Всем, в том числе и службой, распоряжалась тетка, на вид хрупкая, невзрачная женщина с узкими, всегда прищуренными как при непогоде глазами. Она брала на себя все расходы и так активно повторяла, что делает это бескорыстно, что он смущался. Родители ее не любили.

Все вещи как бы сдвинулись со своих мест, неизвестно где найденные тюки и пакеты лежали на полу, потом исчезали. Он еще позволял такое попускательство, только порой заглядывал вглубь пустеющего шкафа, будто искал там среди мохнатых шапок и мешков с вязанием юркого, свернувшегося клубочком домового. Так и не нашел.

Тетка торопилась, еле выговаривала какие-то быстро улетучившиеся из памяти реплики, а иной раз пыталась сесть рядом и хладнокровно рассказывала как это случилось, мутными рыбьими зрачками вглядываясь в его лицо. Оно мало что могло сказать, и бедная родственница не находила покоя, сердилась на липу, по ее мнению, загораживающую своей кроной слишком много света. ("Господи, она ведь и вправду всех пережила!") Липа тихо соглашалась, и с ее ветвей на карниз смахивались первые слезы, не те, что вольно струятся весной, а грубые, неумелые, даже без запаха.

Капель зазвенела, когда лед впервые треснул под глухими ударами железных лопат, и обмерзшая, сонная земля с неудовольствием отверзла свои беспамятные уста: "Чего вы хотите? Разве вы не видите, я сплю? Не мешайте мне спать". И однако смилостивилась, приняла воздаяние, заснула. Дул прохладный ветер, вызванный теткой священник читал простуженным басом что-то длинное и знакомое, а тщедушные воробьи, рассеявшиеся жалкой гурьбой по крестам, как нищие, жаждали милостыни. Он видел их, голодных, взъерошенных птиц, на обратном пути считал развилки, чтобы в будущем не заплутаться, а закутавшаяся в воротник тетя сказала: "Вот мы и попрощались с ними".

Так разве они умерли?

Он вспомнил первые проводы в своей жизни, зыбкое ощущение умиротворения и пустоты души. У него был знакомый, почти друг, скромный такой, терпеливый, и когда его не стало, как-то не верилось, что это навсегда, хотелось забежать к нему на полчаса, найти за столом у окна за сказкой. Он писал сказки, трогательные и беспомощные истории, и только последняя из них отличалась от остальных изумительной зрелостью и смутным предчувствием тревоги. Бедный чахоточный сказочник, словно явившийся миру с юных страниц Достоевского! Уход его был некое необъяснимое таинство, загадка, будто бы и не было никакого ухода, а лишь продолжилась одна печальная сказка. Кстати, где они, его сказки, читанные в отрывках, разбросанные на отдельных, разъединенных друг с другом листках? Наверное, исчезли, а ведь все рукописи и книги последнего забрал какой-то его близкий приятель, всегда подчеркивавший, что он был покойному (так и сказал - покойному) другом, причем единственным. Не хотелось спорить с этим настойчивым, подозрительно косящим глазами человеком, пусть так, только трудно было понять, что нашел неумело тянувшийся к людям сказочник в этом ленивом Мефистофеле (так он его окрестил)?

Назад дорога тянулась медленно, пришлось и походить излишне, с усталостью взирая на нетронутые потеплением холодные надгробья вековой, а то и более давности. Они высились как дворцы, гордые, мраморно неприступные, утопая в обступивших их со всех сторон маленьких холмиках с табличками. Он хотел найти знакомого, но не сумел, постыдился, вспоминая, как и тогда, подсчитывал развилки и аллеи. "Он жил и умер как ангел. Я не ангел".

На следующий день (за ночь сильно намело) вчерашний холм оказался под сугробом. Из груди вырвалось: "На один только день... Запоздалая капель". Он не мог иначе.

Тетка беспокоилась, уже тогда спрашивала:

- У тебя ведь брат есть. Ты ему-то собираешься позвонить, единственный родной ведь? Или как ушел, так и поссорились?

- Не было никакой ссоры.

Она боялась потерять свое влияние и не настаивала, хотя невзначай упоминала еще и еще. Зондировала почву, как сказала бы с неподражаемой иронией бабушка. Ее не было, и он ее не провожал, болел. С тех пор, кажется, прошла вечность.

Стремление к вечности проявлялось во всем: в многочисленных записных книжках отца с неразборчивыми, перечеркнутыми подсчетами, в красочном мамином переднике, который впопыхах нацепила на себя на кухне тетя, в аляповатой папке домашних рецептов, вырезанных из модных журналов и наклеенных на плотные листы быстро темнеющего картона. Все запечатлевало момент, случай, редкое сцепление обстоятельств, и только на определенном этапе это становилось вечностью, приобретало ценность.

Он долго не мог найти необходимый блокнот с номерами телефонов и со стороны будто бы затягивал эти поиски, сотни раз перерывая ящики секретера. Нашел, наконец. Под стеклом. Торопливо набирал номер, а сам и не знал, что скажет, взорвётся ли или будет неумолимым отчужденным голосом констатировать факт?! Господи! Может, безразличные протяжные гудки обрадовали его...

Прекрасная веранда, приют летних забав и серьезных полудетских откровений, за последние месяцы отяжелела, налилася тучностью из-за множества непригодных вещей, когда-то оставленных здесь и забытых. На скрипучем, с выпирающими спицами диване под грудой "Огоньков" и "Guten Tag´ов” ежился проеденный молью плюшевый мишка. У окна висел сачок, поймавший паутиною несколько крупных мотыльков. Они часто прилетали сюда, порхали около абажура, распространявшего на все предметы какой-то розовый отсвет. Он вошел в этот мир, чуть не ударился ногой об ящик с гвоздями (папа обещал починить полку, но слукавствовал, оставил дело сыну), хотел сесть.

Помешала тетка. Из них двоих первой не выдержала она.

- Я, конечно, знаю, у тебя большое горе, но я не мама, я не могу сидеть тут вечно. Ты лучше скажи мне, у них оставались деньги наличными?

- Мелочь, наверное...

- А в банке, на счету?

- Не знаю.

- Как же ты собираешься жить? Надо действовать, оформлять какие-то документы. Я не разбираюсь, не знаю какие, но так дело оставить нельзя.

И помягче:

- А ведь у нее были золотые украшения. Ну, цепочка, в Питере купила, показывала...

Он не понял намека. Эти мутные глаза, направленные на него, чего-то хотели, в них теплился огонек. Внезапно мертвецы ожили, по телу пробежали мурашки, и он впервые содрогнулся от холода, а беспомощная, непрактичная фантазия яростно забила крылами, как дерзкая мамаша-голубиха перед удивленной, но наглой кошкой.

"Тетя,- сказал он.- Спасибо" и послал ее... к трем многоточиям!