и ромы сверкающего бара, и только собственный кашель, слышимый со стороны, немного мешал ему. Определенно чей-то кашель мешал ему! И тройное солнце, раздирающее легкие... И глоток холодной воды наконец-то!

- Все, что время вырвало из рук, можно найти в кактусовой роще!

Новое, странное зрение перенесло его в самый центр застолья. Он увидел богато накрытый стол и все русское эмигрантское общество с сеньором Деметрио во главе, и по правую руку - Матерь Божия! - это была она! Нет, конечно, это не могла быть Мария - ведь прошло почти сорок лет, да и тогда, сорок лет назад, Мария была старше его намного. Но кто же тогда эта гостья сеньора Деметрио?! И почему она так болезненно узнаваема его новым странным зрением?

И ему пришло в голову, что вот так же, наверное, выглядела бы его душа, если бы он смог увидеть ее со стороны. Ведь душа после смерти хранит не черты ушедшего, а облик его первой любви. И хотя он еще жив, его душа несомненно уже похожа на Марию, так же, как и эта незнакомка, залетная птица. Он даже не знает, как ее зовут. Но разве он знает, как зовут его собственную душу? И разве не о своей душе писал он роман?

Может быть, он уже умер и события этого романа разворачиваются перед его взором? Но как же он умер, если все еще видит свою полуразвалившуюся хижину и кактусовую рощу невдалеке, и там, в кактусовой роще, все русское эмигрантское общество восседает за праздничным столом, накрытым белой скатертью, и незнакомка, похожая на Марию, повторяет одну и ту же фразу:

- Все, что время вырвало из рук, можно найти в кактусовой роще.

Это очень странная фраза... И это очень странное зрение, которое не позволяет Джони прикрыть дверь перед взором старика Умберто. Но разве это странное зрение является доказательством того, что он умер? Разве прежде с ним этого не случалось, когда он присутствовал сразу - везде и всегда - во всех временах и пространствах - и Пан нигде не мог укрыться от него. Этот злой гений, он танцевал на сцене Парижской Гранд Опера, он танцевал на помосте перед Эйфелевой башней, он танцевал во всех кострах инквизиции, и Умберто, святая простота, раз за разом подбрасывал пригоршни соломы в эти костры. И сколько же может продолжаться эта дурная бесконечность перерождений и воплощений?! Нет! Больше терпеть это невозможно! Итак решено! Он сам поедет навстречу Пану! Он не будет ждать его, как загипнотизированный кролик! Он поедет через океан навстречу своей судьбе, как сорок лет назад восемнадцатилетний ехал палубным пассажиром на пароходе "Шарль Телье", направлявшемся через Атлантику в Европу. Он мечтал создать свой театр, прославиться на весь мир, и наконец-то доказать этой женщине, сеньоре Марии, что он не просто маленький кубинский мальчишка, достающий из моря прекрасные раковины-рапаны для ее двухлетнего сына.

Прелестного малыша звали Николенька, и Умберто любил, протяжно выпевая "о-о-о", повторять - Нико-о-о-ленька, и еще он любил, когда Николенька вслед за взрослыми называл свою мать Мали-и-ия, не выговаривая букву "р". Это имя гораздо больше подходило женщине с волосами и глазами цвета меда. Умберто выбирал для ее сына самые причудливые ракушки, а потом вкладывал в них записки, и однажды увидел, как женщина с медовыми волосами и тетя Пилар читали его стихи в гостиной и смеялись. Он хотел убежать из дома, но Мария разыскала его в порту и сказала, что это самые прекрасные стихи на свете, а значит их должны знать все, и тетя Пилар тоже.

Вот уж для кого Умберто никак не предназначал свои откровения. Младшая из сестер его матери, оставшаяся старой девой из-за хромоты и скверного характера, примерная католичка днем, и совершенно непостижимое для Умберто существо ночью, выходящее нагишом в душный тропический сад надкусывать плоды манго в полнолуние, как повелел ей местный шаман из племени Гуахиро.

Так никогда и не узнал Умберто, что связывало его тетку и жену русского дипломата, которая частенько заходила в гости к Пилар посекретничать. В его глазах Мария была существом неземным, и уж, конечно, никак не могла быть связана с шаманом из племени Гуахиро, к услугам которого прибегали красавицы, мечтающие о ребенке с цветом кожи плодов манго. Но на что надеялась она, хромоножка? Все женщины их фамилии погибали во время родов, а мужчины повреждались в рассудке, и поэтому Пилар суждено было остаться девственницей и принять на себя мужскую часть проклятия. Так считал Умберто, не подозревая еще, как ошибается.

Да и о чем он мог подозревать тогда, шестнадцатилетний, даже если и видел однажды, как шаман из племени Гуахиро приходил в их дом и о чем-то шептался с женщинами, и заваривал травы в чайнике, и распевал заклинания в клубах пара. Но разве давало это повод хотя бы в стихах предполагать, что снадобье племени Гуахиро лишает памяти и сна - и выводит в ночной сад, где между деревьев манго бродит в одной ночной рубашке девственница Пилар, все еще девственница, еще целых полчаса девственница, пока малолетний лунатик спускается по ступенькам и скользит детской ступней по желтым плодам, надкушенным жадным нетерпеливым ртом...

Он никогда не помнил этого. Только косточка манго, влажная и мохнатая, каждый раз удивляла его утром, выскальзывая из под одеяла на пол. И так дорога ему была эта подробность, что во всех своих автобиографиях он упоминал о том, как просыпался по утрам с косточкой манго в руке.

Влажная и рыжая, как волосы Марии, она была похожа на новорожденного лисенка, появившегося на свет чудесным образом - из плода манго, съеденного в полнолуние шаманом племени Гуахиро. Старик выплюнул своего сына, словно косточку, и она влетела в распахнутое окно спящего Умберто - а на рассвете мальчик обнаружил в своей постели странное существо - влажному и горячему, ему нужна была плоть, влажная и горячая, и только тогда начинались превращения... - в которых глаза и волосы Марии были связаны с наготой и невинностью Пилар... И виновата во всем была косточка манго...

Она стала главным героем его романа. Теперь в основе всего лежала детская сказка о Лисенке из племени Гуахиро, и только потом смутно припоминаемые подробности собственного рождения - отец, выплюнувший его на свет, словно косточку манго, и сгинувший в эмигрантских странствиях, мать, погибшая в родах, и наконец Пилар, взявшая племянника к себе на воспитание, когда тот успел исколесить чуть ли не всю Южную Америку в трюмах кораблей и на крышах товарняков.

- Никого не осталось, только ты и я - Умберто и Пилар. Словно злой рок преследует наш род, - сказала однажды Пилар и, помолчав немного добавила. - Может быть, ты, полукровка, положишь конец этому... Хоть и нехорошо твой отец поступил с Терезой, ну да Бог ему судья.

Больше Пилар ничего не рассказала ему про отца, но пообещала открыть тайну рождения в день совершеннолетия, и этим смирила бродяжий нрав племянника. Так Умберто еще в детстве променял свободу на легенду о собственном рождении. Пилар знала, чем можно привязать к себе этого мальчика.

Потом, когда он попал в Европу, всем это казалось смешным и опереточным - легенда рождения, родовое проклятие - но здесь, под солнцем его родины, не было ничего важнее и серьезнее, чем тайна рождения и тайна проклятия.

Пять лет ждал Умберто, чтобы Пилар открыла ему тайну и не дождался. В тот день, в самый полдень, когда он бежал из сада в дом, когда, задыхаясь, перепрыгивал через три ступени, взлетая на второй этаж под отчаянный крик служанки, он уже знал, что опоздал. Пилар еще успела повести глазами в его сторону и с ее уст сорвалось одно единственное слово:

- Пан!

Как будто вздулся мыльный пузырь и лопнул неслышно: "Пан..." И кровавая пена запузырилась в уголках губ.

- Хлеба! Хлеба попросила перед смертью! - запричитала служанка Луиза, замывая следы крови на полу и передавая на кухню какой-то сверток.

Но Умберто ничего этого не видел. Он видел только кровавый пузырь, зависший в губах умирающей. Он видел, как вместе со словом "пан", этот пузырь оторвался от уст, пролетел по комнате и выскользнул в сад, превратившись в огромную оранжевую луну.

Пан - таково было последнее слово Пилар. Да и было ли оно, это последнее слово? Не было ли это просто последним вздохом, прорвавшимся сквозь цепенеющие губы - па-а-ан - и совпавшим по звучанию с тем, как назывался хлеб на ее родном языке?

И все-таки с этого дня Умберто перестал есть хлеб. И даже перед причастием, когда он наблюдал, как хлеб в руках священника превращается в тело Христово, все внутри него холодело.

На фамильном кладбище прибавилась еще одна могила. Умберто опять остался один. Ему было восемнадцать лет.

Мужа Марии отозвали обратно в Москву, и он уехал вместе с семьей. Все ждали, что они вскоре вернутся обратно, но они не вернулись. Больше Умберто ничто не держало на родине. Дух бродяжничества опять проснулся в нем. Через две недели после похорон он уже стоял в гавани Кабальериас.

Нет, он не хотел ехать в Россию на поиски Марии никому неизвестным кубинским пареньком. Он хотел, чтобы ее нашло его громкое имя, которое он обретет, конечно же, в Париже. Именно тогда в гавани Кабальериас на берегу океана, стремясь покончить с родовым проклятием, он решил отказаться от собственной фамилии и взять себе псевдонимом имя - Умберто Асукеро Суэньо - Умберто Сладкий Сон. В то утро ему показалось, что два солнца взошли над океаном, а жар третьего он почувствовал затылком. Умберто счел это хорошей приметой.

На берегу готовился к отплытию пароход "Шарль Телье", прибывший из Буэнос-Айреса и направлявшийся далее через океан в Европу. Умберто купил палубный билет из экономии, и среди пестрой публики "третьего класса" сразу узнал его - этого паренька из Буэнос-Айреса, хотя прошло почти пять лет с тех пор, как он путешествовал по Аргентине, скрываясь от Пилар и ее страстного желания сделать из него человека. Трудно сказать, насколько тетка преуспела за пять лет в этом нелегком деле, но когда он увидел на палубе парохода Хосе, то почувствовал себя все тем же тринадцатилетним бродягой, свободным и беспечным, сочиняющим смешные куплеты в стихах для своих друзей из "Театра Колон".

Хосе рассказал ему, что несколько месяцев назад в Буэнос-Айресе гастролировала труппа известного французского хореографа. И теперь он направляется в Париж в надежде вступить в эту труппу, ибо ничего важнее танца для него в жизни не существует. Он - танцовщик. И этим сказано все.

Умберто посмотрел на худенького хрупкого паренька, бывшего акробата из Буэнос-Айреса, и подумал, что сам Бог позаботился об этой встрече.

"Шарль Телье" причалил в Гавре. А в Париже началась новая жизнь Умберто Асукеро Суэньо.

Однажды в ресторане "У Юго и Фреда", который был известен всем танцовщикам мира, ибо располагался на антресоли здания, где проходили занятия в балетных студиях, Хосе познакомил Умберто со своим новым приятелем. Это было громкое имя. Эмигрировавший из России всемирно известный танцовщик. Умберто уже хотел обратиться к нему по имени со словами восхищения, но тот протянул руку и коротко представился:

- Пан.