05.

Его кабинет был защищен от окружающего мира самой удивительной оградой: крепостью из наползающих одна на другую кип книг, умиротворяющей истомой шерстяных ковров на полу и на стене, массивной дверью, всегда стонущей, когда ее открывали. А еще были иконы. Маленькие, лаконичные иконы, купленные где-нибудь на ступенях храма в один из Пасхальных праздников. Строгий Спас, суровая Одигитрия с младенцем, несколько святых, чьи жития особо полюбились. Нестройный, утопающий в буйных красках ряд, называемый отцом-атеистом иконостасом. Очень хотелось приобрести Умиление злых сердец. Долго и тщетно разыскивал, чуть ли не в соседний город пустился, но отговорили домашние. "Не видать мне умиления,"- только и вздохнул он и оставил поиски.

Если человеческая жизнь называется одним великим поиском, то человек, вероятно, не знает, что он ищет. Покойная бабушка, когда еще не лежала в постели и не жаловалась на боли в спине, вечно что-то искала. То роется в бездонных ящиках комода, то заглянет в корзинку с нераспутанными мотками шерсти, перевернет ее верх дном и медленно-медленно перебирает. И все не то. И искала-то что? Спицы материнские, забытое дедушкино пенсне, томик ли стихов? Нет, фотографию искала, старую любительскую фотографию, снятую где-то у моря в Пярну. Тогда еще "на воды ездили". Кто это улыбается нам сквозь смутные десятилетия, корчит веселую рожицу или с заботливой улыбкой шлет в двадцать первый век свой необдуманный, потрепанный веянием оккупации привет? Мама что-то тщилась вспомнить, напрягала память и не вспомнила. Обидно было.

В саду новые соседи, дабы эффективнее использовать землю то ли для гаража, то ли еще для чего-то, деловито рубили выступавшие на поверхность пузатые корни липы. Липа была большая и старая, посаженная здесь века два назад. Непомерно разросшееся дерево привлекало к себе голубей, могучими ветвями нередко било по крышам ближайших домов, а летом зазывало множество ос. Он панически боялся насекомых, рьяно размахивал тщедушной мухобойкой, но осы, если и залетали в окно, из-за занавесок не пробирались. Не нравилось другое: липа-великанша загораживала своими лапищами свет, в ней нередко путался боязливый месяц, еле тлеющий в плену. Говорили, что липу срубят.

Когда из жизни уходят свидетели твоего возмужания, начинает казаться, что это ушел ты. Мы собираем старые вещи, чтобы выложить из них мозаику своего становления. Он плохо разбирался в экологических проблемах, но твердо верил, что все, обласканное нашей памятью, должно быть сохранено. С небольшой натяжкой это можно было назвать язычеством. Он называл это мистицизмом.

Душа жила неясными, но благородными порывами, тихо тонувшими в светлой бытовой озабоченности. Маловато было усилий, но мечты-то горели чудеснее рождественских фейерверков, с грохотом озарявших замкнутую, отгородившуюся от мира комнату. Он вздрагивал во сне, отбрасывал одеяло, но заботливое спокойствие любовно обволакивало его полувоздушной пелериной, а ночной сторож радиатор ровно дышал на спящего. Он не раз угощал домашних или некоторых заслуживших его доверие людей бесспорно выдуманной историей времен своего младенчества. Таинственные, пышущие электричеством огоньки забавно летали над колыбелькой, а ребенок тянулся к ним, что было сил, как к подвесным игрушкам, и серчал, и фыркал, что недостает. Вымысел был красивым, как и написанная летом поэма. Писалась она в деревне, под лоном приветливых яблонь и стройных черешен. Поэма блестела строгой продуманностью, грациозностью порхающего слога и немногословностью. Обычно он писал длиннее. "Поэма и миф, вот мои лучшие творения",- однажды хитровато прищурился он, но и это настроение прошло.

Бабушка слегла, липа стояла. Бабушке пели вечный покой, липа горделиво встречала новый день. Гордилась, наверное: вот, пережила очередное поколение. Кто-то сказал: "Всех переживет". Безучастное грохотание на крыше.

Особое миросозерцание рождалось в мелочах, их истолкование порождало мираж свободы. Здесь, ненастными вечерами, в углу перед шкафом расправляла свои крылья фантазия. Томики "Необыкновенных путешествий" и "Une Vie", "Белые ночи" и "Алые паруса", "Слепые" и "Отверженные" - все звало к длительному размышлению, к необузданным выдумкам и смешным сопереживаниям. Он бегал по скрипучему полу, повторяя какие-то несвязанные между собой фразы. "Словарь вымышленных существ" Борхеса на два года стал его настольной книгой, и душа в ущерб сознанию росла не по дням, а по часам, разрастаясь в размерах и заполняя собой все. А позднее появились пухлые старые тетради в клеточку или линейку, забрызганные целым каскадом прелюбопытных рассуждений, описаний, диалогов. То были романы. Никто их не читал, и автор охладевал к ним по мере написания. Что не успевало быть записанным, порой блестело в вечерних беседах. Темы сменяли одна другую. Импровизация была как смерч, проносившийся по полю,- все попадало в его эпицентр, некое вихреобразное жерло, а потом выскакивало оттуда в облака за ненадобностью. Но буря смягчалась, если кончалось любимое поле. Сплетен, разговоров про покупки и политику он терпеть не мог, заметно бледнел или краснел, очевидно, злился. Взращенная в холе житейская непрактичность проступала на щеках пунцовыми пятнами. Ох, как люто клял он суетливые базары, как доставалось от него пустым толкам и ехидным замечаниям! "А Тараска-то уже второй год как мужика держит. Мать говорила,"- вдруг перескакивал с Боттичелли на соседний двор отец, и он весь содрогался, его словно ударили этим добродушным копанием в чужом белье. Он запирался у себя, ничего не делал, сердился и молчал. Из оцепенения выводила ранняя ругань приехавшего с хутора молочника. Горбатые старухи в серых платьях и грязных платках хмуро принимали молоко. Он искал глазами Умиление.

Магазины он посещал редко, в кафе заказывал самую малость - вечно боялся кабы не обжулили. Полнейшее отсутствие деловой хватки, пугливая беспомощность заставляли знакомых из Студии посмеиваться. Продолжительное молчание не кануло в пустоту, диалог с самим собой продолжался. Злой диалог. Досталось и коту, забравшемуся на подушки, и безвинным осам, и Студии (перестал ее посещать). Печаль утвердилась над городом, а он стоял внизу, пристыженный, съежившийся в ледяных сумерках. В музыкальной школе напротив разучивали "Yesterday". Это было чуждо, хотя и понятно. Назад надо будет возвращаться через парк, с содроганием ожидая как вдруг дрогнет каменный босяк Петерсон с посохом в руке. О людях почему-то не думалось. О звездах думалось. О тех двух звездах, которые, кто знает, навещали его, заглядывали в бытность в колыбель. Почему до них нельзя дотянуться? Хоть на перила становись! Звезды устали и хотят спать. Перила скользкие, и можно сорваться вниз на мостовую. Каменный Петерсон вот-вот шевельнется...