«Разумеется, немецкие оккупанты не были доброжелательными освободителями, и их отношение к оккупируемому населению (преимущественно со стороны тыловых политических структур) часто было преступным, особенно в карательном подавлении партизанского движения — несмотря на все методички Вермахта о достойном поведении солдат по отношению к гражданским лицам. А советская пропаганда в виде понятного психологического оружия изрядно демонизировала оккупантов сверх всякой реальности, порою приписывая им и свои собственные преступления. Тогдашняя советская дезинформация до сих пор жива и формирует в народе отношение к войне…»

От бани через огород Виль и Колян пробирались осторожно. И не потому, что могли заметить их с ружьем, которое Виля стянул у дядьки. Ружье было заряжено крупной дробью — ее они нарубили из проволоки и целый час обкатывали меж сковородок в бане. И пороха не пожалели. Не дай Бог, невзначай стрельнет, всполошит всю деревню. За ветхой редкой изгородью на задах огородов вилась неясная тропка к лесу, который по верхам золотило утреннее солнце, туда-то и стремились закадычные друзья. Протолкнув меж сухих палок ружье, Виль ужом пролез следом и вдруг одновременно с криком Коляна: «Вилька, беги!..» — что-то затмило слепящее солнце, и голова Виля уперлась в толстый столб. Не понимая, откуда здесь мог взяться этот гладкий столб, похожий на обтесанный ствол старого кедрача, Виль вскинул недоуменные глаза и увидел необъемный живот сельского участкового Анискина. Он был перетянут широким ремнем парусиновых брюк, над которым застыли по-рачьи выпуклые немигающие глаза...

«Бродский — великий маргинал, а маргинал не может быть национальным поэтом. Сколько у меня стихов о том, что придёт мальчик и скажет новые слова. А пришёл весь изломанный Бродский.» (Евгений Евтушенко) Три явных потрясения—повода побудили меня сесть за книгу о Бродском и иже с ним, чтобы разобраться в чуждом творчестве, отталкивающем образе мыслей и строе поступков, но не ради какого—то развенчания маргинальности, как сказал и отрёкся по ТВ от этих слов покойный Евтушенко (понятно, что теперь развенчать не под силу любому автору, СМИ или творческому сообществу!), а во имя главного — приближения к разгадке его влияния на огромное количество не слепых почитателей (никогда — клянусь! — не слышал, чтобы кто-то с восторгом цитировал стихи Бродского в застолье или в литературном споре, напевал его стихи, положенные неисчислимыми бардами на скучные мелодии), а на современных апологетов и невольных эпигонов Бродского в поэтической среде, особенно среди молодых стихотворцев. Это просто какое—то наваждение, общее место на пустом месте...

С Павлом Григорьевичем Кренёвым ( Поздеевым) мы «земели», знакомы, почитай, лет сорок. Я был начинающий литератор, он — молодой офицер. Он с Летнего берега Белого моря из деревни Лопшеньги, я — с Зимнего берега, из Мезени, как бы и соседи, верст двести с половиной будет меж нашими родовыми гнездовьями, и та маятная неторная дорога ногами вымерена нашими родичами, когда хаживали на промыслы от помезенья за треской и зубаткой на Терский берег и Мурман. И никак им в том пути Лопшеньги не миновать. С Терской стороны и с Летнего берега порою и невест брали. Как прижмет шторминушка и сойдут промышленники на берег, чтобы переждать непогодь; а там девки—хваленки—хороводницы ядренящие, кровь с молоком, на самом выданье, ещё не засватаны, вот и роднились, и возвращались домой с неожиданным прибытком. В ходу была говоря: «море наше поле»...

В тысяча девятьсот шестьдесят первом году в свои десять лет я почему-то никак не решался заглянуть в личико только что привезенного из роддома племянника – еще красненькое, еще словно бы недосотворенное, но уже обрамленное тем белым, с тонюсенькими кружавчиками, чепчиком, который сшила моя старшая сестра Нина, а теперь, значит, уже – его мать. А тётя Фрося очень уж настойчиво меня подбадривала: – Ты не бойся,ты подойди поближе, оно же тебя не видит! Ему пока еще ангелы небесные поют! Да и Нина при этом мне улыбалась так, как будто я уже и не я, и она уже – не она. А её муж Алексей попытался было спичкой поджечь свою папиросу, но тетя Фрося сразу же его прогнала...