Грустная убогая окраина. Бродить здесь просто так – занятие невеселое, до того запустелый, чахоточный район. Утопающие в весенней грязи бурые хрущовки, уже поддавшиеся трещинам, ввалившиеся по окна первого этажа в болотную землю, как добродушные, доверчивые великаны, поверженные на колени. А еще больше просто домиков, отгороженных друг от друга канавами, словно рвами. В сухую погоду здесь только колышется тростник у пруда, и когда проезжает случайная машина, поднимаются из могил взбудораженные песчаные пассаты. Пейзаж летом – выцветшая картина Матисса, или, лучше, Кирико, утомленное бездействие играет в прятки с беспокойствием, крадется туда-сюда по улочкам, подвывает собачьим лаем, рычит взбесившимся мотором, колыхается неуловимой тенью, но ничего не происходит. Так, наверное, утешал себя в лабиринте забавами Минотавр, если долгое время не заводили к нему жертв, пугался собственного облика и скучал.

Господи, как мало он видел! Мысль о заточенном в дедаловском лабиринте чудовище еще более усугубила привычное недовольство собой. Ничего не сделано, ничего, что говорить, не продумано, а представление о себе, как о ком-то значимом и неповторимом, продолжает питать гордость ядом медленного действия. «Я люблю свой яд»,- так стоило бы сказать. Не сказал. Подумал. В который раз, но уже без сочувствия, а с озлоблением – ноль я, ноль, ничтожество, выхолощенный, нахватавшийся всякого хлама... За последнее время случилось так много (он поправился) так много, чего могло бы случиться, но нет, все растрачено в дымном токе ночных товарищеских бдений, где такие же, как он, парни играют в крутых, претендуя на мудрость, вздыхают над обрывками новостей, изрекают грошовые сентенции, большей частью почерпнутые из современных коммерческих песен, песен, сочиненных такими же ломающимися одиночками, только значительно богаче. Хорошо же вздыхать... Поток мысли прервался, он прошел мимо худых рябин и вгляделся в уходящую к лесу равнину, обыкновенно изрытую подземными ходами кротов. Ничто еще не поднялось над землей на достаточную высоту, но ветер спал, запутался среди порослей крапивы, еще слишком слабых, чтобы удержать его окончательно. «Разве это и есть чудо?» Всякий раз, раскрывая время от времени томик поэзии, ожидал иррациональных, убийственных прозрений, слез и крови, непременно крови, а вместо ожидаемой философской мясорубки звучали слова, простые, ненапыщенные слова, по Рильке les mots, les pauvres mots, les mots divins, qui font pleurer. Тогда сразу возникало подозрение, что над ним шутят, издеваются, он кипел яростью и кричал, а брат раздраженно отмахивался, сдержанно и презрительно отмахивался: «Какие самолеты, врезающиеся в небоскреб? «Полет валькирии» вовсе не об этом, все это о человеке, а не о катаклизмах, ужасах. Все это внутри».

Он – чудо?

Да позвольте, он же никогда не видел настоящей жизни, по пальцам перечислить можно, когда он перечил родителям, ни разу не пробовал самоутвердиться и, надо же, объяснял Вагнера, Цветаеву, но, словно этого мало, строчил сам. А ведь для сочинительства практика нужна, вот, скажем, как у него: видел (видел?) жизнь, общался порядочно, сам по себе. А дома что? В семье иной был порядок, ходили на базары, обсуждали, что где дешевле, отец всегда сердился, если килограмм картошки куплен не за три кроны, у Юльки-Что-Слева, а за три-пятьдесят, где-то в другом месте. Какие тут оперы, концерты? Кино? «Есть, право, что-то высокое»,- устав, воодушевленно шептала мать, а папа в ответ хмыкал.

Так и жили.

Где же он набрался всего? В книжках (хи-хи!), что ли? Известно, мало книжек для развития, такое сами профессора на лекциях говорят.

Где же, где же? почему он знает, а я не знаю? Почему вечные ухмылки, самодовольство, злорадство? (Не уставал сгребать в одну кучу, не мог остановиться, пока не обезоруженный первыми прохожими, приостановил отчаяние, отложил от сердца подальше.)

«Почему у них есть душа, а у меня, сказали, нету?»

Он пошел по равнине.

Мокрая, наверное, вспотевшая травка прилипала к ботинкам, земля самодовольно чавкала под подошвой.

Воробьи, укрывшиеся на ветвях ольхи, напугали, поднялись в воздух, и каждый в свою сторону, как брызги, виток, и опять они все вместе.

Вместе!

Травы обступали, а он не помнил их названий. Мать раньше водила детей на природу, показывала, нагибаясь, растения, вот лютик, а вот пастушья сумка, незабудка, а это тысячелистник, запомни. Запомнилась оранжевая панамка на голове, ножки в сандалиях, и чуть-чуть жмет, большое-большое солнце, заслонившее собою горизонт, одинокая корова в отдалении, череда безобразных гримас, чтобы вывести ее из терпения. (Или это уже другой случай?)

Корова не реагировала, а подходить ближе не хотелось.