«Молодые, статные, все по-владимирски звучно окали: они были выше и крупнее среднего роста, но как-то в меру, как бы улучшенной породы: телогрейки черные были им не по росту коротки, свободные блекло-серые спецовочные штаны заправлены в новые большие резиновые сапоги. Особенно их лица запомнились — без жизненной черноты и усталости. Работали и, пересмехаясь, шутили вполголоса отдельно от нас, приезжих…»

«Давно уже не пишу стихов, но по-доброму завидую поэтам. Они в двух-трех строфах могут сказать то, на что прозаику понадобятся многие, порой изнурительные для него страницы. “О чем, прозаик, ты хлопочешь? Давай мне мысль какую хочешь…” Не случайно эти строки Пушкина стали почти пословицей…»

«Я смотрел на конусы отвала, угольные, плотные, как перегоревшее время — будто это заслон в прошлое, к тем конникам, лошадям, телегам, саням, сену, говору торга и скрипу колесному, когда-то стоявшему тут у едва приметного вала… Во что все это превратилось? Я растер между пальцев шелковистый на ощупь комочек… Порошок, похожий на сажу — хоть разводи и пиши, как тушью…»

«Он вспоминал про жаркое, грозливое лето 1914 года перед началом первой мировой войны, и как они играли в лапту на родной здешней зеленой улице; и что в каждом почти доме тогда держали корову, и про соседа, колбасника Кузнецова, коптившего окорока, да и про какого-то юродивого Венечку, нищего из ближней деревни, к полудню проходившего с холщевой сумой за подаянием в город по той зеленой улице, где они играли в лапту…»

«Отец ждал и боялся: откуда этот страх, спокойный, привычный, точно природный, всегда обтекающий душу, как холодная вода?.. Его серые, в один цвет с мертвыми лиственницами глаза смотрели на фельдшера — сказать он еще ничего не успел. Слабость, боязнь, все внутреннее, душевное точно отделилось во внешнее…»

«И захочется уйти по неприметной тропке в сосняк, там уже по-настоящему стемнело, будто ты идёшь без тела, всё неузнаваемо, даже хруст веток под ногами сухих — другой, нездешний. Днём пройдешь здесь и не заметишь ничего. А тут — то сосновая лапка колко мазнет по лицу, будто кто-то, слепой, чутко осязанием обежит твоё лицо, коснётся души…»

«Я вырос в том чудном мире, где за кочковатым болотом широко раскинулось, как в “Руслане и Людмиле”, на поле-галечнике “заключенное кладбище”, там проступали едва прикрытые, провалившиеся ящики со скелетами. Само собой считалось, что там вдолблены в вечную мерзлоту вроде как и не настоящие люди, а “зэка”, как говорили у нас, в отличие от и сейчас режущего мне ухо “зэк” — ходившего на материке…»

«Я вспомнил, как на той неделе она говорила в таком же духе о том, что в колхозах умирают овцы… Здоровая молодая матка, суягная — и вдруг начинает крутиться на месте и падает. В голове у нее заводится червяк величиной с куриное яйцо. Кто-то говорит, что это от какого-то вируса. Откуда эта болезнь нашла? Неизвестно. “Все отравлено, наверно, диверсия”, — говорила она…»

«Я посмотрел на ограду и опять встретился с браво ожидающим взглядом янтарно-желтых небольших глаз на черной морде, из которых лучилась такая осмысленная просьба, что в уме отдались ясно чеканные, благородно простые фразы, будто излучаемые этими глазами. У собаки был — честный, детский взгляд. В зубах она по-прежнему держала обломок ветки и терпеливо ожидала, когда я наговорюсь с хозяйкой и обращу на нее внимание. Я еще долго удивлялся четкости этой просьбы, ее переводимости на классический русский язык. Так ясно и просто даже люди теперь не говорят, шутил я, и литераторы так выразительно писать разучились…»