03.

К успеху, славе он был откровенно неравнодушен, словно именно в ней, неясной, золотисто-расплывчатой, но манящей чрезвычайно, виделась ему некая отдушина. Здесь, в небольшом кругу почитателей прекрасного, верных жрецов Аполлона и муз, нередко проводил он свои свободные от занятий часы, под смешки расстроенного рояля пересказывая популярную остроту или делясь только что написанным триолетом. За минут десять кофе и бутерброды были уже готовы. Небольшая уютная студия с выходящими на реку арочными окнами постепенно разгорячалась, оживлялась задорными возгласами и предложениями, но ничто не выходило из пределов comme in fault. На улице мело вовсю. Синеокая снежная королева победоносно трепала свой широкий шлейф, расправляла пышный воротник и подолгу заглядывала в чужие окна, оставляя на стекле легкий оттиск своих ладоней. Все кругом впадало в какой-то праздничный сон или дрему, тротуары пустели ранее обычного, трубы добросовестно дымили, и лишь река, сдобренная мутными потоками канализационных отходов, уныло влачила вдали свои жалкие, как рубища странника, воды.

В Студии (так назывался своевольный кружок юных интеллектуалов) было хорошо. Читали стихи, спорили о литературных новинках, хвалили Шнитке и ругали Губайдуллину. Проходили какую-то школу лоска, изящной выправки, тонкой схоластикой вострили живой ум. О себе говорили, цитируя Десятую главу "Евгения Онегина". С иронией, конечно. Декабристы были, без сомнения, людьми чести, но их ведь не пороли в детстве. Он не принимал участия в вежливом хохоте, листал альбомчик с репродукциями Константина Васильева. "Русь так никто не видел, даже Репин". Репина недолюбливали, писал там всяких гордых народовольцев. "Я не об этом".

На самом деле, когда представлялась возможность, говорил он много, словно жаждал наговориться вплоть до следующего месяца. Немногие умели, сохраняя на лице самую дружелюбную улыбку, подкольнуть собеседника так беззлобно и беззаботно, как он. Впрочем, все тут же забывалось и охотно прощалось, ибо соответствовало новейшим представлениям об оригинальности. Оригинальность была Богом Студии.

Формально он не принадлежал к этому затейливому кружку холодноватых чудаков с их приевшимися цитатами в духе уайльдовского лорда Генри, посещал его редко, но когда, бывало, заходил в знакомые пвсевдоампирные комнаты, то мгновенно преображался, словно всегда был таким находчивым и жизнерадостным. Его тотчас обступали, требовали новых стихов и совали под нос свои, жаловались на немилосердную судьбу, не позволяющую хоть где-нибудь напечататься. Он сопереживал, хвалил, не вникнув, поэтические новинки и с увлечением расспрашивал о затеях на будущее. Расспрашивал азартно и как-то при этом менялся: голос начинал самоуверенно звенеть, все подмечающие глаза перебегали с одного предмета на другой, то, сузившись, стрелой впивались в говорящего, и тот начинал испытывать неудобство.

- Знаешь, у тебя какой-то странный взгляд.

Со смехом:

- Какой же?

Над кем он смеется? (Да кто его знает!)

- Ну, слишком беглый, что ли. То опустишь глаза, а то так пожираешь ими. Некрасиво, право...

Опять со смехом:

- Неужели?

Когда он уходил, об этом долго переговаривались.

Действительно, было о чем говорить. Он, может, не умел все схватывать на лету и пролетал торопящимся метеоритом прочь, но след оставлял яркий. Больше брал воодушевлением, наитием, и когда кто-то прочитал в местной прессе статейку о Булгакове со словами "Он не классик, но классически играет классика", все подумали о нем. Вспомнили беспомощное "очарование в печали", усмехнулись неумелой имитации душевного надлома, тоски и, если бы не действовали на людях так же, то задались бы вопросом: где здесь игра и где здесь чувство?

Он не замечал людей и играл сам с собою. О, красочные детские кубики с забавными потертыми буквами, о, первые мощные крепости, простоявшие века и пережившие детские увлечения! Со стен великого замка взираю я на народные гулянья и вражеские отряды. Башня, неприступная моя душа, гордо высится среди развалин наивных мечтаний. Стяг мой, слог мой, еще не успел выцвести и не захвачен врагом. Я рыцарь еще, одинокий рыцарь...

Но этот рыцарь прекрасно знал законы риторики, и после слов последнего докладчика, вслед за Горьким пролепетавшего о спасительной роли книг, язвительно отрезал: "Враки!" и, надкусив яблоко, бросил огрызок в аудиторию. Раздался недовольный ропот, все заерзали, ожидая чего-то необычайного. Рутина была разбита.

- Я лишь хочу сказать то, что не является ни для кого из нас новостью. Книга (он понизил голос) всегда опасна. Опасна потому, что человек привык видеть в ней идеального собеседника, который-де не может возразить. Это крайне наивное заблуждение. Мы привыкли доверять печатному слову, мы прощаем календарям их ложь, ибо обращаемся к ним в горькие минуты душевного отчаянья. Мы верим, что слово приобщит нас к вечности, унесет в заоблачные райские кущи. Эта мечта и убеленного сединами ученого, и сентиментальной домохозяйки, и испорченного меланхолией молодого человека. Именно книга воспитывает наши безумные мечты, разя во сто раз страшнее, чем Вертеровский пистолет...

"Это сплошная рисовка! Нахальство! Недопустимо!"- застучал кулаком по спинке стула какой-то разгневанный старичок. Зал вздрогнул и, избавленный от скуки, загудел. Он с удовлетворением оглянул раскинувшееся перед ним вавилонское столпотворение, дивясь, может быть, тому, что пару минут назад самоуглубленная, безучастная масса вдруг распалась на атомы и молекулы. "Кто знает, может, это и была рисовка, не если бы не я, мне было бы ужасно скучно,"- передавали впоследствии его небрежное замечание. Это был триумф, лживый и ничтожный. Гораздо более глупый, чем скромная первая публикация в шестилетнем возрасте ("Кони съели курицу, Съели - пускай съели, А коровы бедные Взяли и запели"). Даже острый внутришкольный конфликт, связанный с его именем, был более логичен и последователен. В том случае он, тишайший из тишайших, один посмел выступить против бездушия канцелярской и громко хлопнул дверью. Здесь же он искренне примерил чуждую ему маску общественного деятеля и играл с "миллионами".

Дома ждали давно. В прихожей неловко топтался, ища среди разбросанных коробок домашние сандалии. В спальне всхлипывала мать. Она всегда так делала, когда он запаздывал. Он просил ее меньше волноваться. Она кричала ему в лицо, что он изверг. Прекрасная печаль убегала через запертые окна веранды в сад. Он следовал за нею, но ловил руками ветхую паутину и натыкался на ржавые гвозди, неизвестно кем вбитые в стену. "Голгофа!"- стучало сердце. Он сидел за книгой, но ничего не видел.