Вика легко поднималась по краю осыпающегося пластами глинистого крутика, нависающего над расквашенной долиной недавно вошедшей в берега Полы. Молодая светлая зелень только что распустившихся развесистых берёз на фоне сплошной ивовой сизости низинки истекала в ясный, почти безоблачный полдень вяжущей духовитостью. Старая коровья тропка просохла, но отросший по обеим сторонам папоротник поблёскивал сохранёнными в тени розовыми росинками. Худой шмель сердито метался под ногами взад и вперёд в поисках неприметных сибирских ирисов. Вот дурашка, они там, левее! Вика почти дошла до Заполоя, когда вдруг расхотелось видеться и с Олей, и с её бабушкой и дедушкой. Расхотелось – и всё! Сама не зная куда, она просто повернув влево от мостика, и пошла, пошла по бровке вдоль заросшей ивами долинки-култука со сплошь лимонными полянами распустившейся куриной слепоты, мимо растерзанных дятлами берёзовых скелетов, всё дальше и дальше в сгущающийся листвяник. Куда? Ну, так повела эта тропинка.
Однако за плавным, протяжным поворотом дорожка нежданно оборвалась, пресекшись неглубоким, но крутым овражком, по заваленному буреломом, пышисто хвощаному дну которого в Полу сбегал красно-рыжий журчавый притёк. На той стороне овражка начиналась негустая еловая таёжка. Наверное, Вика вернулась бы, но там, промеж разновеликих ёлок щедро пылали оранжевые жарки. Если смочить платок в ручье, то цветы можно было бы донести до дома живыми. Поставить букет на письменный стол и наблюдать, как вечером лепестки сожмутся вокруг пестика, чтобы вновь раскрыться на рассвете. Яро огненный, крупно осыпающийся факел на тёмной полировке стола. Да! И она сбежала вниз в падун, придерживаясь за ветви завалившихся полумёртвых ив.
Вместо тропы дальше был след. Вытоптанный рыбаком или охотником в разряженной хрупкой сныти, он также упорно вился между хвойными островами, заполненными птичьими хлопотами. Крохотные корольки, необычно яркие воробьи-овсянки и блеклые гаечки – чего-чего, а насекомых на прокорм тут хватало с избытком.
А вчера они впервые целовались. В школьном саду, под уже осыпающейся, но ещё головокружительно дурманящей кипенью черёмух. Тёмное небо сквозь частые листья влажное искрилось разноцветными звёздочками, и первые мелкие комары безнаказанно кусали и кусали ненамазанные ноги. Сад чуть слышно шуршал, шепеляво шевеля верхними лёгкими ветвями, засыпая головы и плечи крохотными белыми лепесточками, и где-то совсем рядом, в нерасцветшей ещё плотности сирени выдавала свои счастливые трели малиновка: «Ти-та, ти-та, ти-тии. Ти-та, ти-та, ти-тии». А они целовались. Сколько Вика не готовилась к «этому», сколько не представляла «это», но «оно» получилось как-то не так. Немного скомкано, немного … ну, экспериментально. Вика, закрыв глаза, подставляла лицо, отвечала губами, и – внимательно вслушивалась, вчувствовывалась в собственное тело. Как бы со стороны. Точнее, как-то изнутри. И что? Было чуть-чуть щекотно, чуть-чуть удушливо. И очень тревожно. Самым приятным ощущением оказались сильные объятия. А ещё вначале мешал нос. Холодный нос. Меж горячих щёк.
«Ти-та, ти-та, ти-тии. Ти-та, ти-та, ти-тии».
Но всё равно, всё случилось прекрасно, чудесно, сказочно!
И, главное, «это» теперь уже было: они целовались.
Бежево-серебристый нарост замшевого гриба мощно, в обхват надломленного непогодой тополя, опоясал затрухлявевший остов, успевший напоследок выпустить десятки молодых побегов. Остановившись, она осторожно погладила это чудо. Холодное шершавое чудо. И услышала трубно звонкое и одновременно нежное: «гонг-го», «гонг-го»! Звук раздавался близко, очень близко – за полупрозрачной ширмой мелкого тальника. «Гонг-го», «гонг-го!» – повторилось широко и пронзительно. И хлюпающие удары по воде. Вика, задержав дыхание, сделала несколько медленных неслышных шагов, попробовала что-нибудь увидеть сквозь тонкие, проужинисто частые прутья, выпустившие парные узкие листья. Подождала. Нет, отсюда не видно и не слышно, одно комариное зудение. Ещё глубже протиснулась в заросль, пачкаясь серой жирной пыльцой, приподнялась на полупальцы, и – о, да! да! – увидела на тёмном, криво вытянутом зеркале чвора двух белоснежных птиц! Это сплошь заросшее водокрасом и многолетними листьями кубышек озерцо, из которого вытекала Пола, запрятанное в утопистых берегах заболоченной согры, словно серая неприметная раковина, вот так близко, в каком-то километре от людей, таило и лелеяло волшебный живой жемчуг.
Белая пара неторопливо плыла вдоль дальнего берега, царственно высоко держа головы с жёлто-чёрными клювами. Изысканные линии округлых крыльев, острый флажки хвостов. И шеи. Лебединые шеи.
Первый лебедь приоткрыл, а потом разом полутораметрово распахнул могучие крылья, и, приподняв над водой широкую грудь, откинул голову и вострубил. Звенящий звук, отразившись от чуть колышущейся, непрозрачно-тёмной плёнки чвора, широко разнёсся и вознёсся под густое синее майское небо, часто подпёртое острыми упругими тычинами чёрных елей. А в ответ оттуда, с холодного неба, стремительный прорыв ветерка в одно дыхание вырябил блёстками узкую длинную дорожку.
Ветка под рукой треснула, Вика ойкнула, ловя равновесие, и лебеди, разом повернув головы, напряжённо всмотрелись, и, развернувшись, быстро поплыли в дальний угол озерца, сердито выговаривая друг дружке: «клик-клик-клик, клик-клик». Выравниваясь, Вика хрустко шагнула из тальника к самой воде. Топкий бережок, поросший белокрыльником и калужницей, полукружьем охватывал маленький, но явно глубокий заливчик, сором примыкавший к длинному, чуть кривому овалу лесного озера. Лебеди спрятались в прошлогоднем буром тростнике, и чвор сразу омертвел. Обычное болотное блюдце. И всё даже как-то потемнело: отстоявшаяся, чёрно-рыжая вода до мелочей срисовала раздёрганное облако, одиноко выплывшее на середину неба и перекрывшее солнце. Неужели всё? И даже не верится, что она только что наблюдала здесь царскую чету кликунов.
Со дна на поверхность выскользнула серебристая цепочка мелких пузырьков. Они вздувались и лопались с лёгким, клокочущим смешком. Несколько секунд тишины, и новый смех вспенился ближе к берегу.
Осторожно, чтобы не зачерпнуть в сапоги, Вика заступила в ледяную воду, и наклонилась к своему отражению. Её голубая куртка в окрашенной железом и илом воде странно преобразилась смутно белым. И волосы вдруг самовольно разбежались длинными прядями вокруг как-то неузнаваемого, незнакомого её лица. Чем внимательнее Вика всматривалась в неясное, кривящееся зеркало, тем более цепенела, не в силах ни выдохнуть, ни просто откинуться, оторвать взгляд от воды. Тело, каменея, отказывалось слушать уже и не команды, а просьбы, мольбы, отчаянно цепляющегося за ненужность, опасность веры в столь невозможное, меркнущего сознания. А навстречу из глубины, сквозь растворяющиеся остатки реального отражения, всё явственней всплывал образ девушки непередаваемой красоты. Длинноволосая, в свободной белой рубахе, она лежала «там» с закрытыми глазами и чуть улыбалась уголками плотно сомкнутых губ. Жёлтые цветы кубышек колыхались в зеленовато-русых локонах. Красный, с блеском, плетёный поясок мелкими складками обжимал тонкий белёный лён под просвечивающими сосцами. Когда до поверхности оставалось совсем немного, девушка вдруг широко открыла светло-ледяные глаза и медленно-медленно приложила палец к бледным губам.
Солнце вывалилось за край тучки, щедро зарябив брызжущими зайчиками подкову залива.
- Ма-ма… Мамочка-а!! – Выдох прорвался криком, и, распрямляясь через боль, Вика спиной отшагнула к берегу, зачерпывая обоими голенищами. Отступая, она видела, как её подводный двойник вновь погрузился в чёрно-рыжую непроглядность. И услышала пузырящийся смех.
Отдышаться удалось только за овражком, в березняке. Обняв ствол, прижалась влажным лбом к шёлковой, взорванной нутряными токами, коре. И рассмеялась.
- Сказка. Почудилось. Просто почудилось.
Из-за заовражной таёжки дальне прозвенело: «Гонг-го, гонг-го».
- Нет. Этого не может быть. Не может.
Вика смеялась и смеялась, выкашливая, выталкивая из себя холодные, липучие комочки страха.

«Выбежала сестрица в чистое поле и только увидела: метнулись вдалеке гуси-лебеди и пропали за тёмным лесом. Тут она догадалась, что это они унесли её братца. Про гусей-лебедей давно шла дурная слава – что они пошаливали, маленьких детей воровали».
А почему? Почему белые птицы служили нечистой силе?
Если вспомнить, что Баба-Яга Руси и Золотая баба Оби, Яма и Кали, Деметра и Артемида, Геката и скандинавская Хель – всё наследницы единой Праматери Кибелы, и что Баба-Яга когда-то была не ужасной злодейкой, а строгой Матерью рода, подвергавшей юношей испытаниям инициации, то «похищение» братца уместно увязать с ритуалом этого его посвящения в мужчины. По Мазину «лебеди являются неотъемлемой частью шаманских обрядов, и считалось, что именно они несут душу шамана в нужном направлении». В этом «нужном направлении» Ермаку-Василию Оленину его ручные лебеди указывали путь в Зауралье. И в «Калевале», в подземном царстве старухи Лоухи, на реке Туони плавает волшебный лебедь.
Образ лебедя летит через историю – от петроглифов Онежского озера и лебедя-ковша III-II тысячалетия до н.э. со Среднего Урала, от Полтавских древних огневищ, что окаймились вырезанными из земли и раскрашенными в белый цвет двухметровыми фигурами лебедей VI-V веков до н.э., до «гуськов» современных олонецких крыш. На шумерской стелле XXII века до н.э., рядом с богинями, изображена крупная водоплавающая птица. Гусь был священным животным древнеегипетской Исиды, у греков Аполлон улетал на зиму в свою Гиперборею по небу в колеснице, запряжённой лебедями. Среди археологических находок изображение солнечного колеса, влекомого лебедями, встречается у этрусков и в местах расселения западных славян.
Птицы и кони – по Афанасьеву – обычные метафоры ветра. Рыбаков указывал, что в прикладном искусстве древности идея суточного движения солнца выражалась при помощи животных: днем светило везут по небу кони, а ночью по подземному океану утки, лебеди, гуси. А при прохождении из мира Дня-жизни в мир Ночи-смерти, никак не миновать вратарницу Бабу-Ягу. Вот и служат ей гуси-лебеди, и пасутся у неё волшебные кобылицы. Об этом же говорит сравнение коней с речными птицами и в ведическом гимне коню, и смысловая взаимозаменяемость коней и гусей-лебедей в русском прикладном искусстве.
Замыкая время, сказочные кони часто сами становились крылатыми. Эпос тюркоязычных народов сохранил образ «тулпара». Летающими тулпарами были узбекский конь Алпамыша Байчибар и Гират народного героя Кёроглы. Но, кроме того, Гират ещё и «водяной конь», вышедший из моря. Кстати, как и крылатый конь воеводы Момчила Ябочило, из южнославянского эпоса, тоже происходит от жеребца, жившего в озере. И у этих коней всегда были лебединые шеи.
В лебедя превращался Белобог. Культ лебедей, по свидетельству этнографа Кайдаша, сохранился в славянских землях и после принятия христианства. Так, в областях Русского Севера еще недавно существовал обычай в день Рождества Богородицы – двадцать первого сентября выпускать на волю лебединую пару. С. Токарев писал: «Самой священной птицей считался в народе лебедь. Есть поверье, что эта птица была прежде женщиной. Стрелять лебедя грех, говорили на Севере, это поведет к беде». По немецким народным верованиям, в лебедей превращались души юных дев, особенно чистых и добродетельных. Почитание лебедя отмечено у бурятских родов, башкир, казахов, туркменов, киргизов и шорцев. У якутов, зырян, гиляков, селькупов и эвенков лебедь также священная птица. Его считают в прошлом человеком сибирские угры и кумандинцы, а остяки, нганасаны, селькупы – божеством. Для айнов лебедь – «дух снега». У кетов Мать-Томэм, совсем как наша Царевна-лягушка во время танца, весной выходит на берег Енисея и потрясает рукавами над рекой, и сыплется из них пух, и превращается в гусей, лебедей, уток, улетающих на север. Монголы верили, что первые люди были сделаны из лебединых лап.
«Тогда пущает (Боян) десять соколов на стадо лебедей; которые дотечаше, та преди песнь пояше...». А далее «въстала Обида в силах Дажьбожа внука, вступила девою на землю Трояню, всплескала лебедиными крылы на синем море у Дону…».
Валькирии, вилы, самовилы… Лебединые девы – любимые героини славянских и германских народов, живут и в других культурах по всей Евразии. Многие княжеские роды арийцев, монгол, угров и тюрков выводят себя из лебединого тотема. В древнеиндийском сказании о Пурурвасе и Урваши смертный Пурурвас имел женой лебедь-деву апсару Урваши, от белой вилы, пойманной кралем Вукашином у студеного озера, родились Марк Кралевич и его брат Андрияш, женился на Настасье-Лебеди белой и русский Михайло Потык, созвучно этой легенде предание о генеалогии полян Кия, Щека, Хорива и их сестры Лыбеди.
Согласно «Эдде», Веланд вместе с двумя старшими братьями подстерегли у озера трех валькирий, сбросивших свои лебединые одежды, и, украв их перьевые сорочки, принудили их стать своими женами. В киргизском эпосе Сын Манаса Семетей добывает лебединую деву – дочь афганского хана Ай-Чурёк, а у казахов род Едигея (из которого князья Юсуповы и Урусовы) ведется от мусульманского народного святого Баба-Тукласа, что, совершая омовение у источника, увидел трех лебедей, сбросивших платья и превратившихся в прекрасных женщин. Святой похитил одежду младшей из них, и она согласилась стать его женой. Исторический Едигей происходил из племени Мангыт, которое явилось в Среднюю Азию с монгольским нашествием. Скорее всего, сказание о предках Едигея представляет тотемистический миф о происхождении рода «белых мангытов» (ак мангыт).
Лебедь-невеста – постоянный образ свадебных обрядовых песен. «В Москве и по сие время дарят молодых парой живых гусей в ленточках, а даже иногда и лебедей. А в старину на столах княжеских молодым подавали жареных лебедей. Есть поверье в народе, что только и можно есть лебедей новобрачным», – писал Забылин в 1880 году.
Дева Обида-Распря-Победа. Крылатая Ника – родная сестра валькирии Сигрдрифы (Sigrdrifa – «возбуждающая к победе»). Прекрасные и воинственные девы, их только силой добывали в замужество…. Свадьба и Смерть…. Странная, неловкая связь. На Югане, в знак траура по умершему, мансийские женщины носили на голове специальный мягкий обод, который, если родственник умер зимой, снимали только весной – с прилетом лебедей (!), а если летом, то носили до их осеннего отлета.
А ещё Лебединые девы всегда вещие. Своей птичьей ипостасью принадлежа подземному миру, миру потенций обратного времени, они причастны тайнам прошлых смертей и будущих рождений. У древних греков людские судьбы прялись тремя сёстрами Мойрами – Клото, Лахесис и Атропос, которые когда-то были лебедями. В Балтийской мифологии в корнях мирового древа Игдрасиль сидят точно такие же три судьботворящие сёстры-пряхи – Норны: Урд, Верданди и Скульд.

По солнечной стороне живой пульсирующей струйкой вверх-вниз деловито спешили пахучие рыжие муравьи. Вика отпустила ствол, осторожно стряхнула с рукава очумелого солдатика. Вытерла тыльной стороной глаза:
- Почудилось. Просто почудилось.
И нежно-зелёный мир снова зазвучал и расцветился майской ласковостью. Знакомая дорожка успокаивающе возвращала через прозрачный, мелкоперистый папоротник, тонко поблёскивающий сохранёнными в тени розовыми росинками, а под ногами всё так же, как и час назад, в поисках неприметных медуниц сердито метался худой шмель. Рядом по лимонной от куриной слепоты низминке, как ни в чём небывало, кривилась лукавая Пола. Вот и мостик. И куда же теперь? В Заполой или домой?
Сверху из выселок, изо всех сил удерживая тяжёлый велосипед, спускалась Оля. Наверное, она совсем не ожидала встретить тут, на полпути от райцентра, Вику, так что даже вдруг приостановилась метров за десять, и только бестолково дёргала скатывающийся «Урал», пока он не завалился на бок. Вика помогла собрать рассыпавшиеся мокрые бумажные свёртки домашнего творога. Оля, суетливо укладывая привязанную к багажнику высокую корзину, как всегда что-то, было, заговорила, совершенно необязательное, неинтересное, при этом не поднимая на подругу глаз.
И неожиданно строго:
- А ты откуда? Чего в лесу делала?
И, в самом деле, чего? Вика растерянно улыбнулась.
- Так. Гуляла.
- Одна?
- Одна. Конечно! – И враз залилась горячей краской.
- Ладно, я это просто. Ни к чему.
Они некоторое время шли молча, с двух сторон придерживая велосипед.
- Понимаешь, хотела жарков нарвать. А потом забыла. Так чудно было. Как в сказке. Там же озеро.
- Да есть чвор. Только, ну, туда ходить не нужно.
- Почему?
- Ты разве не поняла? На нём же последняя пара лебедей гнездится. Если их спугнуть, всё, больше их в нашем районе не будет.
- А! Я, было, про другое подумала.
- Про что?
- Так. Пустое.
И опять молчание. Это совсем не походило на обычную Ольгу, но Вике нисколько не хотелось вникать в чужие проблемы. Со своими бы разобраться. Но, на всякий случай, всё же спросила:
- Оль, ты вечером на брёвна выйдешь? Вчера-то не была?
Та как-то крупно вздрогнула и отвернулась.
- Голова болела.
- А сегодня?
- Поглядим. Ну, пока, а я здесь, через проулок поеду. Спасибо, что помогла.
Ольга, растолкав «Урал», с педали легко перекинула через раму тощую, в синем трико, ногу и, чуть виляя, покатила между длинными поленницами.
- Пока.

На её подоконнике всё ещё стояла пустая аллюминиевая клетка с перевёрнутой поилкой. Это как-то в начале марта отец принёс домой высохшую до невесомости, едва живую галку с переломанным, повисшим правым крылом. Черная, с серым горловым ожерельем, длинноносая птица несколько дней отчаянно щипалась и пряталась под шифоньером, выходя к блюдцам с хлебом и водой, только когда Вика была в школе, а родители на работе. Но постепенно природное любопытсво брало верх, она понемногу переставала бояться, и дней через десять поддалась купанию и подстриганию цепляющихся за всё маховых перьев на так и не восстановившемся крыле. А через месяц у них началась настоящая дружба. Гала, помещаемая на день в клетку, сонливо поджидала её прихода, утопив голову в плечи и равнодушно жмурясь, как вдруг, заслышав в прихожей Викин голос, с радостным вскриком сама легко открывала задвижку и, смешно подпрыгивая, бочком выбегала навстречу. И потом, после совместного обеда, опять терпеливо сидела на письменном столе, внимательно следя то одним, то другим голубо-серым глазом за выполнением уроков. Иногда, что-то невнятно выговаривая, осторожно трогала клювом ручку, перебирала пенал, проверяла крепость блестящего замка на портфеле. Любила, чтобы ей в ответ ерошили мелкие светлые пёрышки на шее, чтобы, когда она, немного больновато уцепившись острыми коготками, сидела на плече, а Вика ходила по квартире. С удовольствием угощалась пельменным фаршем. Единственная неприятность доставалась маме – Гала обожала смотреться в зеркало, разбирая и разбрасывая на трюмо цветные флакончики и коробочки.
А в мае, когда окна расклеили и помыли, галка открыла клетку до её прихода. Наверное, её позвали другие, здоровые и вольные. Гала запрыгнула на приоткрытую форточку и пропала. Вика проискала покалеченную, беспомощную против собак и кошек птицу несколько дней.
И только в эту ночь она впервые открыла окно.
Заснуть удалось только когда всходящее солнышко розово оконтурило макушки молодых берёзок. А до этого Вика сотню раз перевернула подушку холодной стороной наверх, то закрываясь с головой, а то совсем откидывая потяжелевшее одеяло. Чесались накусанные ноги, потом душил настоявшийся запах распустившейся в горшке белой герани. Потом… в распахнутое окно вместе со свежестью, знакомо, и теперь так по-родному, влетало «ти-та, ти-та, ти-тии». Пауза, и вновь звонкое – «ти-та, ти-та, ти-тии». Малиновка. Милая ты, моя. Закрыв глаза, Вика, опять как бы со стороны, увидела: они целовались под осыпающейся черёмухой, а тёмное небо влажно искрилось разноцветными звёздочками. «Ти-та, ти-та, ти-тии. Ти-та, ти-та, ти-тии». Это теперь уже было.
Она долго и сладко спала и, там, в неведомой глубине или вышине, подставляла лицо, отвечала губами, одновременно вслушиваясь, вчувствовываясь в собственное тело. И мама, по случаю выходного в халате и бигудях, осторожно войдя в её комнату, словно догадалась о чём-то и не стала будить. Поправив угол сползшего на пол одеяла, отошла к открытому окну. Не закрывая створок, тихо-тихо сдвинула белые шторы, на которых мимо напечатанных зелёных развесистых берёз и домиков мчали напечатанные зелёные же стремительные автомобили. В комнате притемнело, и громче застучал круглый синий будильник, выставленный на двенадцать. Елена Дмитриевна придавила кнопку: «Спи, моя маленькая, спи». И присела на край табурета.
Разбросанные по полу чулки, на столе её старая, полупустая косметичка. Из светло-жёлтого шифоньера выкатился серый клубок козьего пуха: так она за зиму шарфик-то и не связала! Эх, безрукая растёт, что шить, что готовить – всё из-под палки. И как такую замуж выдавать, чтоб не припозорили?
По потолку дремало несколько надувшихся комаров. Чем бы достать?
Вика, не открывая глаз, протянула к ней руки:
- Ма-ма… Мамочка-а.
- Что маленькая?
- А почему берёзы только около людей растут?
- А потому… потому, что так только в Сибири. В России они везде.
- А почему в Сибири так?
- А потому, что берёзы пришли сюда с русскими крестьянами. И растут вокруг пашен, так как на вырубках лиственные деревья успевают подняться раньше хвойных и вытеснить.
- Березняк красивый. В нём всегда легко. И никого не страшно.
- Да, не страшно. Только очень пусто. Мертво.
- Как «мертво»?
- В нём же нет ничего съедобного, никаких семян, ягодок, семечек. И поэтому звери березняк обходят. И ещё белый цвет – для многих народов цвет савана.
- Фу-у!
- Ладно, тебе яйца сварить или зажарить?
- Зажарить. Два. Только переверни, не люблю в глаза вилкой тыкать.
- Я помню.
Елена Дмитриевна, подхватив клубок, встала и шагнула к двери.
- Мам! А тебе папа стихи читал?
- Папа? Да. И читал, и писал.
- А какие?
- Маяковского, конечно. Багрицкого. И Асеева.
- Не проходили такого. А ты что-нибудь помнишь?
- Много помню. Но читать не буду.
- Почему?
- Те были для меня. Пусть у тебя свои будут. Совсем другие.
- Ммм…. Спасибо, я поняла. И ещё, постой! Погоди. А что, и Марии Петровне Пузырёк, ой, Владимир Николаевич, он, что – тоже читал?
- И читал, и писал. Да, да, молодой Пузырёк писал стихи юной Мамаше.
- Мама!
- Да, да! Это не смешно, или же, не очень смешно. Увы, но мы, родители, помним всё что ты сейчас чувствуешь. И, увы, сравниваем.

Ещё неделю назад они с Олей напару пели в школьном концерте в честь тридцатилетия Великой Победы для учащихся, учителей и родителей. Было много почётных гостей, и от медалей и орденов первых рядов просто в глазах рябило.
- «Рано утром на рассвете заглянул в соседний сад,
Там смуглянка молдаванка собирала виноград…».
Дуэту хлопали искренне и горячо, вызывая на повтор. Дальше они исполнили:
- «По берлинской мостовой,
Кони шли на водопой.
Шли, потряхивая гривой, кони-дончаки».
Им были хорошо видны слёзы ветеранов, даже Владимир Николаевич то и дело открыто утирался большим сине-клетчатым платком.
Но самые громкие аплодисменты собрал крохотный Витя Белаш из пятого-«б». Учительница музыки Таисия Ивановна на мандолине, Генка Моисеенко на баяне и Санька Карташов на гитаре подыгрывали, а вихрастый, белоголовый Витя, приподнимаясь на цыпочки, очень серьёзно и прочувствованно выводил срывающимся от волнения высоким голоском:
- «Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью.
Куда теперь идти солдату,
Кому нести печаль свою»?
Отблагодарив за замечательный и совсем профессиональный концерт, взрослые неохотно разошлись, а секретарь райкома Аркадий Мосалов и пионервожатая Светочка Харина тут же, в спортивном зале, наскоро провели совместное пионерско-комсомольское собрание. Где не только никого не ругали, а, наоборот, всячески нахваливали за активное участие в общественной жизни школы и села, и торжественно, с вручением вымпелов, перечислили места, занятые классами по итогам соревнования в сдаче макулатуры, металлолома и берёзовых почек. Ну, положим, про места все и сами знали, однако комсомольцы всё высидели смирно, терпеливо, без подколов и выпендрежа, так как после собрания старшеклассникам обещали танцы.
Пока Сашка Малер и Серёга Власин соединяли и устанавливали проигрыватель и колонки, счастливые восьми и девятиклассники растаскали по классным комнатам скамейки и стулья, в десять минут освободив тихо гудящий зал, а «старики» из десятых отловили и повыкидывали в коридор прятавшихся по закуткам и за девчонками наглых мальков-семиклашек.
Для разогрева первым поставили «быстрый танец», и триста человек, пугая своей страстью дежуривших Таисию Ивановну и Лидию Яновну, разом счастливо задёргались под «Скорый поезд».
А потом Сашка Малер, ну, совсем неожиданно и ни к чему объявил «белый танец» и со сташным всхлипом опустил иглу на старую-престарую «О, мами». Чего он хотел? После естественной заминки, первыми пошли приглашать своих парней те, кто давно и открыто дружил. Вика отыскала глазами Олега, который стоял почти напротив, под зарешётчаным окном, среди таких же, деланно равнодушных ребят. Они все одинаково щурились вполоборота друг к другу, особо медлительно выговаривали неслышные здесь, сугубо мужские фразы. А щурились-то, чтобы не выдать ревнивых игл вслед уже приглашённым товарищам.
«О, мами, о! О, мами, о!» – и Вика уже решилась, уже набрала побольше воздуха, чтобы хватило без передышки пересечь зал, когда увидела, как Олега заслонила Оля. Он удивлённо вскинулся, оглянулся, кивнул и пошёл, согласно пошёл, ведомый за руку в гущу тангующих. А Вика так и застыла, забыв выдохнуть. Ну, подруга! Как же так? Зачем?
Музыка тянулась и тянула слащавой приторностью, и медлительно вращающиеся пары всё наворачивали и наворачивали на себя леденцовую патоку мелодии с бесконечными придыхающими повторами. Да когда же она затихнет?! Ольга замкнула пальцы за олеговым затылком в замок, и, прижимаясь всем телом, что-то спрашивала в приклонённое ухо. «О, мами! О, мами! О, мами, о! О, мами, о!» – бессмысленная, идиотская шарманка! Зачем?!
Олег, придерживая Ольгу под локоть, ритуально проводил её после танца прямо к Вике. И растерянно ёжась, как-то по-щенячьи улыбнулся-оскалился:
- Пойдём, потанцуем?
От такой откровенной повинности обида мгновенно испарилась, оставив почти неприметное пятнышко на белом воротничке. В самом деле, он-то причём?
- Пойдём.
И грянул Ободзинский! «Эти глаза напротив… В калейдоскопе дней!» – и вокруг всё растворилось, разлилось, разметалось в бесформенные яркие пятна и бессмысленно восторженные, извивающиеся линии. «Эти глаза напротив…» – и серо-зелёный и зелёно-серый взгляды опять сомкнулись. Его правая рука крепко удерживала смело откинувшуюся Вику под спину, а левая втягивала, вела во вращение, и раскрученный властной мелодией мир, подчиняясь вдохновенному, ликующему силой и страстью голосу, летел, искря и пенясь, разлётно плескался вокруг них. Неужели это и есть счастье? Вот только от пиджака Олега ещё чуть-чуть тянуло «Дуэтом». Тем самым «Дуэтом», который Вика подарила на день рождения подруге. Отвратительные духи.
А потом… потом они целовались.
Именно потому, что вчера сад чуть слышно шуршал, шепеляво шевеля верхними лёгкими ветвями и осыпая им головы и плечи крохотными белыми лепестками, а где-то совсем рядом, в нерасцветшей ещё сирени выдавала счастливые трели малиновка, потому, что между ними «это» уже произошло, Вика и захотела сегодня открыто поговорить с Олей. И пошла в Заполой. Но… не произошло. Стало вдруг заранее понятно, что разговор не получится. И дело вовсе не в привидении на лебяжьем озере, не в испытанном страхе, а … просто после первых поцелуев всё теперь стало не так. Всё по другому, по взрослому. Бедная Ольга. Подругами уже они ни за что не останутся. Тяжело, словно в чём-то виновата.