Дневник.

17 февраля

Сегодня встал рано, в семь часов. Сбегал в магазин, купил пакет крупы. После завтрака читал "Даму с собачкой", "Архиерея", "Черного монаха" Чехова. Вышел погулять и забрел на вокзал. Очень скользко, чуть не поскользнулся. Вокзал совсем ветхий, даже часы так лениво двигают стрелками, что кажется, будто время здесь застыло. Купил спичек, зашел к Борьке (до чего у него скучно! больше не буду к нему заходить). Повстречал в столовой девушку, разговорились. Она такая красивая!!!!!!!!!!!!!! Ее парень мне не понравился, то и дело мешал нам. О вечерней пирушке вспоминаю со стыдом. Надо как-то разнообразить жизнь, чтобы не хандрить. Я давно устал душой, а она, ненасытная, требует впечатлений, которые так трудно удержать в гаснущей памяти. (Последняя строчка отличалась чрезмерной красивостью, чтобы быть искренней, он много работал над ней.)

Он хотел быть один, а наедине с собой чего-то пугался, словно мальчишка, и становилось как-то не по себе. Иногда до него с ужасом доходило, что он обречен бежать от самого себя, постоянно находиться в кругу все прибывающих приятелей, шутить, метить остротами куда попало и спускать пикантные комментарии по волнующим вопросам. С людьми неказистыми, пустыми он по обыкновению хмурился, отделывался парой-второй усталых фраз и раздраженно зевал, объясняя, что есть его истинное состояние, хандра, а есть вежливая словоохотливая маска местного заводилы и порядочного романтика-гитариста. Так он утверждал. Но промозглыми зимними вечерами, когда батареи центрального отопления грели мало, и надо было кутаться в одеяло, понуро слоняясь по квартире, он больше не верил себе, не знал, где кончается разукрашенная фарфоровая маска и где начинается теплая, животрепещущая плоть. Если он и врал, то не замечал этого. Гениальное качество!

Плоти не было, везде злорадно улыбалась коварная, неистребимо вездесущая маска веселого малого с примесью Child-Harold`а. Даже самый отвратительный сплин местами может казаться очаровательным. Он уже мог им управлять, вдруг замирая за неприхотливой беседой, как святая Тереза Бернини в божественном экстазе, и взволнованная собеседница ловила на своей душе легкий, колеблющийся оттенок его нескончаемых переживаний.

К чему все это? Что скрывать, он не знал сам, то есть ленился узнать то ли из-за боязни, то ли оттого, что глядел в сторону. Но иногда сокровенное пробуждалось, он был счастлив и ловил себя на воспоминании, что это не в первый раз он ликует просто так.

И все-таки он был больше предоставлен обществу, чем самому себе (последнее страшно - не за что было уцепиться.) С Толиком, Димасом, Сашкой не было страшно, они, наверное, понимали его, так как, кто знает, сами испытывали нечто похожее: страшную тягу к жизни и боязнь охладеть к ней, разочароваться. Димас бредил путешествиями, не давал покоя нескончаемой болтовней о своих поездках в Турцию, Францию, Египет .(где он только не бывал!) Сейчас он взлелеял мечту о поездке в Штаты, обильно и подробно расписывал веселые тяготы путешествия автостопом, рисовал чудесные пейзажи пустынных прерий с алеющими в лучах заката каньонами, унылыми шоссе, по которым любо бешено, с ветром наперегонки уноситься вдаль. Это был простой и ясный мир, где один конец всегда сходился с другим, а если и не сходился, то это называлось that´s cool. Это был world´s higest standart of living. Это была Америка. Это была мечта.

Он ничего не говорил в ответ, хотя слушал сосредоточенно. Вспоминались домашние дрязги из-за телевизора: отец требовал футбола Спартак: Динамо, бабушка вздыхала по "Богатым и несчастным", брат возмущался и бегал к матери жаловаться, так как мечтал о документальном фильме про египетские пирамиды. Мать желала одного - покоя, и мир в семье обеспечивался победой брата ("он - тихий, добрый мальчик"). Прощай, лихо закрученный вестерн!

"Слушай ты, нечего хандрить! Тоже мне нашелся,"- внезапно хлопал по плечу товарищ. Он сонно и недружелюбно поглядывал на него, но наконец смягчался, пренебрежительно усмехаясь над своей пустой ленью, и все начиналось заново. Так же неумолимо, как блоковское "Ночь. Улица. Фонарь. Аптека". Была и ночь, белобрысая от навалившегося откуда-то снега, ночь, украшенная ожерельем из тысяч видимых глазу созвездий, вдруг навалившихся на него. Сперло дыхание, и он полетел, не смея остановиться, а где-то внизу жалобно присвистывали приятели, шарахались по сторонам безобидные парочки, дергалась и кривлялась в игре волшебных иллюминаций улица. Он упорствовал и с трепетом раскрывал в себе гения, поражался неожиданно осознанным способностям : мир лежал рядом, мягкий, податливый как глина, которую можно скатать в комочек, и этот несовершенный комочек будет робко греть теплом будущих идеальных форм. Галатея моя, Галатея, отзовись! Она отзывалась, польщенная его бурным восторгом, искренностью и бесплатным ужином. Она ложилась с ним, терпеливо сносила его пикантные, отрывистые рассуждения о совершенстве женского тела. Все это были причуды увлеченного Пигмалиона. Он был с нею, но он парил где-то вдалеке среди звезд, куда она, веселая выпускница, никогда не смогла бы взлететь. И ей, звали ли ее Ириной или Ольгой, Викой или Светой, везло, так как она никогда не падала.

Падал он. Все болело, в бумажнике недоставало двух-трех бумажек, а в постели заигрывала и красилась какая-то чужая, капризная особа, успевшая за одну ночь возомнить о себе бог весть что.

Он был неизменно вежлив, но не узнавал себя. "Я словно взорвавшаяся бутылка из-под шампанского. По тому, что в ней осталось нельзя больше судить ни о древности, ни о вкусе, ни о прочих достоинствах". Повинуясь далеким лунным приливам и отливам, он искал себя между бесшабашным вечерним гулякой, затмившим на миг своим красноречием даже неумолкаемого Димку, и погрязшим в сомнениях отшельником, слишком, увы, падким на немудреное времяпровождение.

Грандиозность его метаний могла бы вдохновить проницательного художника на отменный психологический портрет. Вот он присел, развязно, нога на ногу, но только на несколько секунд. Сейчас-сейчас он вздрогнет, тронется с места, побежит на кухню, где подгорает на плитке картошка, или непринужденно распластается на диване, впрочем, неважно. Руки что-то ищут, наползают одна на другую суетливыми змеями, щипают струны воображаемой гитары или тянутся к русско-испанскому разговорнику. Нет, обхватил голову, повалился на диван и по-кошачьи фыркнул. Все переменилось. Одни глаза настороже. Большие, как спелые вишни. Ну и сказали, абстракционизм какой-то!

Боровшийся с Богом Иаков видел во сне широкую лестницу на небо. Ступени ее были заполнены тончайшими крылатыми существами. Лестница не звала к божеству, но демонстрировала его могущество. Потом она исчезала, а он все сидел один, ходил в молчании по квартире и никого не пускал. Будни продолжались.