Олег, наблюдая, как братец, высунув язык, его копирует, то забавлялся, то заводился: он на футбол, и Леха за ним, он на лыжах, и тот сзади. Шапку на нос заламывает, пятками подшаркивает, на обложках учебников битлов рисует, ну, как мама приговаривает – «что крестьяне, то и обезьяне». Даже заказывая в Доме быта клёши, весь извёлся, что его материал на олегов не похож. Ладно бы дома, но иной раз он и во взрослые разговоры встревал, перед ребятами приходилось краснеть. И, главное, когда ему говорили об этом по-хорошему – никак не понимал. Приходилось, иной раз, и по-плохому.
Например, на кой ему, малолетке, каждый раз липнуть, когда они с Килей и Михасём к Демаку намыливаются? Ясно же, что они-то в такую даль по косогору прутся из-за того, что к Ромковской сеструхе подружки приходят. Там все почти ровесники, девятый заканчивают, разве что пара-тройка девчонок пятнадцатилеток. Свои разговоры, интересы, можно нормально посидеть, побалдеть до темноты. Ну, и зачем там Лёшка? В догонялки они не бегают, в классики тоже давно не скачут. Валил бы к своим Ределю или Попову, и там доигрывал бы в Зорких Соколов.
Новоотстроенный, светло-брусовый под белой шиферной крышей дом Демаковых стоял по улице последним, на самом краю с логом, и топать туда, конечно, удовольствия не много. Особенно после того, как снег стаял, а потом навалил заново и опять растёкся. Синюшная глина не закреплялась ни опилками, ни шлаком, и сапоги приходилось выдирать руками почти на каждом шагу.
Зато перед самыми воротами, у проулка, узко спускающегося в заросший берёзами лог, на покрытой плотной короткой травкой поляне удобным полукругом лежали невысокие, по пять-десять штук, штабеля берёзовых же хлыстов. Брёвна вполне просохли, под весёлым апрельским солнышком успевали за день прогреться, и, если не ёрзать, то и не пачкались. Место было заповедное, сюда, через грязь, не добирались взрослые парни, и поэтому никто ни перед кем не выделывался. Тут, если подходили Сашка Маллер, Димка Власин, Серёга Сурков, Колька Майборода, Серёга Литос, Олег Малиновский, Петька Бауэр, Костик Лавров и Вовка Былин, а к восьмиклассницам Демаковой Ольге, с её неразлучными Викой Лазаревой и Ленкой Бек, прибавлялись из их девятых Алка Татырза, Танька Карпова, Ленка Макарова, Людка Розанова, Людка Голдовская, Наташка Штумпф и Наташка Амирханова, то иногда собиралось до двадцати человек. Ребята и девчата стайками рассаживались напротив друг друга и начинали перебрасываться шуточками и анекдотами. Заводилой, как всегда, выступал Литос, белые крупные кудри которого Пузырьку не удавалось никак обкорнать. Всеобщий любимец, Литос за словом никогда в карман не лез, так, что ему на комсомольских собраниях учителя слова категорически не давали, а выступления с места затыкали хором и сразу. Конечно, под заведённый им перекрёстный разговор кто-то играл себе в карты, кто-то в ножички, но компания не распадалась, но всегда держались общие темы, и почему-то здесь, «на брёвнах», всё казалось особенно важным или смешным – истерика ли химички, выбитое ли в столовой стекло, справедливость распределения по классам заданий на субботник, новенькая литераторша. Веселила любая дурь:
«Петька забегает и орёт:
- Василий Иванович, сюда белый танк ползет!
- Возьми вон гранату на печке!
Через полчаса Петька возвращается. Василий Иванович спрашивает:
- Ну, как, готов танк?
- Готов!
- Молодец, Петька!
- А гранату я на место положил».
А время летело! Только-только, вроде, собрались, как за блестящими, с уже набухшими почками, вершинами нисходящих в лог берёз, небо стремительно набирало густо-тёмную голубизну, застеленную по горизонту сиреневыми, с золотыми прорезями, полосками закатных облаков. Под обступающей прохладой весенних сумерек звуки обретали особую округлость и сочность, и веселье само собой теряло задиристость, сменяясь обострённым вниманием к тональности произносимого. Или непроизносимого. В этой сырой густоте вечера хотелось чего-то … серьёзного, настоящего, просторного. А тут ещё из лога подавала свою незамысловатую трель прилетевшая позавчера из экваториальной Африки горихвостка-лысушка. Где она, эта экваториальная Африка?.. Девчата, замыкаясь, принимались негромко напевать, а парни, пряча в кулак сигаретные огоньки, умно обсуждали преимущества «Минска» перед «Восходом». К тому же некоторые уже видели у охотоведа Корчука настоящую «Яву». В доме давно горели все окна, и демаковская мама уже не раз нарочито недовольно гремела во дворе вёдрами. Ближе к востоку робко прокалывалась первая крохотная звёздочка. За ней вторая. А когда неловко обрывалось последнее просящее: «неси меня туда лесной олень», то половинка красной луны выбиралась из совершенно уже чёрных облаков под общее молчание. И?.. О, эти минуты последней особой тишины перед расставанием: все приготовились к тому, кто и с кем будет провожаться.

Киля первым насмелился задружить, с Татьяной, ещё на Новый год. И тогда все пацаны неожиданно разглядели – какая она, оказывается, красивая. И взрослая. Это было какое-то чудо: вот, училась, бегала и прыгала рядом девчонка, самая обычная девчонка, которую с детского сада все знали как облупленную, чуть ли не на горшке рядом сидели, и на неё посмотреть как-то вот так даже не догадывались – но! – кто-то пошёл её провожать, и остальные словно прозрели.
Потом, после двадцать третьего февраля, и Майборода задружил со Штумпф. А за ними, с восьмого марта, просто как плотину прорвало. Так что теперь, перед первомаем, недружащих, как и некурящих, можно было по пальцам пересчитывать. Олега в числе тех и тех. Ну, а с кем ему теперь? В их девятых классах в один миг свободными остались только плоскогрудые дылды, вроде Ольги, или жирокомбинаты, как Макарова. К тому же, чтобы задружить, нужен какой-нибудь приличный повод. Вот, даже если ему, по-честному, очень нравилась Людка Устюжанина из параллельного «в», но, ведь, просто так не подойдёшь же на перемене и не пригласишь в кино. Ещё и обсмеют с подружками. Вдобавок возле её дома в последнее время постоянно ошивался Муха из десятого «а».
А ещё, как только весенний ветерок вербно повеял первыми влюблённостями, все сразу побросали хоккей и футбол, и принялись качаться. Так как гири, гантели и штанги имелись только в каморке школьного спортзала и в ДОСААФ, то ребята качались, кто чем мог. В ход шли куски рельс, старинные угольные утюги, ломики, тракторные треки, и, конечно, каждый приспособил дома какой-никакой турник – подтягиваться меньше десяти и отжиматься меньше двадцати пяти раз считалось западло. Они с братишкой тоже укрепили и обмотали синей изолентой над огородной калиткой трубу, которая, правда, оказалась хиловатой и сразу прогнулась. Зато батя привёз им из гаража колёса от вагонетки – получилась маленькая такая, замечательно удобная штанга в тридцать килограмм. На переменах все соревновались в объёме напряжённых бицепсов – у кого двадцать восемь, у кого тридцать два сантиметра. Конечно, без мухляжа не обходилось, но настоящей легендой стали сорок сантиметров Вовки Бембеля. Сорок! Хотя, понятно, откуда: у него отец чемпион области по гире, сто сорок килограмм живого веса, и маменька тоже весьма внушительная. Когда Бембили купили один из первых пяти привезённых в райцентр «жигулей», то картина их посадки вызывала ухмылки у всех свидетелей. Так-то «жигули» машина ничего, не хуже «москвича», но малость хлипковата. И когда первым внутрь её втискивался Бембель-папа, переделанная из импортной малолитражка с резким выдохом оседала налево. Потом рядом плюхалась Бембель-мама, и обрезанный, круглофарый нос грустно тыкался в землю. Положение несколько выравнивал сынок, своими шестью пудами отжимавший задок. Однако Вовка при своих фантастических банках даже «выход силой» сделать не мог.
Мышцы мышцами, но важно и как ты выглядишь. Идеально это клетчатый пиджак с закруглёнными фалдами, клёши до кончика ботинок, широкий, с какой-нибудь особо фигурной пряжкой, ремень. На худой конец, офицерский. А тут, как назло, в школе объявилась борьба с «проявлениями тенденций, позорящих облик советского человека». Учителя каждый урок начинали с того, что, вместо вопросов о домашнем задании, требовали, чтобы галстуки были не яркие, рубашки не цветные, юбки не выше колен. А причёски! Секретарь райкома Мосалов даже попытался устроить специальный диспут о моде и современности, надеясь наглядно и доказательно разъяснить нелепость «капиталистических хиппозных ужимок» в нашей стране. Но диспут, естественно, у него и у заготовивших цитаты из Чехова и Брежнева классных комсоргов выиграл Серёга Литос, за что на следующий день получил пять, из пяти возможных, двоек. Полный абзац! Пузырёк лично ударился в борьбу с «лохмами». Грозно катаясь на переменах туда-сюда по этажам, директор то и дело останавливал в коридоре какого-нибудь несчастного старшеклассника, командовал «кругом», и, если волосы касались воротничка, вручал двенадцать копеек и отправлял в парикмахерскую. Но, опять же, Литос-то каким-то образом умудрился и патлы отрастить так, что они почти закрывали уши, и Пузырьку не попадаться.

Димка Власин подговорил Олега, чтобы, когда будут расходиться «с брёвен», вместе пойти провожать Вику Лазареву и Ленку Бек. Хе-хе, наверно почти отличнику Димке занравилась круглая отличница Ленка оттого, что как и он, она легко усваивала точные науки. Родство душ, хоть и на класс младше. Шутка, конечно. А что Олег? Это же только так, для товарища, поддержать компанию до автовокзала. Почему нет? Ну, и начинать с кого-то всё равно нужно, иначе ребята скоро смеяться станут. Собственно, Вика ничего, на лицо симпатичная, только для своих пятнадцати совсем дохленькая, ножки как спички. С Устюжаниной не сравнить….
Пока перебредали грязь, Лена шла под ручку со Викой, а Димка с Олегом в двух шагах за ними громко шуршали одинаково коричневыми болоньевыми куртками. На сухом перестроились, и Димка с Леной пошли вперёд, всё более отрываясь. Олег, касаясь локтём Викиной руки, угрюмо сутулился, никак не находя нужную тему разговора. Хорошо, что в темноте не видно, как он, наверное, дико покраснел. А о чём ей будет интересно? Опять, что ли, по Золотую Бабу? Как тогда, в детстве?
Предстоящая луна приподнялась и побледнела. Редкие уличные фонари кругами выжелтили под собой доски тротуара, рельефно лепя зубцы штакетника. От фонаря до фонаря – метров по пятьдесят, а то и сто кривых прерывистых лунных дорожек в колеях проезжей части. Вика шагала мелко, и Олег периодически притормаживал, стараясь идти рядом, но не прилипать. О чём бы заговорить? Ну? Ну? Всё равно, лишь бы не молчать, как идиоту. О чём же заговорить?!
- Олег, а ты на каникулах что станешь делать? – Вика точно так же, как и он, упорно смотрела прямо перед собой. И голос ровный-ровный.
Что отвечать? Тут, в деревне, все развлечения – рыбалка и охота. Кроме кино. Это она везде поездила, мир посмотрела, а ему в Томске только один раз довелось погостить.
- Так ты охотишься? А как? На кого?
- Чаще капканами. И петлями. На Старой Анге зайцев и колонков зимой ловлю. Там у нас леший фартовый.
- «Леший фартовый»? Это как? – Она впервые скосила на него глаза. Неужели тема?!
- Ну, ему же все звери подчиняются. Лесному деду. Как бы тебе это объяснить? В каждом урочище есть свой хозяин, он там за всем следит – и за деревьями, и за животными. Вроде егеря. Всё совершенно как у людей, поэтому у одного полный порядок, а у другого … «федорено горе». Вот наш, который за Остяцкой горой, очень хозяйственный, у него всего всегда взапас. К тому же, ещё и в карты удачливый. Что, ты не знала? – лешие же страсть, как азартны в подкидного играть. На интерес. Они в карты совсем больные, могут проигрываться до последнего. А на кон обычно белки и зайцы ставятся.
- Смешно! Ты так говоришь, как будто, в самом деле, веришь.
- Так чего верить, когда это правда! Охотники сколько раз замечали, как иногда все зайцы разом перебегают с одного места в другое.
- Сказки!
- Никакие не сказки! В тайге довольно часто бывают миграции, ничем внешне не оправданные. И корм есть, и всё как обычно, а звери уходят. Вроде без причин, а, на самом деле, потому, что их один хозяин проигрывает другому. Кстати, сама почитай – я тебе журнал дам – в 1857 году наши сибирские лешие проиграли российским всех белок. И через Урал пошёл живой вал, белки тысячами пробегали через сёла и города, так что, прыгая по крышам, даже падали в трубы. Зафиксированный факт!
Вика заливалась тоненьким колокольчиком.
- Лешие… сибирские… проигрались…
Олег тоже ухмылялся, но другому. Молодец он, здорово нашёлся.
- А какие они, лешие? Маленькие, как домовые? Я один раз домовёнка видела.
- Ничего себе «маленькие»! Это ты лесных с полевыми путаешь, насмотрелась мультиков. Полевой – да, он как ребёнок, в высокой траве может спрятаться. А лесной, о-го-го, – высотой метра три-четыре, весь в белом, в широкой и высокой шляпе. Борода и волосы длинные, седые. Нос здоровенный, и брови очень мохнатые.
- Как Лев Толстой. Ты будто сам видел?
- Не я, дядя Коля. Он на отбившегося лосёнка позарился, хотел поймать, погнал через кусты, и лесному прямо чуть в живот не ткнулся. Тот на него как рявкнул, так дядю Колю потом несколько месяцев от немоты заговаривали.
- А что он … такого рявкнул? – Теперь они смеялись вместе. Смотрели друг другу в глаза и смеялись.
- Этого никто … не знает. Леший, он же … ну, гунгливый, то есть, говорит всегда неразборчиво. Как с полным ртом.
- В точности Лев Толстой!
Никого не встретив, они прошли мимо тёмного клуба, детской библиотеки, школы. Вот и автовокзал. Напротив – белокирпичный дом с двумя рядами неровно светящихся различными шторами окон. Три с угла – Лазаревские. Два розоватых, а одно моргающе-голубое – телевизор. Всё, можно прощаться?
- Ты что, Олег? Так странно вдруг улыбнулся.
- Вспомнил вдруг: вчера над Обью лебедей видел. Знаешь, они, когда летят, громко трубят, перекликаются. Звонко, как горны, но с нежностью: «гонг-го», «гонг-го»…
- С тобой интересно. Даже расставаться не хочется. – В её глазах влажно растворились оконные разноцветья. Действительно, красивое лицо.
- Ну… а … пойдём завтра на танцы?
Ох, и дёрнуло же его!
- В клуб? Я ещё ни разу там не была. Пойдём! Я и Лену позову. Хорошо?
Дёрнуло же!

Танцы в школе всегда приурочены толькок каким-то конкретным мероприятиям или датам, а в клубе по пятницам-субботам-воскресеньям они постоянно. Но ходить туда … непросто. Почти обязательно кто-нибудь из поддатых «стариков» привяжется, покобенится, постращает в своё удовольствие. Ударить, может, и не ударит, но настроение на весь вечер испортит. А «молодым» нужно терпеть, не отвечать. Так уж сложилось. И никакая сила или кодла тут не поможет, ибо все старшие всегда против всех младших. Самое надёжное приходить в компании из тех, кто уже в армии отслужил, опять же, ты сам для них получаешься такой же обузой, как тебе Лёшка с Кулаем. То ли дело Сашке Малеру – у него и отец, и старший брат милиционеры, поэтому он в клубе с восьмого класса. И с девчонками уже танцевал.
Всё начиналось с крыльца. Высокое, во всю ширину фасада, под поддерживаемым брусовыми колоннами портиком, на нём загодя тусуются на «кто чьи», чтоб сразу понятно – больше ли сегодня пришло «совхозных» или «береговых», а то, может, кое-кому и вовсе заходить не стоит. «Береговые» – это и с берега, и с горы, и с кирпичного завода, все, кто справа от клуба, построенного ровно в центре. Их отличало ношение модных покупных пиджаков в клетку, полосатых нейлоновых рубашек и, в последнее время, широких галстуков. Особый писк – брюки заглаживались сзади по икре на три стрелки. «Совхозные» одевались по-старинке: в длинные, почти до колен двубортные пиджаки местного пошива, с двумя разрезами по бокам и большими железными пуговицами, в цветастые, расстёгнутые на груди, рубахи. У некоторых пиджаки, лишаясь рукавов, перешивались в жилеты, получалось точь в точь как у пиратов с Острова сокровищ. На клёши они пристёгивали брошки и цепочки. А ещё «совхозные» почти пополам делились на немцев и остальных. Приходили на танцы ещё с хлебокомбината, но те как-то сами по себе, мирные, и к ним не лезли и они никогда на чужой территории не выделывались.
Рассортировавшись на крыльце, потом все так и танцевали – нижние, более дерзкие, возле эстрады, верхние, берущие числом, – справа около окон, хлебокомбинатовские – посредине. Но так, чтобы кто-то с кем-то не перемахнулся, почти ни одного вечера не случалось. Поэтому покурить всегда выходили человек по пять-десять, не меньше, особенно, если у кого не закрыты счёты. Это вам не школа, где всегда только «двое в драку, а третий в сраку» и до первой крови или слёз.
На афише «завтра» – «Табор уходит в небо». Кино никто не видел, но все уже знали, что там голую цыганку покажут.
- Привет, молодой! – Олегов пятиюродный дядя Женька Литвиненко, хоть и женатик, но, пока бездетный, ходил с женой на танцы постоянно. И зачем?
- Чего «молодой»? Я уже паспорт получил.
- Ого! Ну, прости, старик, в самом деле, не подумал.
Не задерживаясь на крыльце, Олег и Димка проскользнули внутрь. Хорошо, что у кассы столпились «береговые». Поздоровавшись кое с кем за руку, купили билеты и осторожно вошли в зал.
«У той горы, где синяя прохла-ада, У той горы, где моря перезво-он…».
Видимо, это не стихающий уже несколько дней, тёплый юго-западный ветерок, разбудивший по южным склонам мохнатые синие подснежники и подавший сигнал движению берёзовому соку, надул сюда стольких желающих потанцевать. В самом деле, толпища, будто государственный праздник какой-то. Воздух, крепко напитанный «Русским лесом» и «Ландышем серебристым», казалось, не только светился, но и грелся от двух старых, тёмно-бронзовых серпасто-молоткастых двадцатирожковых люстр, нависавших с, ровно посередине растрескавшегося, высокого потолка. На эстраде проигрыватель, магнитофон, усилитель, несколько больших, обклеенных по бокам вырезками из журналов, колонок перепутаны разноцветными проводами Распоряжался этим хозяйством Толя Кулик. Сам с ноготок, голова с чугунок, тощенький, с перетянутой, как у муравья талией, и пышными чёрные кудрями до плеч, почти как у Анжелы Дэвис, казалось, что он вот-вот перевернётся под их тяжестью. Толю все в райцентре любили и уважали – он старательный до самопожертвования, самолично то и дело гонял в Томск на «толчок» покупать новые пластинки и магнитофонные записи. Сам паял, ремонтировал. Поэтому у него всегда звучало самое последнее из советской и зарубежной эстрады.
«У той горы, где синяя прохла-ада…».
Оглядываясь, Олег с Димкой притулились у дальней стены, где с облегчением столкнулись с Малером.
- А вы чего тут? – На Сашке братова милицейская гимнастёрка без погон и широченные чёрные клёши – тоже братовы, ещё флотские, с пришитыми для красоты внизу крупными, в два провиса, жёлтыми цепочками.
- Да, с бабами договорились. Ты никого из наших не видел?
- Не, с «брёвен» никого.
- Подождём. Куда денутся. – Димка равнодушно прищурился поверх танцующих.
- Пошли, что ли, пока разомнёмся?
- Да, ладно, успеется.
Олег и Димка с завистью смотрели на Сашку, который сходу встроился в круг взрослых и самодовольно задёргался, шейкуя наравне со всеми, нисколько не стесняясь. М-да! Кто знает, как уж там Димка, но Олег сегодня полдня провертелся перед зеркалом. Лишь только родичи выходили, он тренировался, тренировался, забивая перед маминым трюмо в тело непривычные движения, которые недавно подсмотрел у новенькой математички. Маленькая, вёрткая, сама ещё недавно из института, Наталья Васильевна – «Натали» – заманивала старшеклассников в свой открывающийся кружок тем, что, кроме «полечки» и «хололо», обещала научить современным танцам. Олег бы пошёл, но надо же кого-нибудь ещё сблатовать. Из пацанов.
«Всё свершилось просто бы, просто бы, просто бы, Двести лет назад, а может быть и сто»…. На следующую мелодию разогретая толпа неохотно отжималась к стенам, так как вальсирующих набралось только четыре пары. Но зато одна – их математичка Натали и Толя Кулик. Одного ростика, до смешного тощенькие, они так ловко закружили и завыделывали разные невиданные фигуры, что вскоре другие пары остановились, и вместе с остальными только восхищённо следили за умелыми танцорами. Длинные подшагивания по диагонали сменялись резкими, неожиданными вращениями в разные стороны, расхождениями и схождениями, паузами жеманно-причудливых поз. «За одни глаза тебя б сожгли на площади, Потому, что это колдовство»... Ну, обалдеть! Всё, замётано, Олег и Димка в кружок идут.
«В свой вагон вошла она, Улыбнулась из окна», – опять по залу разнобойными волнами заколыхались разновеликие кучки разномастных голов. «Поезд тронулся, а вслед, Лишь рукой помахал я в отве-ет…».
В их, и так сжатый, толкаемый со всех сторон, кружок из почти одних школьников робко втиснулись Вика и Лена. На Вике была белая пуховая кофточка с вывязанными плетёнками и серебристо-блестящие, широко клешоные брюки. Свободно отпущенные по плечам, с лёгкой золотинкой, волосы, чёрно подкрашенные, сияющие диковатой смесью робости и восторга глаза, ало припомаженные губы. На мгновение взгляды сомкнулись. Серо-зелёный её и зелёно-серый Олега. И оба вспыхнули. «Люди встречаются, люди влюбляются, женятся… а мне не везёт в этом, просто беда, ну, просто беда»… Пока Толя Кулик менял пластинку, толпа вновь неохотно отступала от центра. Вика, продолжая быструю переглядку с Олегом, отошла в девчачью компанию. Красивая, она же такая красивая! И чего он, идиот, на самом-то деле, клинился на Устюжаниной?
«Песни у людей разные. А моя одна на века…», – всеобщий выдох, и в одну минуту, наперегонки обходя друг друга, пары заполнили всю танцевальную площадку, – «Звёздочка моя-я ясная, Как ты от меня далека-а…». Они чуть скорее, чем сами это осознали, сомкнулись в полуобъятиях, и, от густоты незбежных чужих касаний и покачивания полутора сотен пар, всё ближе и откровеннее придвигались друг к другу. Олег закостенел от холодка её волос, чуть щекотнувших его, вчера впервые выбритую, щёку.
Необходимо было отдышаться, и он, потеряв бдительность, вышел на крыльцо один. Отирая пот наодеколоненным дома платком, Олег, после яркого освещения зала, слепо глотал сумеречную свежесть, и когда потянули за отворот пиджака, даже не сразу сообразил, кто это и что это. Инстинктивно отклоняясь, пропустил мимо лица размашистый кулак, и Яшка Паульзен, потеряв равновесие, пьяно повалился вслед своему промаху.
- Ты чего, молодой? На старших руку поднимаешь? Да за такое… – С двух сторон к Олегу двинулись Ваня Бендер и Гриша Гейзель. Они тоже были крепко датые, и целенаправленно настроены на законный кураж, так как догуливали последние денёчки перед призывом.
- Ваня, ты чего? Я же не бил! Я только увернулся. – Отшагивая спиной, Олег оступился, и, чуть не полетев со ступенек, неловко запрыгал вниз на одной ноге, ловя воздух руками. Ваня прощающе хмыкнул:
- А чего ты уворачивался? Потерпел бы, не помер. А теперь иди, иди подальше, иди, пока, в самом деле, не схлопотал.
- Ах, ты, мать твою! – Поднявшийся с помощью Гейзеля, Яшка опять, было, рванулся в бой, но Ваня перехватил его порыв, сильно крутанув за рукав на себя. Однако, когда вслед за Яшкой на него намотался и Гриша, не удержался, и будущие защитники Родины, все вместе, кряхтя, морщась и матерясь, как-то медленно прокувыркались с крыльца мимо Олега.
Вот освежился, блин.
То, что Яшка ему так не оставит, Олег нисколько не сомневался – не настолько тот был пьян, чтобы не запомнить свою оплошность, нет, он на крыльце больше наигрывал, чтобы не так позорно выглядеть. Вообще, из пяти братьев Паульзенов, старшему из которых почти тридцать, он самый младший и самый говнистый. Вечный второгодник, к восемнадцати годам кое-как закончивший восьмилетку, Яшка даже в школе предпочитал измываться не над своими одноклассниками, которые и так на пару-тройку лет были моложе, а над теми, кто ещё и учился младше. Дохляк-недоросток, он, чуть что, прятался за четверых таких же мелких и злых «брудеров», которые стеной стояли друг за друга. Дрались братья слабо, но как бараны просто бросались на обидчиков, тупо терпя разбитые носы и зубы, и поэтому с ними просто старались не связываться, так как всё равно дуракам ничего не докажешь.
Если кто-то где-то куда-то шёл со своей девушкой, его железно не трогали. «Совхозный» ли провожал «береговую», «береговой» ли «хлебокомбинатовскую», – можно было неспешно пройти по чужой территории, постоять у калитки, безалаберно и весело болтая, томно пошептаться и подождать, пока она войдёт в дом. А вот затем как повезёт.
Чем дальше от клуба, тем меньше парных теней, сопровождаемых рубиновыми огоньками папирос и пощёлкиванием каблучков по доскам тротуара. После горячки танцев на улице знобило. Да и погода за три часа переменилась. Небо, перекрытое сиренево-пепельной рябью, быстро гонимой порывами северного ветра, то и дело роняло редкие-редкие запоздалые снежинки. Бель лужиц и чернота грязи подёрнулись тончайшей ледяной корочкой, и снежинки скользили по ней, собираясь полупрозрачными пенками по вмятинам и закуткам. Эх, только-только понежились, и вот опять заморозки. А как там бедная горихвостка? После Африки? Димка с Ленкой давно завернули на Маркса, и к автовокзалу Олег с Викой подошли одни. Раскачиваемый ветром фонарь скрипуче жаловался на вернувшуюся непогоду и на своё одиночество из-за нерадивости электриков, сердито пророча скорое угасание и самому себе.
- Ну, до завтра!
- До завтра? – Она, наверное, ждала от Олега чего-то большего, чем вот такое простое прощание, но….
- В школе увидимся.
- И?
- И…
- Всё, тогда пока! – И забежала в подъезд.
Да! Да! Да! Можно было бы, конечно, даже нужно было зайти вместе с ней, и ещё поболтать, пошептаться, а, может, даже и что-то ещё на тёмной лестнице. Да! Но тогда братья Паульзены подошли бы вплотную, заперев Олега в ловушке: не поворачивая головы, краем глаза он давно отследил терпеливо курящих в тени вокзала. Теперь же между ними было не менее тридцати метров форы, и когда хлопок двери заменил выстрел стартового пистолета, в догонялки они ломанули одновременно. «Люди встречаются, люди влюбляются, женятся… а мне не везёт в этом, просто беда… ну, просто… беда…». К сожалению, бежать пришлось в противоположную от дома сторону, а так-то ничего, преимущество некурящего и непьющего было несомненным.
На следующий день даже мельком поговорить не удавалось – всё время рядом кто-то вертелся, да и не особо тянуло афишировать самое начало их дружбы на бурлящих разновозрастной дурью переменах. А после уроков в раздевалке к нему подвалил семиклассник Вовчик Бендер, брат Вани, и, важно зашептал:
- Олег, слышь, тебя Паульзены ловят. Двое с главного входа, трое с заднего. Ты бы с кем-нибудь из учителей вышел?
- Да, ну. Обойдусь. Яшка-то где?
- С главного. Прямо на крыльце. Смотри, а то, давай, скажи, я кого из ребят свисну. Малера и Килю?
- Спасибо. Я же сказал – обойдусь.
- Как знаешь. Моё дело предупредить.

Яшка, самодовольно улыбаясь, шаркал вразвалочку, за ним Олег, а замыкал самый старший, двадцатисемилетний Паша-Пауль. Под любопытствующими взглядами младшеклассников они прилично отошли от школы, прежде чем началось докапывание. Олег оправдываться не собирался. Зачем? Всё равно всё всем ясно. Он безответно выслушивал пахнущий перегаром словесный понос, весь, какой только могла выдать крохотная, обтянутая серой конопатой кожей, черепушка, и тосковал: нужно было сначала выслушать, после вытерпеть пару зуботычин, и только потом уйти. Таков закон.
И Олег бы его исполнил.
Но, когда он, зажмурившись, принял первый шлепок, совсем рядом, за его спиной раздался искренний крик:
- Да что же вы делаете?! Не троньте! – У Ольки Демаковой даже слёзы от возмущения выступили. – Оставьте его, сволочи!
- Пошла на хрен! – Успел тявкнуть Яшка, прежде чем Олег четыре раза подряд влепил ему с обеих рук. Не ожидавший такого, лёгкотелый Яшка с первых двух ударов откачнулся на край тротуара, а потом, удивлённо разведя ладони, смачно и глубоко сел в жидкую грязь. Зависла пауза, в которой даже яро чирикавшие в клумбовой ели воробьи испуганно затаились.
- Ты?.. Меня?.. Второй раз?
- Первый.
- Ты?.. Моего брата? – Начало доходить и до Пауля. – Второй раз!
Олег отступал – Пауль вытащил из кармана ярко заточенную отвёртку. Олег отступал, совершенно не зная, что в таком случае делать, а от школы набегали ещё три Паульзена.
Оля, уронив портфель и зажав уши ладошками, громко визжала, и, эх, если бы не она, то можно было бы сорваться, но тогда б ей досталось вместо него.
Пауль, вытянув перед собой отвёртку, близился бочком, а за ним подоспевшие братья за рукава вытягивали из грязи Яшку, у которого из рассеченной губы струйкой хлестала кровь.
Вдруг Олега сзади кто-то крепко взял за плечи и отодвинул к забору. В белесых глазках Пауля во второй раз блеснуло удивление, и теперь уже он, вместе со своей заточкой, плюхнулся в лужу. Двое, одетых в одинаково крытые тонким зелёным брезентом меховые куртки, широкоплечих, длинноволосых парней в два смычка опрокинувшие старшего, через секунду молча валили и остальных «разборщиков». Паульзены поднимались, с яростными вскриками бросались на молотивших их незнакомцев и падали, поднимались и падали. Забытые Оля и Олег изумлённо минут пять смотрели на тяжёлую, но спорую работу. Здорово! Как в кино. Постепенно братья стали подниматься всё реже, больше отлёживались или отсиживались, пропуская друг друга вне очереди, пока окончательно не скисли, и, зажавшись в кучку, только матерились из-под забора.
- Ты, главпетух, ещё раз его тронешь, – более тёмный мотнул мелкими кудрями в сторону Олега, – замочу. Понял?!
Пауль поднял ненавидящий взгляд и хотел чем-то ответить, но получил пинок в зубы. Пыром!
- Но, ты чё? Кончай! Не по правилам так: он же на земле. Чего пинать-то... – Законючили остальные.
- Значит, ты понял.
И незнакомые парни, как ни в чём не бывало, пошли дальше.

Пятьдесят «химиков» привезли в райцентр на строительство перекачивающей станции нефтепровода «Александровское – Анжеро-Судженск». В двух километрах от Лаврово поставили в два ряда несколько вагончиков, сколотили барак-баню и барак-столовую для них и вольнонаёмных, организовали комендатуру-надзорку для милиции, возвели дощатые склады, брусовую контору. Потом понагнали экскаваторов, бульдозеров, десяток «Уралов» и «КрАЗов».. Вкопали ёмкости под соляру. Когда была забетонирована площадка, с пристани двумя ракетными тягачами-«ураганами» подтащили на салазках огромный трансформатор. И начали капитальную стройку.
«Химия» – всесоюзное название условно-досрочного освобождения или условного осуждения с обязательным привлечением к, зачастую, вредному или тяжелому труду на объёктах социалистического производства или строительства. Этот вид наказания был связан с этапированием в спецкомендатуру, где заключенный обязан проживать в специальном общежитии и работать на указанном ему предприятии. Выход на «химию» предполагал, что осуждённый «твёрдо встал на путь исправления», то есть, по заключению соответствующего сотрудника Исправительно-трудового учреждения (ИТУ), перестал быть криминальным. На практике же это зачастую означало лишь то, что заключенный сотрудничает с администрацией и не относится к группе отрицательных. Условно-досрочное освобождение совершивших преступление в несовершенном возрасте применялось после фактического отбытия ими не менее одной трети срока наказания, назначенного судом за преступление небольшой или средней тяжести; не менее половины срока наказания, назначенного судом за тяжкое преступление; не менее двух третей срока наказания, назначенного судом за особо тяжкое преступление.
Согласно понятиям уголовного мира, заключенные подлежат кастовому делению – «мастям»: верхнюю ступень занимают «чёрные»-«блатные», ниже идут «серые»-«мужики», за ними – «красные»-«козлы», и в самом низу «голубые»-«опущенные». Кроме того, каждая каста внутри имеет свою иерархию. Тюремная субкультура чрезвычайно консервативна, вертикальные переходы с повышением статуса практически невозможны. «Блатной» – представитель высшей по статусу группы в иерархии, обычно является профессиональным преступником. Это реальная власть в ИТУ, власть, которая активно противостоит администрации. Любое, даже случайное отношение к госструктурам, её политическим институтам (например, членство в партии или комсомоле) навсегда закрывало перед преступником «блатной мир», какую бы высокую криминальную квалификацию он впоследствии ни приобретал. «Мужики» – самая большая группа заключенных, работающих в зоне на обычных должностях, кроме грязных и административных. Ни на какую власть они не претендуют, никому не прислуживают, но и в дела «блатных» не вмешиваются. «Козёл» – представитель группы, образованной по признаку открытого сотрудничества с администрацией ИТУ. Эта группа выделилась в сообществе заключенных в 60-х годах, до того «козлами» называли пассивных гомосексуалистов. Для основной массы заключенных «красные» являются предателями, коллаборационистами. У представителя самой низшей касты неприкасаемых – «опущенного» нельзя ничего брать, нельзя его касаться, сесть на его нары. Так, человек, даже случайно вошедший в недозволенный контакт, сам попадает в «голубые». Однако хранители воровских традиций утверждают, что наказание в виде перевода человека в касту «опущенных» по «правильным понятиям» недопустимо: касту «опущенных» придумали «органы» и ввели ее с помощью беспредельщиков в тюремный мир. Действительно, администрация ИТУ охотно пользуется институтом «опущенных» для ломки непокорных.
Названия «воспитательно-трудовая колония» (ВТК) и «исправительно-трудовое учреждение» (ИТУ) несут в себе педагогическую заявку, но на практике это более, чем насмешка. Именно «малолетки» и колонии «общего режима» являются наиболее неблагополучными местами с точки зрения развращения или слома личности «первоходочников», где им абсолютно не обеспечена защита ни жизни, ни здоровья, ни человеческого достоинства от «блатных» и «блатнящихся». Истязания, избиения, издевательства, пытки, изнасилования – повседневность ВТК, причём с ведома администрации, с помощью такой «педагогики» поддерживающей порядок, обеспечивающей необходимые показатели и выполнение производственного плана. «Малолетка» – самая страшная часть ГУЛАГа, с самой высокой долей «опущенных», доходившей в 70-80-е годов до трети лагерного состава. Да и «колония общего режима» не зря на воровском жаргоне звучит как «спецлютая».
Существование среди заключённых непреодолимых каст – вековая реальность. Почему же этот столь устойчивый социально-психологический фактор до сих пор не послужил основой для понимания обществом собственного отношения к своим осуждённым? Почему до сих пор не разграничены подходы к психически неспособным на созидательную жизнь «блатным» и «опущенным» и, действительно, готовым к покаянию и искуплению своей вины «мужикам» и «козлам»? Ведь очевидно, что если в отношении «серых» и «красных» действуют человеческие понятия «наказания» и «исправления», то к садистам «чёрным» и мазохистам «голубым» применимы только «кара» или «изоляция». Отсюда же объяснима порочность существующей практики амнистий, когда лишь по формальным признакам статей Уголовного кодекса на волю выпускаются неисправимые, в силу врождённых личностных качеств перманентные рецидивисты, воспринимающие окружающих людей только как средство к собственному существованию.
Большую часть прибывших в райцентр «химиков» составляли вышедшие с «малолетки» по достижению совершеннолетия «бакланы» с «двести-шестой». Воров, пожалуй, и не вовсе было. Поэтому, нахлебавшиеся в зоне от «блатных» и «шерстяных», бывшие хулиганы достаточно серьёзно относились к работе, без прогулов и кипежа вырабатывали норму, бережно используя каждую возможность выйти «на волю» в магазин, на почту, в поликлинику. Да, просто пройтись бесконвойником по жилухе, сняв шапки, расстегнувшись, жуя из бумажного кулёчка халву и слегка подкалывая опасливо косящихся встречных молодух. Так как отмечались они в восемь вечера и на танцы в клуб не поспевали, то все стычки с местными происходили спонтанно, без предварительных заготовок. «Совхозные» попытались, было, пару-тройку раз нажать на «химиков», с колами подъезжая к ним ночами на мотоциклах, но, не сумев достаточно организоваться и встретив умелое сопротивление такими же жердями, сникли. Сникли – с черепно-мозговыми травмами – и немногочисленные собственные приблатнённые, попробовавшие, было, восстановить на стройке зоновские отношения.

Олег стоял на крыльце продмага напротив того злополучного автовокзала. Солнце, отражаясь в окнах придремавшего через улицу жёлтого автобуса, слепило и задиристо щекотало нос. Вот-вот расчихается! Отвернувшись, неожиданно прочитал на зелёном брусовом столбе свежо нацарапанное: «вика+олег=любов». Кто это?! Ну, блин, узнает, руки оторвёт по самую майку! Наверное, какой-нибудь сосунок из её восьмого класса. Но, с другой стороны, даже чуть-чуть приятно. Знают. А ещё приятно, что после того случая прошло более двух недель, а на его никто не рыпался. Вообще: ни в школе, ни на стадионе, ни в клубе. Наверное, Паульзены и другие «старики» просто не знали, как к нему теперь относиться, и делали вид, что не замечают.
Через Олега в кентовку к химикам прописались и Димка Власин, и Вовка Халифуллин, Колька Майборода, Серёга Сурков и Олег Малиновский. Что могло свести и связать шестнадцатилетних школьников и девятнадцатилетних осуждённых? Нет, для подростков эта дружба ни в коей мере не была просто покровительством, просто физической защитой, гораздо важнее для сельских ребят, готовящихся вскоре покинуть свою малую родину, была открывающаяся через это общение с мурманчанами, самарцами, душанбинцами, вологжанами и костромичами огромная, пугающая и восхищающая своей безбрежностью география Советского Союза – от Беломорья до Средней Азии. Географии, которую они, сибиряки, носили в таких разных своих фамилиях, которая томилась и пузырилась в их генетических запасниках родовой памяти, неясно бередя сны и маня фантастическими видениями. А для обожжённых, покалеченных зоной парней в этих чистых, наивно-доверчивых мальчишках, наверно, открывалась возможность ещё чуть-чуть, капельку-капельку доиграть не доигранное, дотянуть так неудачно оборванное собственное детство. Болтая и дурачась за бутылкой мутного дагестанского портвейна, ходя на дневные сеансы и обмениваясь книгами, гоняя в футбол или шутливо-бережно злоязыча с девчонками из их классов, «химики» категорически избегали темы «блатной романтики». В какой-то неловкий момент умело замыкались в свой непередаваемый, страшный опыт, куда поднимающие лишние вопросы «молодые» попасть не могли. За той границей тоже шла активная жизнь, но это уже со взрослыми парнями, мужиками и тётками, работавшими на нефтепроводе, с вороватым начальством, блатнящимися бригадирами, алчными ментами и затасканными шлюхами, где королили совсем другие, совсем недетские ценности.
Заступившиеся за Олега Вовка-Кефир и Вовка-Татарин никогда не расставались, более того, похоже, что и думали они практически синхронно, хотя внешне препирались по любому поводу. Вот и сейчас, выходя из магазина, опять горячо спорили. В руке у Татарина побрякивал олегов портфель, в котором учебники заметно теснились двумя огнетушителями «777». Он всё пытался всучить его Кефиру, но тот предпочитал нести тяжеленный красно-белый «романтик» только потому, что Татарин купил не тот сырок, какой он просил. И что за проблема – «голландский» или «перечный»?
За ними к дверям, тяжело дыша, прислонилась грузная старуха в зимней пуховой шали. Прикрывая лоб пухлой ладонью, она поочерёдно слепо всматривалась в их лица.
- Ты, мать, чего-то хотела?
- Откудаво, ребятки, будете?
- Кто как. Он из Ярославля, я из Астрахани. А что?
- Издалече. Вот, надо же, дожила я до новых ссыльных.
- «Ссыльных»? Ты, мать, нас за декабристов, что ли, принимаешь? Мы ж не политические.
- Не я, сынки, а Сибирь вас принимает. Декабристов, не декабристов. Она всяких местом наградит, ей просторов ни для каких не жалко. Нате-ка, возьмите конфеточек.