Думал ли Геннадий, стремясь только уравняться с девочкой Светой в овладении английским языком, что тем самым определяет характер всей своей будущей жизни? – в которой и Света уже будет лишь воспоминанием о той боли, что давала себя знать в левой части груди...

С точки зрения властей той эпохи, филологический, исторический и философский факультеты считались передовыми бастионами идеологической борьбы с тлетворным Западом, а их студенты – боевым резервом соответствующих отделов партии. (И как тут снова не забежать вперёд: именно идеологические секретари, вроде Кравчука и Яковлева, осуществили планомерный демонтаж советской псевдоимперии и её раздел на улусы, подотчётные западной орде...)

А пока что Салабин, окончив третий курс, привлекается к работе с американскими студентами, коих двести человек высаживаются в Пулкове для изучения русского языка и знакомства с аборигенами, на этом языке говорящими. Случилось это на пятом году после Хрущёва, страна полнилась противоречиями, ещё не вполне распознаваемыми. С одной стороны, Салабин призывался на идеологический фронт, а в это же время группа высокопоставленной растленной молодёжи вовсю стажировалась у врага в Колумбийском университете (но мы тогда о будущих геростратах даже подозревать не могли).

Что мне известно из признаний Геннадия, а не из его записей: ежедневное общение с американцами – а они, согласно договору, жили в общежитии вместе с прикреплёнными к ним гидами-переводчиками (ребятами с Факультета) – неизбежно привело Геннадия к новой влюблённости... Ведь смотреть на инопланетян надо было затаив дыхание! Увы – или, скорее, к счастью – любовь опять оказалась безответной.

– Понимаешь, – посмеивался и вздыхал одновременно Геннадий, – я почти всю юность оставался заколдованным. Папашка у меня женился в тридцать лет – ну, так он у меня был гуляка. Может, и оставался им – не знаю... Зато у меня оказались, гм, колоссальные способности к платонической любви... Влюблялся исключительно невпопад...

Я ждал, что последует дальше, но он замолкал. И всё же мы недаром пуд соли вместе съели: из таких полуминутных сеансов откровенности я узнал... если не все перипетии его любовных терзаний, то зато хорошо понял его психическую конституцию.

Влюбляясь, он совершенно был неспособен оценить, что ему «светит» – а из-за его неловкости и молчаливости его шансы равнялись нулю. При этом для него не существовали все прочие возможные – и вполне достижимые – цели... Если он, обычно с опозданием, прозревал об этом, то нимало не жалел об «упущенных возможностях»: даже оказывавших ему откровенные знаки внимания девиц он не собирался утешить...

Однажды, сидя на июньском солнце после сданного экзамена, на ступенях у невской воды, он обнаружил, что рядом устроилась Валька Титенская, жившая с Женькой Бранским с немецкого отделения... Ощутив толчок, он повернулся, а она хихикнула:

– Слушай, у тебя, наверно, где-то там девушка, которой ты жутко верен! Правда?

От Вальки пахло дёгтем из «Марльборо» и алкоголем. Генка отвернулся и стал смотреть на блеск невской воды. Как уходила Валька, он не заметил. Однако изречение Титенской перекочевало в его дневник – и закончилось вопросом: «Кому же я верен?»

А вот просто листок бумаги из явно заморской тетради, но почерк руки Геннадия студенческих лет: «Эта Д. – такая дрянь! Попросила Соню Гольдштейн, чтобы та со мной провела беседу, чтобы я не приставал!.. А когда я к ней приставал?! Да она, после слов, что она никогда не читает for pleasure*, перестала для меня существовать! Donnita bonita, дура набита!»

Но эта дура след в душе у Геннадия оставила. Его ранний прозаический опыт, довольно неумелый, назывался «Доннита» и повествовал о том, как американцы и русские студенты, прихватив гитару и одеяла из общежития, отправились на пляж у Петропавловки коротать вечер... Судя по настроению разсказа, это было уже после профилактической беседы посланницы Сони с Геннадием. Когда спустились сумерки и похолодало, нога Донниты под одеялом стала тыкаться в подошву Геннадия. «Какая дрянь! Опозорила, а теперь тычется!» – вот и весь вывод «разсказа».

Бедный Гена!  Он так и не понял, что демарш Донниты, предпринятый через Соню, преследовал цели, прямо противоположные объявленным. А наш простофиля предпочёл надуться! Она ведь женщина, и вдобавок – американка!

Если бы Салабин это раскумекал, он бы, сгорая от стыда, уничтожил бы этот «разсказ». Но он не понял происшедшего. Или просто забыл  начисто об этом листке.

Когда уже кончилась эпоха, о которой речь, исчезло наше пароходство, разсыпался Интерклуб, а Геннадий преподавал в «Христианском гуманитарном институте», одна студентка так прокомментировала прямую, словно по ниточке, написанную Геннадием строку на доске:

– Геннадий Серафимович, у вас, наверно, очень сильный ангел-хранитель!

«Тогда я по-новому осознал и свою монашескую молодость!» – делясь этим впечатлением, сказал мне Геннадий.