Это был странный, непостижимый день, такой же, как все, мелкий, прозаический и хмурый, но вместе с тем необычайно тяжелый, навалившийся всей своей серостью и бесприютностью на его взлелеянную свободу, и угрюмые, тоненько повизгивающие вагоны монотонно текли по рельсам. Везли уголь, и словно спустилась какая-то дымка, что он не соображал, куда идет, зачем идет, а безрассудно пытался представить их лица и не мог, не умел. Он крепился и задавал неизбежные вопросы, но не смел выговориться до конца.

- Почему ты не оповестил сразу, как случилось?

- Я звонил. Ты не подходил...

- Так мог бы чаще звонить! Или пришел бы.

- А я думал, что ты нас забыл. Я не знаю, где ты живешь.

Хлесткие, спокойные ответы.

Его раздражала их отточенная лаконичность, от них будто веяло холодом и раздражением, но не спросить он не мог.

Самым страшным было ощущение беспомощности. По рельсам пронзительно скользил белесый отблеск солнечных лучей, смеясь, уносился вдаль, а составы, ухарски подвывая, исчезали из виду. Он и не заметил, как его подвели к какому-то старому обветшалому дому, виновато выглядывающему из-за прикрытия сада. Дом был знакомый, до боли знакомый. Те же окна, отражающие недоуменное равнодушие, та же веранда, заваленная пустыми коробками и прочим накапливающимся хламом. Наконец, та же липа, гордая седая дева, возвысившаяся над садом и домами всевластной многорукой владычицей.

- Так это сюда?

Брат не отвечал, но когда они вошли в полутьму подъезда и поднялись вверх по лестнице, он вдруг что-то порывисто зашептал, и приходилось напрягать слух, чтобы его расслышать.

- Да ты не можешь погромче?

Брат смутился, закусил губу и замолк. Он ступал неуверенно, вглядывался в грандиозный беспорядок прервавшейся жизни и слышал - за вещами, зонтиком ли на шкафу, недопитой ли чашкой чая на столе, - шорохи и голоса, вот-вот готовые вырваться наружу, прогреметь дверью, возбужденно приветствуя его. "Такое чувство, что вот-вот..." Может, впервые за долгое время они поняли друг друга. На миг, но поняли.

Конечно, он внутренне сопротивлялся приходу сюда, шел скорее по наитию, чем по желанию. И не в соседях-то было дело, хотя они, жадные до слухов твари, высунулись из окошек, заерзали в подъезде, тихо так, как тараканы. Его не интересовали их перебежки. "Вернулся, слышь, вернулся. - Что орешь? - Да вернулся старшой. Только поздно. - Ой, не ладили они друг с другом, голубушка! - А вернулся, видишь". Гораздо мучительнее было заглядывать в глаза дому, заглядывать как в зеркало и узнавать в нем себя. Что-то то и дело напоминало о нем самом, хотя бы неловкий натюрморт, висевший в спальне родителей или завалявшаяся у брата книжка, Джек Лондон, что ли. Распахнутые настежь шкафы, как немые организмы с перерезанными и вываленными внутренностями, свернутые ковры (теткиных рук дело), потускневшая пастель в столовой, Господи, все это жило, а теперь судорожно и страшно отмирало, забытое, потерявшее значение барахло. Воспоминаний не было. Он мельком оглядел брата: низкорослая худощавая тень с большими глазами, прилепившаяся навсегда "к отеческому праху". (Его передернуло от этих слов. Надо записать.)

- Ты помнишь?

Его суровые глаза на какой-то момент мечтательно потеплели, пытливые зрачки застыли. Он был далеко. Он помнил.

Обретя резкий хозяйский шаг, вошел в бывшую свою комнату, ревниво отметил обилие новых корешков на полках, мимолетно подивился беспорядку на письменном столе.

- Пишешь?

Мятые единичные листки, даже огрызки, сложенные как попало. Все зачирикано, отчеркнуто, хаос ну и только!

- Я тоже пишу.

Захотелось чайку. Брат вихрем помчался на кухню, потом вернулся крайне растерянный, где, мол, шнур от электрического кипятильника? На камфорку чайник ставить не хотел и посмотрел, очень неприязненно посмотрел, когда он позволил себе слабую усмешку. Шнур нашелся. Лежал, оказалось, на холодильнике.

- Что ж, вот я и дома.

В этой фразе не было ни тени иронии, может, лишь непонятная тоска, беззвучно нахлынувшая на него с сумерками. Хотя во дворе еще не было темно, столовая медленно погружалась во мрак, неторопливо просачивающийся из слабо освещенных углов. Вся квартира показалась вдруг притаившейся взъерошенной совой, готовой в любую секунду разразиться гнусавым протяжным плачем. Это отталкивало, хотя в самой этой таинственности жило давно забытое впечатление. "А что - мои часы, оставленные тебе, больше не работают?"- спросил он, дабы разогнать дикие мысли. Брат пожал плечами.

- Недавно перестали ходить. Не знаю почему.

Подумалось: "Это символично..." И еще подумалось о них, особенно о ней, так и не дождавшейся его. Что, что занес он в тот день в дневник, небрежно почитывал в постели или сидел с друзьями, все блекнет, и стыдно. Он случайно поймал на себе взгляд, и словно кровь ударила в голову, упрямо и глупо забубнил: "Почему же ты не позвонил?"

- Сегодня утром мне пришла какая-то мудреная бумажка, смотрю, а это штраф за воду. Я и так, само собой разумеется, все эти дни очень экономил, хотя пришлось вытащить конвертик из буфета, оставленный "на черный день"...

- Ты мог бы позвонить мне сразу. Я имел право знать первым, а не эта паршивая тетка, перерывшая здесь все ящики. Я твой самый близкий родственник, я...

- А еще пришлось сходить туда, но она меня не пустила, я и не смог бы, хотя хотел. Потом нам выдали в окошке через расписку мамин кошелек, обручальное кольцо, часики и папины очки. Я так и не вынимал их...

- Да замолчи ты, послушай хоть меня! Почему мне пришлось перезвонить тебе, ты мог...

- Твой чай стынет.

- Да на хрена мне этот чай!

Брат замолчал и, едва не опрокинув стул, отбежал прочь. В этот момент во дворе зажгли фонарь, и беспощадный яркий свет брызнул в окно, осветил сотрясающуюся фигуру брата, ослепил, и все представления, выношенные им в последнее время, содрогнулись. Он немного отпил.

- Не надо, не начинай, пожалуйста! Мы оба хороши, мы оба виноваты.

Слова ускользали, предложения выходили идиотски корявыми. Метель давно улеглась, почила на широких городских проспектах, осела на ветвях деревьев, искрясь в свете ламп своими изумрудными пересветами. Город млел в обычной ежевечерней дреме, и по какому-то небезызвестному случаю пускали фейерверк, раскрывавший в небе фантастические бутоны. Если бы не это он веселился бы там, заодно со всеми, и громко восхищался доброй компанией, случайной девушкой или сидел бы один в баре, задумчиво потягивая пиво.

Фейерверк обагрил ночь кровью. Со страхом разлетались спугнутые с гнезд вороны. Над соседними домами небо алело, слабая розоватая дымка не спешила растворяться. В комнате ждали два человека.