Отношения с родителями вышли какие-то непростые, и не то что б им понукали, да он и не жаловался. Скорее раздражало это предупредительное нытье, этот вечный недоверчивый присмотр, глупые и наивные советы, удушающие всей той силой любви, которую они сообщали. Он бежал от них во двор, на улицу, а, поздно появляясь дома, нагло грубил, кричал на отца, и младший брат, запутываясь в длинной ночной рубашке, со страхом выглядывал из-за двери спальной. Надломленная мать не могла больше гневаться, а, заплаканная, тянулась к нему с немым укором на морщинистом лице. Он дерзко вырывался, убегал к себе и сидел в темноте озлобленным, опустошенным волчком. Сурово тикали большие настенные часы. Постель была давно готова, постелена заботливой материнской рукой. Но он не хотел никого видеть, виновато выслушивать усталые нравоученья и нешуточные угрозы. В столовой домашние негромко обсуждали его поведение, в коридоре тускло светил ночник, и полоска света слегка падала на пол через дверную щель. Внезапно она расширилась, и, перебивая четко установленный ритм старых дедушкиных часов, кто-то засеменил босыми ногами по холодному полу, с шумом сел рядом.

- Да пошел ты!

Раздражающий гость не слушал, упрямился и боязливо жался рядом, обнимал и молчал. Он еще раз основательно выругался, но, не получив удовлетворения, вдруг отринул от себя пустую злость, забыл попранную домашними свободу и в свою очередь подвинулся поближе к брату, словно разделяя с ним свою вину, свое одиночество.

Странно было сидеть так, не обмениваясь ни одним словом, не видя друг друга, но смутно ощущая сквозь чужое тепло как рядом бьется чье-то встревоженное, постепенно успокаивающееся сердце. И вся комната, включая громоздкий синтезатор на столе и коробки с иллюстрированными журналами, больше не казалась ненавистной кельей, ласковой тюрьмой, из которой соблазнительно улететь. Успокоившись, все вникало в равнодушное тиканье часов. Хронос отсчитывал последние годы детства. Вскоре оно умерло.

На следующий день его не ругали, видно умилились, заглянув ночью сквозь щелку и прислушавшись к ровному дыханию двух спящих. О случае забыли. И он забыл, но вспомнил, когда подчеркнуто деловито укладывал свой нехитрый скарб в чемоданы, а потом, отвесив брату пустую мудрость в качестве напутствия, махнул матери рукой и отправился к автобусной остановке. Отец тащился рядом, нес чемоданы с каким-то надломленным, важным видом, к нему будто вернулась былая осанистость.

- Береги маму.

- Да как же! Мы-то уж о ней позаботимся!

- Сам держись.

- Мы еще не стары, сына вот на ноги поставим. Справимся!

Незаметно подъехал автобус, выпустил из себя ораву очкастых соседок, возвращавшихся с полными авоськами с базара. Некоторые открыто замедлили шаг, поверх очков поглядывая на скорое семейное прощание: отец невозмутимо помогал затаскивать внутрь чемоданы, пыхтел, а потом непривычно дрогнувшим голосом спросил: "Звонить будешь?" Он ненадлого выполнял это обещание, видно, взаимные обиды и отчуждение взяли верх над добросовестной еженедельной привычкой набирать знакомую команду и бесхитростно начинать:

- Але, але. Это я. Ну, как ты там? Заканчиваешь уже? Ух, какой важный стал! Ну-ка, признавайся, сколько двоек в ведомости? Я к тебе на выпуск приду и самолично проверю! Мама дома? (Он знал, что дома и ждет, но отчего-то спрашивал и сиял) Позови-ка ее сюда... Здравствуй, мама...

Никакой видимой причины переезжать не было, кроме внутренней потребности скорее обособиться, скорее повзрослеть, вырваться из оков надежной опеки дома. Он и брата призывал (в возрасте год-полтора разницы), а тот не понял и посмотрел так недружелюбно и испуганно, словно ему протягивали какой-нибудь шприц. Да хрен с ним! Новая жизнь волновала необычайно, а от внезапно открывшегося простора захватывало дух. Он долго не мог свыкнуть с мыслью, что свободен, все отмерял неторопливыми шагами небольшую площадь своей первой квартиры, с упоением вглядывался в окно, где открывался незнакомый вид на рынок и реку. Был заведен специальный дневник, вы только подумайте! первый его дневник, белоснежные страницы которого символизировали собой начало великого поворота. Приходили с бутылками или снедью приятели, засиживались до вечера, оставляя горы грязной посуды и объедки, которые приходилось убирать самому. Первые трудности не сердили, он приноравливался к быту с юмором, пританцовывал, помешивая на плите не очень аппетитную пшенку. Школа кончилась. Впереди маячили неясные очертания неизбранного пути: скучная работенка сторожем, частые посещения библиотеки и упорное корпение над энциклопедическими справочниками, университет. Время осознания своих возможностей пришло.

Проживая один, он мог приглашать к себе полюбившихся девушек, что дома было бы совершенно немыслимо. Слегка боязливые, теряющиеся среди голых стен необжитого гнездышка девушки менялись, оставляя после себя тонкий запах духов, помятые простыни и выклянченные обещания как-нибудь позвонить. Он звонил. Скромное Home затерялось, забылось среди внезапно нахлынувших приятелей и подруг, всех тех, кто грубо обивал пороги его новой, принципиально иной жизни. Где-то там, за ее пределами, в ветхом, покосившемся особняке его ждали. Ждали к праздничному ужину, к бабушкиному юбилею, ждали по случаю завершения братом школы, ждали просто так, и мать, хмурая, худая, вся сотканная из противоречий, каждый раз, проходя мимо окна с видом на автобусную остановку, не могла сдержаться, поднимала занавеску и еле внятно подсчитывала шепотом оставшиеся минуты. Пунктуальный водитель автобуса почти никогда не опаздывал, равнодушно подъезжая к переполненному тротуару. Ее сын - запаздывал и уже полгода.

Одиночество подтачивает любую, даже самую твердую натуру, как рассудительная река, капля за каплей скатываясь с обрыва, сокрушает твердолобые валуны. Одиночество порождает холодность и злость в людях упорных, истово исполняющих некие законы, ими же поставленные над собой. Он мог гордиться полученной свободой, но она была безответственна. Он легко забывал одно и моментально переходил на другое, по пустякам выходил из себя и дулся на весь свет. Некоторые приятели вздумали без обиняков поучать его, высказывая начистоту свое мнение. Он резко порвал с ними, не стерпев мнимых посягательств на свободу. Быть свободным как ночные звезды, затерявшиеся где-то в сумерках мироздания. Их свет неярок и холоден, но нутро объято неутихающим пламенем. Там все в боренье...

Две оторвавшиеся от других звезды упрямо светили над его головой. Он философствовал о высоких материях и не замечал их.